Неточные совпадения
— Слушало его человек… тридцать, может быть — сорок; он стоял у царь-колокола.
Говорил без воодушевления, не храбро. Один рабочий отметил это, сказав соседу: «Опасается
парень пошире-то рот раскрыть». Они удивительно чутко подмечали все.
В центре их стоял человек в башлыке, шевеля светлыми усами на маленьком лице;
парень в сибирской, рваной папахе звучно
говорил ему...
Этот
парень, давно знакомый, еще утром сегодня был добродушен, весел, услужлив, а теперь круглое лицо его странно обсохло, заострилось, точно после болезни; он посматривал на Самгина незнакомым взглядом и вполголоса
говорил...
На крыльце соседнего дома сидел Лаврушка рядом с чумазым
парнем;
парень подпоясан зеленым кушаком, на боку у него — маузер в деревянном футляре. Он вкусно курит папиросу, а Лаврушка
говорит ему...
Ну, я ему и
говорю: “Ты,
парень, лакействовать брось, а иди-ко служить ко мне”».
Тесной группой шли политические, человек двадцать, двое — в очках, один — рыжий, небритый, другой — седой, похожий на икону Николая Мирликийского, сзади их покачивался пожилой человек с длинными усами и красным носом; посмеиваясь, он что-то
говорил курчавому
парню, который шел рядом с ним,
говорил и показывал пальцем на окна сонных домов.
Кричит: «Я вам не
парень, я втрое старше вас!» Долго мы состязались, потом он
говорит: «Вы, Долганов, престиж мой подрываете, какого черта!» Ну, посмеялись мы; конечно, тихонько смеемся, чтобы престиж не пострадал.
«Ты,
парень, —
говорят ему, — пошевеливайся, коренняк-то больно торопится».
— Виктор отличный
парень, только уж как попало ему в голову — и понес всякую чепуху, —
говорил Веревкин, делая вид, что не замечает смущения Привалова.
В Мокром я проездом спрашиваю старика, а он мне: «Мы оченно,
говорит, любим пуще всего девок по приговору пороть и пороть даем все
парням.
— Стой ты, эй! Какого те Сабанеева? — опомнился
парень, весь опять заволновавшись. — Это он чего такого
говорил? — повернулся он вдруг к торговкам, глупо смотря на них.
После эту же, которую ноне порол, завтра
парень в невесты берет, так что оно самим девкам,
говорит, у нас повадно».
«Ну так пойдем,
говорю,
парень, давай».
Вдруг один здешний
парень, Вишняков, он теперь у Плотниковых рассыльным служит, смотрит на меня да и
говорит: «Ты чего на гусей глядишь?» Я смотрю на него: глупая, круглая харя,
парню двадцать лет, я, знаете, никогда не отвергаю народа.
А
парень все ревет как баба: «Это не я,
говорит, это он меня наустил», — да на меня и показывает.
Ворота заскрыпели;
парень вышел с дубиною и пошел вперед, то указывая, то отыскивая дорогу, занесенную снеговыми сугробами. «Который час?» — спросил его Владимир. «Да уж скоро рассвенет», — отвечал молодой мужик. Владимир не
говорил уже ни слова.
— Это ведь мы подвели
парня, —
говорил Голяшкин. — Надо его выручать.
Молодой
парень, распевая о том, как ловко и легко пройдет он к своей красной девице, между прочим
говорит...
Парень им
говорил: — Перестаньте плакать, перестаньте рвать мое сердце. Зовет нас государь на службу. На меня пал жеребей. Воля божия. Кому не умирать, тот жив будет. Авось-либо я с полком к вам приду. Авось-либо дослужуся до чина. Не крушися, моя матушка родимая. Береги для меня Прасковьюшку. — Рекрута сего отдавали из экономического селения.
А если, может быть, и хорошо (что тоже возможно), то чем же опять хорошо?» Сам отец семейства, Иван Федорович, был, разумеется, прежде всего удивлен, но потом вдруг сделал признание, что ведь, «ей-богу, и ему что-то в этом же роде всё это время мерещилось, нет-нет и вдруг как будто и померещится!» Он тотчас же умолк под грозным взглядом своей супруги, но умолк он утром, а вечером, наедине с супругой, и принужденный опять
говорить, вдруг и как бы с особенною бодростью выразил несколько неожиданных мыслей: «Ведь в сущности что ж?..» (Умолчание.) «Конечно, всё это очень странно, если только правда, и что он не спорит, но…» (Опять умолчание.) «А с другой стороны, если глядеть на вещи прямо, то князь, ведь, ей-богу, чудеснейший
парень, и… и, и — ну, наконец, имя же, родовое наше имя, всё это будет иметь вид, так сказать, поддержки родового имени, находящегося в унижении, в глазах света, то есть, смотря с этой точки зрения, то есть, потому… конечно, свет; свет есть свет; но всё же и князь не без состояния, хотя бы только даже и некоторого.
