Неточные совпадения
Родственники, конечно, родственниками, но отчасти, так сказать, и для самого себя; потому что, точно, не
говоря уже
о пользе, которая может быть в геморроидальном отношенье, одно уже то, чтоб увидать свет, коловращенье людей… кто что ни
говори, есть, так сказать,
живая книга, та же наука.
По движениям губ и рук их видно было, что они были заняты
живым разговором; может быть, они тоже
говорили о приезде нового генерал-губернатора и делали предположения насчет балов, какие он даст, и хлопотали
о вечных своих фестончиках и нашивочках.
Родственники, конечно, родственниками, но отчасти, так сказать, и для самого себя, ибо, — не
говоря уже
о пользе в геморроидальном отношении, — видеть свет и коловращенье людей — есть уже само по себе, так сказать,
живая книга и вторая наука.
— Скажу, что ученики были бы весьма лучше, если б не имели они
живых родителей.
Говорю так затем, что сироты — покорны, — изрекал он, подняв указательный палец на уровень синеватого носа.
О Климе он сказал, положив сухую руку на голову его и обращаясь к Вере Петровне...
Появление Обломова в доме не возбудило никаких вопросов, никакого особенного внимания ни в тетке, ни в бароне, ни даже в Штольце. Последний хотел познакомить своего приятеля в таком доме, где все было немного чопорно, где не только не предложат соснуть после обеда, но где даже неудобно класть ногу на ногу, где надо быть свежеодетым, помнить,
о чем
говоришь, — словом, нельзя ни задремать, ни опуститься, и где постоянно шел
живой, современный разговор.
Бабушка раза два покосилась на нее, но, не заметив ничего особенного, по-видимому, успокоилась. Райский пополнил поручение Веры и рассеял ее
живые опасения, но искоренить подозрения не мог. И все трое,
поговорив о неважных предметах, погрузились в задумчивость.
— Подпишись,
говорит, — продолжал лохматый мужик свое суждение
о речи барина. — Подпишись, он тебя
живого проглотит.
Даже самый беспорядок в этих комнатах после министерской передней, убожества хозяйского кабинета и разлагающегося великолепия мертвых залов, — даже беспорядок казался приятным, потому что красноречиво свидетельствовал
о присутствии
живых людей: позабытая на столе книга, начатая женская работа, соломенная шляпка с широкими полями и простеньким полевым цветочком, приколотым к тулье, — самый воздух, кажется, был полон жизни и
говорил о чьем-то невидимом присутствии,
о какой-то женской руке, которая производила этот беспорядок и расставила по окнам пахучие летние цветы.
— Деточка, что же из этого? Ну, я скоро помру, будешь носить по мне траур, разве это доказательство? Все помрем, а пока живы —
о живом и будем думать… Ты знаешь,
о ком я
говорю?
Это были жилые комнаты в полном смысле этого слова, в них все
говорило о жизни и
живых людях.
— Да, с этой стороны Лоскутов понятнее. Но у него есть одно совершенно исключительное качество… Я назвал бы это качество притягательной силой, если бы речь шла не
о живом человеке.
Говорю серьезно… Замечаешь, что чувствуешь себя как-то лучше и умнее в его присутствии; может быть, в этом и весь секрет его нравственного влияния.
Долго мне
говорил этот первобытный человек
о своем мировоззрении. Он видел
живую силу в воде, видел ее тихое течение и слышал ее рев во время наводнений.
Он пошел снова вперед и долго еще
говорил мне
о своих воззрениях на природу, где все было
живым, как люди.
Одна лекция осталась у меня в памяти, — это та, в которой он
говорил о книге Мишле «Le Peuple» [«Народ» (фр.).] и
о романе Ж. Санда «La Mare au Diable», [«Чертова лужа» (фр.).] потому что он в ней живо коснулся
живого и современного интереса.
— Impressario! [Здесь: предприимчивый (ит.).] какой
живой еще Н. Н.! Слава богу, здоровый человек, ему понять нельзя нашего брата, Иова многострадального; мороз в двадцать градусов, он скачет в санках, как ничего… с Покровки… а я благодарю создателя каждое утро, что проснулся
живой, что еще дышу.
