Неточные совпадения
Крестьяне сняли шапочки.
Низенько поклонилися,
Повыстроились в ряд
И мерину саврасому
Загородили путь.
Священник поднял голову,
Глядел,
глазами спрашивал:
Чего они хотят?
Старичок-священник, с редкою полуседою бородой, с усталыми, добрыми
глазами, стоял у аналоя и перелистывал требник.
— Здесь Христос невидимо предстоит, принимая вашу исповедь, — сказал он, указывая на Распятие. — Веруете ли вы во всё то, чему учит нас Святая Апостольская Церковь? — продолжал
священник, отворачивая
глаза от лица Левина и складывая руки под эпитрахиль.
Пока
священник читал отходную, умирающий не показывал никаких признаков жизни;
глаза были закрыты. Левин, Кити и Марья Николаевна стояли у постели. Молитва еще не была дочтена
священником, как умирающий потянулся, вздохнул и открыл
глаза.
Священник, окончив молитву, приложил к холодному лбу крест, потом медленно завернул его в епитрахиль и, постояв еще молча минуты две, дотронулся до похолодевшей и бескровной огромной руки.
Священник подождал несколько секунд, не скажет ли он еще чего, и, закрыв
глаза, быстрым владимирским на «о» говором сказал...
— Умер, — отвечал Раскольников. — Был доктор, был
священник, все в порядке. Не беспокойте очень бедную женщину, она и без того в чахотке. Ободрите ее, если чем можете… Ведь вы добрый человек, я знаю… — прибавил он с усмешкой, смотря ему прямо в
глаза.
Когда его соборовали, когда святое миро коснулось его груди, один
глаз его раскрылся, и, казалось, при виде
священника в облачении, дымящегося кадила, свеч перед образом что-то похожее на содрогание ужаса мгновенно отразилось на помертвелом лице.
Потом неизменно скромный и вежливый Тит Никоныч, тоже во фраке, со взглядом обожания к бабушке, с улыбкой ко всем;
священник, в шелковой рясе и с вышитым широким поясом, советники палаты, гарнизонный полковник, толстый, коротенький, с налившимся кровью лицом и
глазами, так что, глядя на него, делалось «за человека страшно»; две-три барыни из города, несколько шепчущихся в углу молодых чиновников и несколько неподросших девиц, знакомых Марфеньки, робко смотрящих, крепко жмущих друг у друга красные, вспотевшие от робости руки и беспрестанно краснеющих.
Ольга Порфирьевна уже скончалась, но ее еще не успели снять с постели. Миниатюрная головка ее, сморщенная, с обострившимися чертами лица, с закрытыми
глазами, беспомощно высовывалась из-под груды всякого тряпья, наваленного ради тепла; у изголовья, на стуле, стоял непочатый стакан малинового настоя. В углу, у образов,
священник, в ветхой рясе, служил панихиду.
Лицо
священника делается сразу настороженным и неприятным. Гаврило замечает опасность… Его красивые
глаза навыкате выкатываются еще больше и как бы застывают. Но останавливаться уже поздно.
Другая фигура, тоже еще в Житомире. Это
священник Овсянкин… Он весь белый, как молоко, с прекрасными синими
глазами. В этих
глазах постоянно светилось выражение какого-то доброго беспокойства. И когда порой, во время ответа, он так глядел в мои
глаза, то мне казалось, что он чего-то ищет во мне с ласковой тревогой, чего-то нужного и важного для меня и для него самого.
Однажды мать взяла меня с собой в костел. Мы бывали в церкви с отцом и иногда в костеле с матерью. На этот раз я стоял с нею в боковом приделе, около «сакристии». Было очень тихо, все будто чего-то ждали…
Священник, молодой, бледный, с горящими
глазами, громко и возбужденно произносил латинские возгласы… Потом жуткая глубокая тишина охватила готические своды костела бернардинов, и среди молчания раздались звуки патриотического гимна: «Boźe, coś Polskę przez tak długie wieki…»
Крест и голова, вот картина, лицо
священника, палача, его двух служителей и несколько голов и
глаз снизу, — все это можно нарисовать как бы на третьем плане, в тумане, для аксессуара…
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в
глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что
священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
— Народ усердствует и желает того, — отвечал
священник, потупляя свои
глаза.
— Здравствуйте, любезнейший, — сказал он, — потрудитесь вот с отцом Селивестром съездить и открыть одно дело!.. — прибавил он, показывая
глазами на
священника и подавая Вихрову уже заранее приготовленное на его имя предписание.
Вскоре раздалось довольно нестройное пение
священников. Павла точно ножом кольнуло в сердце. Он взглянул на Мари; она стояла с полными слез
глазами, но ему и это показалось притворством с ее стороны.