— Постой же, я пока нам постель постелю, и пусть уж ты ляжешь… и я с тобой… и будем слушать… потому я,
парень, еще не знаю… я,
парень, еще всего не знаю теперь, так и тебе заранее
говорю, чтобы ты всё про это заранее знал…
— Не заглядывайся больно-то, Марьюшка, а то после тосковать будешь, — пошутил Петр Васильич. —
Парень чистяк, уж это что
говорить!
— Это ты верно, батюшко: истварились наши бабы, набаловались и
парни тоже… От этого самого и и орду уходим, —
говорил Тит. — Верное твое слово.
— Перестань ты думать-то напрасно, — уговаривала ее Аннушка где-нибудь в уголке, когда они отдыхали. — Думай не думай, а наша женская часть всем одна. Вон Аграфена Гущина из какой семьи-то была, а и то свихнулась. Нас с тобой и бог простит… Намедни мне машинист Кузьмич што
говорил про тебя: «Славная, грит, эта Наташка». Так и сказал. Славный
парень, одно слово: чистяк. В праздник с тросточкой по базару ходит, шляпа на ём пуховая…
— Из этого кочета прок будет; ты его, этого кочета, береги, — опираясь на вилы,
говорил жене мужик, показывая на гуляющего по
парному навозу петуха. — Это настоящая птица, ласковая к курам, а того, рябенького-то, беспременно надыть его зарезать к празднику: как есть он пустой петух совсем, все по углам один слоняется.
— Это гадко, а не просто нехорошо.
Парень слоняется из дома в дом по барынькам да сударынькам, везде ему рады. Да и отчего ж нет? Человек молодой, недурен,
говорить не дурак, — а дома пустые комнаты да женины капризы помнятся; эй, глядите, друзья, попомните мое слово: будет у вас эта милая Зиночка ни девушка, ни вдова, ни замужняя жена.
— Ах ты,
парень,
парень; как тебя омаривает-то! Ведь это долго ль, сейчас ты с этого крыльца можешь себе шею сломать, а нет, всее морду себе расквасить, —
говорит Помаде стоящий возле него мужик в розовой ситцевой рубахе и синих китайчатых шароварах.
— Глупость ты делаешь большую, Лихонин, —
говорил лениво Платонов, — но чту и уважаю в тебе славный порыв. Вот мысль — вот и дело. Смелый ты и прекрасный
парень.
— Давно бы так надо, чем запираться-то, —
говорил тот с укором
парню.
— Парень-то уж больно хорош.
Говорит:"Можно сразу капитал на капитал нажить". Ну, а мне что ж! Состояние у меня достаточное; думаю, не все же по гривенникам сколачивать, и мы попробуем, как люди разом большие куши гребут. А сверх того, кстати уж и Марья Потапьевна проветриться пожелала.
— Нельзя сказать, чтоб очень. Намеднись один мужичок при мне ему
говорит:"Ты,
говорит, Григорий Александрыч, нече сказать, нынче
парень отменный стал, не обидчик, не наругатель, не что; а прежнее-то, по-твоему, как?"–"А прежнее,
говорит, простить надо!"
— Стой… да ты не загадывай вперед… экой ты, братец, непостоянной! Едем мы, это, городом, а я тоже
парень бывалый, про кутузку-то слыхивал. Подъехали к постоялому, я ее, значит, за ручку, высаживаю… жду… И вдруг, братец ты мой, какую перемену слышу!"А что,
говорит, Иван, я здесь только ночь переночую, а завтра опять к себе в усадьбу — доставил бы ты меня!"
Напрасно буду я заверять, что тут даже вопроса не может быть, — моего ответа не захотят понять и даже не выслушают, а будут с настойчивостью, достойною лучшей участи, приставать:"Нет, ты не отлынивай! ты
говори прямо: нужны ли армии или нет?"И если я, наконец, от всей души, от всего моего помышления возопию:"Нужны!"и, в подтверждение искренности моих слов, потребую шампанского, чтоб провозгласить тост за процветание армий и флотов, то и тогда удостоюсь только иронической похвалы, вроде:"ну, брат, ловкий ты
парень!"или:"знает кошка, чье мясо съела!"и т. д.
— Я тебе одно скажу,
парень, — начал он не без торжественности. — Примерно, ежели бы у тебя был брат или, скажем, друг, который, значит, с самого сыздетства. Постой, друже, ты собаке колбасу даром не стравляй… сам лучше скушай… этим, брат, ее не подкупишь.
Говорю, ежели бы у тебя был самый что ни на есть верный друг… который сыздетства… То за сколько бы ты его примерно продал?