О…
о… ох! недаром пословица
говорит: сытый голодного не понимает!
— Я выпустила его, — сказала она, испугавшись и дико осматривая стены. — Что я стану теперь отвечать мужу? Я пропала. Мне
живой теперь остается зарыться в могилу! — и, зарыдав, почти упала она на пень, на котором сидел колодник. — Но я спасла душу, — сказала она тихо. — Я сделала богоугодное дело. Но муж мой… Я в первый раз обманула его.
О, как страшно, как трудно будет мне перед ним
говорить неправду. Кто-то идет! Это он! муж! — вскрикнула она отчаянно и без чувств упала на землю.
Восстание умирало.
Говорили уже не
о битвах, а
о бойнях и об охоте на людей. Рассказывали, будто мужики зарывали пойманных панов
живыми в землю и будто одну такую могилу с
живыми покойниками казаки еще вовремя откопали где-то недалеко от Житомира…
Когда-то Мало-Тымово было главным селением и центром местности, составляющей нынешний Тымовский округ, теперь же оно стоит в стороне и похоже на заштатный городок, в котором замерло всё
живое;
о прежнем величии
говорят здесь только небольшая тюрьма да дом, где живет тюремный смотритель.
На этот раз молодые люди не возражали, — может быть, под влиянием
живого ощущения, пережитого за несколько минут в леваде Остапа, — могильная плита так ясно
говорила о смерти прошлого, — а быть может, под влиянием импонирующей искренности старого ветерана…
В
живых черных глазах этого лица видно много уцелевшего огня и нежности, а характерные заломы в углах тонких губ
говорят о силе воли и сдержанности.
— Что высокий! Об нем никто не
говорит,
о высоком-то. А ты мне покажи пример такой на человеке развитом, из среднего класса, из того, что вот считают бьющеюся, живою-то жилою русского общества. Покажи человека размышляющего. Одного человека такого покажи мне в таком положении.
Ярошиньский всех наблюдал внимательно и не давал застыть
живым темам. Разговор
о женщинах, вероятно, представлялся ему очень удобным, потому что он его поддерживал во время всего ужина и, начав полушутя, полусерьезно
говорить об эротическом значении женщины, перешел к значению ее как матери и, наконец, как патриотки и гражданки.
Понятно, что Клеопатра Петровна
о всех своих сердечных отношениях
говорила совершенно свободно — и вряд ли в глубине души своей не сознавала, что для нее все уже кончено на свете, и если предавалась иногда материальным заботам, то в этом случае в ней чисто
говорил один только животный инстинкт всякого
живого существа, желающего и стремящегося сохранить и обеспечить свое существование.
Все, что он на этот раз встретил у Еспера Иваныча, явилось ему далеко не в прежнем привлекательном виде: эта княгиня, чуть
живая, едущая на вечер к генерал-губернатору, Еспер Иваныч, забавляющийся игрушками, Анна Гавриловна, почему-то начавшая вдруг
говорить о нравственности, и наконец эта дрянная Мари, думавшая выйти замуж за другого и в то же время, как справедливо
говорит Фатеева, кокетничавшая с ним.
— Более всего надо беречь свое здоровье, —
говорил он догматическим тоном, — и во-первых, и главное, для того чтоб остаться в
живых, а во-вторых, чтобы всегда быть здоровым и, таким образом, достигнуть счастия в жизни. Если вы имеете, мое милое дитя, какие-нибудь горести, то забывайте их или лучше всего старайтесь
о них не думать. Если же не имеете никаких горестей, то… также
о них не думайте, а старайтесь думать об удовольствиях…
о чем-нибудь веселом, игривом…
Я ничего не буду
говорить о себе, кроме того, что во всех этих спорах и пререканиях я почти исключительно играю роль свидетеля. Но считаю нелишним обратить внимание читателей на Тебенькова и Плешивцева, как на
живое доказательство того, что даже самое глубокое разномыслие не может людям препятствовать делать одно и то же дело, если этого требует начальство.
Матери почему-то казалось, что они все
говорят о теле ее сына и товарищей его,
о мускулах и членах юношей, полных горячей крови,
живой силы.