Вихров несказанно обрадовался этому вопросу. Он очень подробным образом стал ей рассказывать свое путешествие, как он ехал с
священником, как тот наблюдал за ним, как они, подобно низамским убийцам [Низамские убийцы. — Низамы — название турецких солдат регулярной армии.], ползли по земле, — и все это он так живописно описал, что Юлия заслушалась его; у нее
глаза даже разгорелись и лицо запылало: она всегда очень любила слушать, когда Вихров начинал говорить — и особенно когда он доходил до увлечения.
— Не хуже нашего единоверческого храма! — произнес
священник, показывая
глазами Вихрову на моленную. — Ну, теперь ползком ползти надо; а то они увидят и разбегутся!.. — И вслед за тем он сам лег на землю, легли за ним Вихров и староста, — все они поползли.
Вихров шел быстро;
священник не отставал от него: он, по всему заметно было, решился ни на минуту не выпускать его из
глаз своих.
— Все запишут! — отвечал ему с сердцем Вихров и спрашивать народ повел в село. Довольно странное зрелище представилось при этом случае: Вихров, с недовольным и расстроенным лицом, шел вперед; раскольники тоже шли за ним печальные;
священник то на того, то на другого из них сурово взглядывал блестящими
глазами. Православную женщину и Григория он велел старосте вести под присмотром — и тот поэтому шел невдалеке от них, а когда те расходились несколько, он говорил им...
Начальник губернии в это время сидел у своего стола и с мрачным выражением на лице читал какую-то бумагу. Перед ним стоял не то
священник, не то монах, в черной рясе, с худым и желто-черноватым лицом, с черными, сверкающими
глазами и с густыми, нависшими бровями.
Священник в алтаре, возводя
глаза к небу, медленно кадит, как бы напоминая то кадило, о котором поют.
— Исцеления были-с, — отвечал
священник, не поднимая
глаз и явно недовольным голосом.
Ежели нет такого старика, то и эта забота падает на долю
священника, мешая его полевым работам, потому что пчела капризна: как раз не усмотришь — и новый рой на
глазах улетел.
Анчутин слегка, едва заметно, кивает головой
священникам и делает
глазами знак командиру батальона.
Отношение хозяев к книге сразу подняло ее в моих
глазах на высоту важной и страшной тайны. То, что какие-то «читатели» взорвали где-то железную дорогу, желая кого-то убить, не заинтересовало меня, но я вспомнил вопрос
священника на исповеди, чтение гимназиста в подвале, слова Смурого о «правильных книгах» и вспомнил дедовы рассказы о чернокнижниках-фармазонах...
— Какие разбойники!.. Правда, их держит в руках какой-то приходский
священник села Кудинова, отец Еремей: без его благословенья они никого не тронут; а он, дай бог ему здоровье! стоит в том: режь как хочешь поляков и русских изменников, а православных не тронь!.. Да что там такое? Посмотрите-ка, что это Мартьяш уставился?..
Глаз не спускает с ростовской дороги.
Боярин приподнялся, лицо его покрылось живым румянцем, его жадные взоры, устремленные на дверь хижины, горели нетерпением…
Священник вошел, и чрез несколько минут на оживившемся лице примиренного с небесами изобразилось кроткое веселие и спокойствие праведника: господь допустил его произнести молитву: «Днесь, сыне божий, причастника мя приими!» Он соединился с своим искупителем; и когда
глаза его закрылись навеки, Митя, почтив прах его последним целованием, сказал тихим голосом...
— Хочу! — сказал решительно Юрий, и отец Еремей, сняв с руки Анастасьи два золотых перстня, начал обряд венчанья. Юрий отвечал твердым голосом на вопросы
священника, но смертная бледность покрывала лицо его; крупные слезы сверкали сквозь длинных ресниц потупленных
глаз Анастасии; голос дрожал, но живой румянец пылал на щеках ее и горячая рука трепетала в ледяной и, как мрамор, бесчувственной руке Милославского.
Глеб долго еще прощался с домашними; он хотел видеть каждого перед
глазами своими, поочередно поцеловал их и перекрестил слабою, едва движущеюся рукою. Наконец он потребовал
священника.
Пропагандисту-итальянцу приходится много говорить о религии, резко о папе и
священниках, — каждый раз, когда он говорил об этом, он видел в
глазах девушки презрение и ненависть к нему, если же она спрашивала о чем-нибудь — ее слова звучали враждебно и мягкий голос был насыщен ядом.
— Этот человек — социалист, редактор местной рабочей газетки, он сам — рабочий, маляр. Одна из тех натур, у которых знание становится верой, а вера еще более разжигает жажду знания. Ярый и умный антиклерикал, — видишь, какими
глазами смотрят черные
священники в спину ему!
