Неточные совпадения
Завязалась неторопливая беседа, и вскоре Клим узнал, что человек в желтой рубахе — танцор и
певец из хора Сниткина, любимого по Волге, а сосед танцора — охотник на медведей, лесной сторож из удельных лесов, чернобородый, коренастый, с круглыми
глазами филина.
Певцам неистово аплодировали. Подбежала Сомова,
глаза у нее были влажные, лицо счастливое, она восторженно закричала, обращаясь к Варваре...
Спивак, прихлебывая чай, разбирала какие-то бумажки и одним
глазом смотрела на
певцов,
глаз улыбался. Все это Самгин находил напускным и даже обидным, казалось, что Кутузов и Спивак не хотят показать ему, что их тоже страшит завтрашний день.
Я, впрочем, не помню, чтобы встречались хорошие голоса, но хуже всего было то, что и
певцы и певицы пели до крайности вычурно; глотали и коверкали слова, картавили, закатывали
глаза и вообще старались дать понять, что, в случае чего, недостатка по части страстности опасаться нет основания.
Дрозд — живая, бодрая, веселая и в то же время певчая птичка. Большой рябинник с крупными продолговатыми пятнами и черный дрозд с желтыми ободочками около
глаз считаются лучшими
певцами после певчего дрозда. Про черного ничего не могу сказать утвердительно, но рябинника я держал долго в большой клетке; он пел довольно приятно и тихо, чего нельзя ожидать по его жесткому крику, похожему на какое-то трещанье, взвизгиванье и щекотанье.
Когда же патриарх наших
певцов в восторге, со слезами на
глазах бросился целовать его и осенил кудрявую его голову, мы все под каким-то неведомым влиянием благоговейно молчали.
Мишка-певец и его друг бухгалтер, оба лысые, с мягкими, пушистыми волосами вокруг обнаженных черепов, оба с мутными, перламутровыми, пьяными
глазами, сидели друг против друга, облокотившись на мраморный столик, и все покушались запеть в унисон такими дрожащими и скачущими голосами, как будто бы кто-то часто-часто колотил их сзади по шейным позвонкам...
— Понравилось, видно, вам? — отнесся инвалидный начальник к почтмейстеру, который с глубоким вниманием и зажав
глаза слушал
певца.
Княгиня, княжна и Полина уставили на
певца свои лорнеты. М-r ле Гран вставил в
глаз стеклышко: всем хотелось видеть, каков он собой. Оказалось, что это был белокурый парень с большими голубыми
глазами, но и только.
Все эти поощрения и особенно похвалы дам, смысл которых понят был Захаром как нельзя лучше, приняты были им с чувством необычайного самодовольствия, но вместе с тем и достоинства, так что, когда один небогатый помещик опустил мелкую монету в картуз
певца — картуз, в котором находились уже ассигнации, Захар подмигнул ему левым
глазом.
Другому помещику, поступившему точно так же, он сказал: «Только-то?» Наконец, когда помещик, подавший мысль о
певце, подошел к нему и посоветовал ему, чуть не со слезами на
глазах, не пренебрегать таким превосходным голосом, упражняться в пении и учиться, Захар отвечал с наглой самоуверенностью: «Мне учиться?
Кухарка принесла самовар. Полина Николаевна заварила чай и, все еще дрожа, — в комнате было холодно, — стала бранить
певцов, которые пели в Девятой симфонии. У нее закрывались
глаза от утомления. Она выпила один стакан, потом другой, потом третий.
Все, например,
певцы иллюминаций, военных торжеств, резни и грабежа по приказу какого-нибудь честолюбца, сочинители льстивых дифирамбов, надписей и мадригалов — не могут иметь в наших
глазах никакого значения, потому что они весьма далеки от естественных стремлений и потребностей народных.
Илья слушал спор, песню, хохот, но всё это падало куда-то мимо него и не будило в нём мысли. Пред ним во тьме плавало худое, горбоносое лицо помощника частного пристава, на лице этом блестели злые
глаза и двигались рыжие усы. Он смотрел на это лицо и всё крепче стискивал зубы. Но песня за стеной росла,
певцы воодушевлялись, их голоса звучали смелее и громче, жалобные звуки нашли дорогу в грудь Ильи и коснулись там ледяного кома злобы и обиды.
При первом взгляде на его вздернутый кверху нос, черные густые усы и живые, исполненные ума и веселости
глаза Рославлев узнал в нем, несмотря на странный полуказачий и полукрестьянской наряд, старинного своего знакомца, который в мирное время —
певец любви, вина и славы — обворожал друзей своей любезностию и добродушием; а в военное, как ангел-истребитель, являлся с своими крылатыми полками, как молния, губил и исчезал среди врагов, изумленных его отвагою; но и посреди беспрерывных тревог войны, подобно древнему скальду, он не оставлял своей златострунной цевницы...