Вот что: представьте себе — квадрат,
живой, прекрасный квадрат. И ему надо рассказать
о себе,
о своей жизни. Понимаете, квадрату меньше всего пришло бы в голову
говорить о том, что у него все четыре угла равны: он этого уже просто не видит — настолько это для него привычно, ежедневно. Вот и я все время в этом квадратном положении. Ну, хоть бы розовые талоны и все с ними связанное: для меня это — равенство четырех углов, но для вас это, может быть, почище, чем бином Ньютона.
— Я с большим сожалением оставил Москву, — заговорил опять Калинович. — Нынешний год, как нарочно, в ней было так много хорошего. Не
говоря уже
о живых картинах, которые прекрасно выполняются, было много замечательных концертов, был, наконец, Рубини.
Говорили обо всем:
о том, какие прежде бывали урожаи и какие нынче бывают;
о том, как прежде
живали помещики и как нынче живут;
о том, что соль, что ли, прежде лучше была, а только нет нынче прежнего огурца.
И, кланяясь черной земле, пышно одетой в узорчатую ризу трав, она
говорит о том, как однажды бог, во гневе на людей, залил землю водою и потопил все
живое.
И хотя и есть среди богатых
живые люди, каких я, к счастью, встречаю всё чаще и чаще, особенно из молодых и женщин, которые при напоминании
о том, как и чем покупаются их удовольствия, не стараясь скрыть истину, схватываются за голову и
говорят: «Ах, не
говорите об этом.
Вершина была уверена, что Передонов уходит потому, что она задела его за
живое, и что он из нерешительности только не хочет
говорить теперь
о Марте.
Не мигая, он следил за игрою её лица, освещённого добрым сиянием глаз, за
живым трепетом губ и ласковым пением голоса, свободно, обильно истекавшего из груди и словах, новых для него, полных стойкой веры. Сначала она
говорила просто и понятно:
о Христе, едином боге,
о том, что написано в евангелии и что знакомо Матвею.
Матвей чувствовал, что Палага стала для него ближе и дороже отца; все его маленькие мысли кружились около этого чувства, как ночные бабочки около огня. Он добросовестно старался вспомнить добрые улыбки старика, его
живые рассказы
о прошлом, всё хорошее, что
говорил об отце Пушкарь, но ничто не заслоняло, не гасило любовного материнского взгляда милых глаз Палаги.
Матвей тоже вспомнил, как она в начале речи
говорила о Христе: слушал он, и казалось, что женщина эта знала Христа
живым, видела его на земле, — так необычно прост и близок людям был он в её рассказе.
—
О Боже мой! — торопливо воскликнул Николай Артемьевич, — сколько раз уж я просил, умолял, сколько раз
говорил, как мне противны все эти объяснения и сцены! В кои-то веки приедешь домой, хочешь отдохнуть, —
говорят: семейный круг, interieur, будь семьянином, — а тут сцены, неприятности. Минуты нет покоя. Поневоле поедешь в клуб или… или куда-нибудь. Человек
живой, у него физика, она имеет свои требования, а тут…
У нее был небольшой жар — незначительная простуда. Я расстался под
живым впечатлением ее личности; впечатлением неприкосновенности и приветливости. В Сан-Риоле я встретил Товаля, зашедшего ко мне; увидев мое имя в книге гостиницы, он, узнав, что я тот самый доктор Филатр, немедленно сообщил все
о вас. Нужно ли
говорить, что я тотчас собрался и поехал, бросив дела колонии? Совершенно верно. Я стал забывать. Биче Каваз просила меня, если я вас встречу, передать вам ее письмо.
— Помните, Гордей Евстратыч, как вы мне тогда сказали про великое слово
о Нюше… Вот я хочу
поговорить с вами
о нем. Зачем вы ее губите, Гордей Евстратыч? Посмотрите, что из нее сталось в полгода: кукла какая-то, а не
живой человек… Ежели еще так полгода пройдет, так, пожалуй, к весне и совсем она ноги протянет. Я это не к тому
говорю, чтобы мне самой очень нравился Алексей… Я и раньше смеялась над Нюшей, ну, оно вышло вон как. Если он ей нравится, так…
Так
говорят не только люди, которые, по несчастию, родились и выросли безвыездно в городе, под влиянием искусственных понятий и направлений, никогда не
живали в деревне, никогда не слыхивали
о простых склонностях сельских жителей и почти не имеют никакого понятия об охотах; нет, так
говорят сами охотники — только до других родов охоты.