— Обнаружили решение ваше. Дескать, ты, ваше благородие, делай свое дело, а мы будем делать — свое. Хохол тоже хороший
парень. Иной раз слушаю я, как он на фабрике
говорит, и думаю — этого не сомнешь, его только смерть одолеет. Жилистый человек! Ты мне, Павел, веришь?
— Он
говорил мне, что всех нас знают, все мы у жандармов на счету и что выловят всех перед Маем. Я не отвечал, смеялся, а сердце закипало. Он стал
говорить, что я умный
парень и не надо мне идти таким путем, а лучше…
— И ты по этим делам пошла, Ниловна? — усмехаясь, спросил Рыбин. — Так. Охотников до книжек у нас много там. Учитель приохочивает, —
говорят,
парень хороший, хотя из духовного звания. Учителька тоже есть, верстах в семи. Ну, они запрещенной книгой не действуют, народ казенный, — боятся. А мне требуется запрещенная, острая книга, я под их руку буду подкладывать… Коли становой или поп увидят, что книга-то запрещенная, подумают — учителя сеют! А я в сторонке, до времени, останусь.
Мать заметила, что
парни, все трое, слушали с ненасытным вниманием голодных душ и каждый раз, когда
говорил Рыбин, они смотрели ему в лицо подстерегающими глазами. Речь Савелия вызывала на лицах у них странные, острые усмешки. В них не чувствовалось жалости к больному.
«Старается, чтобы поняли его!» — думала она. Но это ее не утешало, и она видела, что гость-рабочий тоже ежится, точно связан изнутри и не может
говорить так легко и свободно, как он
говорит с нею, простой женщиной. Однажды, когда Николай вышел, она заметила какому-то
парню...
Мать ласково кивнула ему головой. Ей нравилось, что этот
парень, первый озорник в слободке,
говоря с нею секретно, обращался на вы, нравилось общее возбуждение на фабрике, и она думала про себя...
— Можно! Помнишь, ты меня, бывало, от мужа моего прятала? Ну, теперь я тебя от нужды спрячу… Тебе все должны помочь, потому — твой сын за общественное дело пропадает. Хороший
парень он у тебя, это все
говорят, как одна душа, и все его жалеют. Я скажу — от арестов этих добра начальству не будет, — ты погляди, что на фабрике делается? Нехорошо
говорят, милая! Они там, начальники, думают — укусили человека за пятку, далеко не уйдет! Ан выходит так, что десяток ударили — сотни рассердились!
— Займитесь им, отвезите к нам! Вот платок, завяжите лицо!.. — быстро
говорила Софья и, вложив руку
парня в руку матери, побежала прочь,
говоря: — Скорее уходите, арестуют!..
Она оглянулась. Человек с косыми плечами стоял боком к ней и что-то
говорил своему соседу, чернобородому
парню в коротком пальто и в сапогах по колено.
— А старушонка кака-то, Христос ее знает! Воргушинская, сказывают робята. Только вот что чудно,
парень, что лежит она, а руки-ноги у ней вожжами перевязаны… Уж мы и то хотели развязать ее да посмотреть, чьи вожжи, да сотский не пускает: до станового нельзя,
говорит.
Летось ездил я с
парнем в Нижний, так ямщик-от стал на полдороге от станции и не едет вперед: «Прибавьте,
говорит, хозява, три целковеньких, так поеду».
«Помилуй бог, —
говорит, — как вода тепла: все равно что твое
парное молочко в доеночке. Кто, благодетели, охотники на ту сторону переплыть и канат перетащить, чтобы мост навесть?»
Мальчик без штанов.
Говорю тебе, надоело и нам. С души прет, когда-нибудь перестать надо. Только как с этим быть? Коли ему сдачи дать, так тебя же засудят, а ему, ругателю, ничего. Вот один
парень у нас и выдумал: в вечерни его отпороли, а он в ночь — удавился!
— Нет, ваше благородие, я не в кучерах: я ачилище стерегу. Палагея Евграфовна меня послала —
парень ихний хворает. «Поди,
говорит, Гаврилыч, съезди». Вот что, ваше благородие, — отрапортовал инвалид и в третий раз поклонился. Он, видимо, подличал перед новым начальником.
— Петр Михайлыч, меня Модест Васильич без обеда оставил; я не виноват-с! —
говорил третьего класса ученик Калашников,
парень лет восьмнадцати, дюжий на взгляд, нечесаный, неумытый и в чуйке.
Александр молча подал ему руку. Антон Иваныч пошел посмотреть, все ли вытащили из кибитки, потом стал сзывать дворню здороваться с барином. Но все уже толпились в передней и в сенях. Он всех расставил в порядке и учил, кому как здороваться: кому поцеловать у барина руку, кому плечо, кому только полу платья, и что
говорить при этом. Одного
парня совсем прогнал, сказав ему: «Ты поди прежде рожу вымой да нос утри».