— «Господи боже отец наших, заповедавый Ною, рабу твоему, устроити кивот ко спасению мира…» — густым басовым голосом говорил
священник, возводя
глаза к небу и простирая вверх руки: — «И сей корабль соблюди и даждь ему ангела блага, мирна… хотящие плыти на нем сохрани…»
Перед
глазами двигалась черная с серебром треугольная спина
священника, и было почему-то приятно, что она такая необыкновенная, и на мгновение открывался ясный смысл в том, что всегда было непонятно: в синих полосках ладана, в странности одежды, даже в том, что какой-то совсем незначительный человек с козлиной реденькой бородкой шепчет: «Раздавайте!», а сам, все так же на ходу, уверенно и громко отвечает
священнику...
«Да скоро ли он?» — думал Погодин, мучась. Слегка расставив ноги в мягких, без каблуков, сапогах, — точно не смел стать спокойнее и тверже, —
священник нерешительно касался рукою наперсного креста; вдруг заморгал часто выцветшими
глазами и сказал добрым, дрожащим от доброты и желания убедить голосом...
Шульц пригнулся к уху
священника и, слегка кося
глазами на суетившуюся прислугу, добавил...
Пришёл высокий, сутулый
священник с Христовой бородкой и грустными
глазами.
Приехал
священник и вместо учетного молебна начал читать отходную. Через несколько минут она скончалась. Аксинья завыла во весь голос,
священник, несмотря на привычку, прослезился. Окончив отходную, он отер
глаза бумажным платком и в каком-то раздумье сел на стул. Савелий стоял, прислонясь к косяку, и глядел на покойницу.
— Подобные люди бросают тень на целое сословие, — немного вычурно заговорил о. Егор, ежась на своем месте и заглядывая в
глаза жаловавшейся старушке. — По моему мнению, это зависит от недостатка образования, Амалия Карловна… В Германии, вероятно, вы не встретите таких
священников? Да, печальное явление, очень печальное, но, можно надеяться, русское духовенство скоро совсем избавится от него.
Когда пришел
священник и исповедывал его, он смягчился, почувствовал как будто облегчение от своих сомнений и вследствие этого от страданий, и на него нашла минута надежды. Он опять стал думать о слепой кишке и возможности исправления ее. Он причастился со слезами на
глазах.
Слушая эти сказки, героями которых всегда являлись святые, короли,
священники и генералы, даже обитатели ночлежки брезгливо плевались и таращили
глаза в изумлении перед фантазией дьякона, рассказывавшего, прищурив
глаза, поразительно бесстыдные и грязные приключения.
Ризы
священника и дьякона слепят
глаза своим блеском; в руках дьякона позвякивает кадило, маленькие клубы голубого дыма тают в воздухе.
Когда я, одиннадцати лет, в Лозанне, на своей первой и единственной настоящей исповеди рассказала об этом католическому
священнику — невидимому и так потом и не увиденному — он, верней тот, за черной решеткой, те черные
глаза из-за черной решетки сказали мне...
Чтобы хоть чем-нибудь сгладить неловкость своего молчания и скрыть борьбу, происходившую в нем,
священник начал принужденно улыбаться, и эта улыбка, долгая, вымученная сквозь пот и краску лица, не вязавшаяся с неподвижным взглядом серо-голубых
глаз, заставила Кунина отвернуться. Ему стало противно.
Из алтаря вышел, щуря на народ голубые близорукие
глаза, второй соборный
священник, о. Евгений — маленький, чистенький старичок, похожий лицом на Николая-угодника, как его пишут на образах. Он был в одной траурной епитрахили поверх черной рясы, и эта простота церковной одежды, и слабая, утомленная походка
священника, и его прищуренные
глаза трогательно шли к покаянному настроению толпы и к тишине и к темноте собора.
Так его рогожский
священник наш, батюшка Иван Матвеич, и в
глаза и за
глаза зовет, а матушка Пульхерия, рогожская то есть игуменья, всем говорит, что вот без малого сто годов она на свете живет, а такого благочестия, как в Семене Елизарыче, ни в ком не видывала…
Священник, услыхав неожиданно такую развязку, молча присел на сундучок и только
глаза на Кромсая выставил.
У затворенных дверей комнаты стоял муж больной и пожилая женщина. На диване сидел
священник, опустив
глаза и держа что-то завернутым в епитрахили. В углу, в вольтеровском кресле, лежала старушка — мать больной — и горько плакала. Подле нее горничная держала на руке чистый носовой платок, дожидаясь, чтобы старушка спросила его; другая чем-то терла виски старушки и дула ей под чепчик в седую голову.
На правом клиросе в «дискантах» стоит Васса и
глаз не сводит со
священника… А сердечко девочки стучит да стучит… Перед мысленным взором Вассы всплывает снова вчерашняя картина… Горящая печь и в пламени ее извивающаяся змеею Паланина вышивка.