—
О да! — Ирина вздохнула. — Тут есть особенные причины… Вы, конечно, слыхали про Элизу Бельскую… Вот та, что умерла в позапрошлом году такой ужасной смертью?.. Ах, да ведь я забыла, что вам неизвестны наши истории… К счастью, к счастью, неизвестны.
Оh, quelle chance! Наконец-то, наконец один человек,
живой человек, который нашего ничего не знает! И по-русски можно с ним
говорить, хоть дурным языком, да русским, а не этим вечным приторным, противным, петербургским французским языком!
— Потому, — подхватила с внезапною силой Ирина, — что мне стало уже слишком невыносимо, нестерпимо, душно в этом свете, в этом завидном положении,
о котором вы
говорите; потому что, встретив вас,
живого человека, после всех этих мертвых кукол — вы могли видеть образчики их четвертого дня, там, au Vieux Chateau, — я обрадовалась как источнику в пустыне, а вы называете меня кокеткой, и подозреваете меня, и отталкиваете меня под тем предлогом, что я действительно была виновата перед вами, а еще больше перед самой собою!
— Кошлачки! Кошлачки! —
говорил он
о них, — отличные кошлачки! Славные такие, все как на подбор шершавенькие, все серенькие, такие, что хоть выжми их, так ничего
живого не выйдет… То есть, — добавлял он, кипятясь и волнуясь, — то есть вот, что называется, ни вкуса-то, ни радости, опричь самой гадости… Торчат на свете, как выветрелые шишки еловые… Тьфу, вы, сморчки ненавистные!
— Я
говорю не
о результатах, а
о том, что есть же в русском народе настоящая,
живая сила.
В течение обеда Лежнев и Рудин, как бы сговорившись, все толковали
о студенческом своем времени, припоминали многое и многих — мертвых и
живых. Сперва Рудин
говорил неохотно, но он выпил несколько рюмок вина, и кровь в нем разгорелась. Наконец лакей вынес последнее блюдо. Лежнев встал, запер дверь и, вернувшись к столу, сел прямо напротив Рудина и тихонько оперся подбородком на обе руки.
И потому, не
говоря уже
о других наших преимуществах перед людьми, мы уже по одному этому смело можем сказать, что стоим в лестнице
живых существ выше, чем люди: деятельность людей — по крайней мере тех, с которыми я был в сношениях, руководима словами, наша же делом.
Пассажиры в поезде
говорят о торговле, новых певцах,
о франко-русских симпатиях; всюду чувствуется
живая, культурная, интеллигентная, бодрая жизнь…
Еще раз, кроваво вспыхнув, сказала угасающая мысль, что он, Васька Каширин, может здесь сойти с ума, испытать муки, для которых нет названия, дойти до такого предела боли и страданий, до каких не доходило еще ни одно
живое существо; что он может биться головою
о стену, выколоть себе пальцем глаза,
говорить и кричать, что ему угодно, уверять со слезами, что больше выносить он не может, — и ничего.
Но мы уже заметили, что в этой фразе важно слово «образ», — оно
говорит о том, что искусство выражает идею не отвлеченными понятиями, а
живым индивидуальным фактом;
говоря: «искусство есть воспроизведение природы в жизни», мы
говорим то же самое: в природе и жизни нет ничего отвлеченно существующего; в «их все конкретно; воспроизведение должно по мере возможности сохранять сущность воспроизводимого; потому создание искусства должно стремиться к тому, чтобы в нем было как можно менее отвлеченного, чтобы в нем все было, по мере возможности, выражено конкретно, в
живых картинах, в индивидуальных образах.
Если даже согласимся, что в Виттории были совершенны все основные формы, то кровь, теплота, процесс жизни с искажающими красоту подробностями, следы которых остаются на коже, — все эти подробности были бы достаточны, чтобы поставить
живое существо,
о котором
говорит Румор, несравненно ниже тех высоких произведений искусства, которые имеют только воображаемую кровь, теплоту, процесс жизни на коже и т. д.