У Якова потемнело в
глазах, и он уже не мог слушать, о чём говорит дядя с братом. Он думал: Носков арестован; ясно, что он тоже социалист, а не грабитель, и что это рабочие приказали ему убить или избить хозяина; рабочие, которых он, Яков, считал наиболее солидными, спокойными! Седов, всегда чисто одетый и уже немолодой; вежливый, весёлый слесарь Крикунов; приятный Абрамов,
певец и ловкий, на все руки, работник. Можно ли было думать, что эти люди тоже враги его?
Пел Коновалов баритоном, на высоких нотах переходившим в фальцет, как у всех певцов-мастеровых. Подперев щеку рукой, он с чувством выводил заунывные рулады, и лицо его было бледно от волнения,
глаза полузакрыты, горло выгнуто вперед. На него смотрели восемь пьяных, бессмысленных и красных физиономий, и только порой были слышны бормотанье и икота. Голос Коновалова вибрировал, плакал и стонал, — было до слез жалко видеть этого славного парня поющим свою грустную песню.
— Братцы, бурмакинские! Ам-ман… Аманывают наших, — кричал Сенька так отчаянно, точно его резали темною ночью на большой дороге.
Певцы кинулись к нему. Молодой человек с кудрявой головой, томившийся за столом, вдруг вскочил, посмотрел вокруг осоловевшими, почти безумными
глазами и толкнул стол, отчего бутылки и стаканы со звоном полетели на пол… Все перемешалось и зашумело…
Аннушка положила на плечо соседа свою голову и замерла в этой позе, потупив
глаза в землю. Гармонист задумчиво покручивал ус, а человек в пиджаке отошёл к окну и стал там, прислонясь к стене и смешно вытянув голову по направлению к
певцам, точно он ртом ловил звуки песни. Толпа в дверях шуршала платьем и глухо ворчала, слившись в одно большое животное.
Певец чистой, идеальной женской любви, г. Тургенев так глубоко заглядывает в юную, девственную душу, так полно охватывает ее и с таким вдохновенным трепетом, с таким жаром любви рисует ее лучшие мгновения, что нам в его рассказе так и чуется — и колебание девственной груди, и тихий вздох, и увлаженный взгляд, слышится каждое биение взволнованного сердца, и наше собственное сердце млеет и замирает от томного чувства, и благодатные слезы не раз подступают к
глазам, и из груди рвется что-то такое, — как будто мы свиделись с старым другом после долгой разлуки или возвращаемся с чужбины к родимым местам.
Седой
певец глаза смежил
И в струны грянул живо —
У смелых взор смелей горит,
У жен — поник стыдливо…
Пленился царь его игрой
И шлет за цепью золотой —
Почтить
певца седого!..
— Как это хорошо! — сказала она, радостно заглядывая мне в
глаза. — Ах, как хорошо! И какие вы все молодцы! Из всего вашего выпуска нет ни одного неудачника, из всех люди вышли. Один инженер, другой доктор, третий учитель, четвертый, говорят, теперь знаменитый
певец в Петербурге… Все, все вы молодцы! Ах, как это хорошо!
Из кунацкой доносились плачущие звуки зурны [Зурна — музыкальный инструмент вроде волынки.] и чиунгури. [Чиунгури — род гитары.] Дед Магомет и бек-наиб позвали всех в кунацкую, где юноша-сазандар, [Юноша-сазандар — странствующий
певец.] с робкими мечтательными
глазами настраивал зурну.
Но и в эти дни не бросалось в
глаза то усиленное франтовство, отчаянная погоня за модами, такой спорт ношения бриллиантов и декольте, как теперь в Мариинском на воскресных спектаклях балета. Все было гораздо поскромнее, и не царило такое стихийное увлечение
певцами, как в последние годы. Не было таких"властителей", которые могли брать безумные гонорары и вызывать истерические вопли теперешних психопаток.
Хотя мне было и очень тяжело и неловко под огнем этих лакейских
глаз беседовать с
певцом и угощать его, я старался делать свое дело сколь возможно независимо.
Слово за словом полились ответы. Боб Денисов оказался сыном оперного
певца. Коршунов происходил из писательской семьи, где собирались художники и артисты, подметившие дарование в мальчике. Федя Крылов, самый юный, промямлил, что в театре весело, а в университете скучно, и что ему все равно, где учиться теперь. Немчик Рудольф поднялся со своего места и, чуть хмуря брови над детски-ясными, застенчивыми
глазами, произнес чуть слышно...
Долго, задумавшись, следовал за ними Вадбольский
глазами; припоминал себе таинственного провожатого к Розенгофу, таинственного
певца, спасителя Лимы и русского войска под Эррастфером; соображал все это в уме своем, хотел думать, что это один и тот же человек и что этот необыкновенный человек, хотя злодей, как называл себя, достоин лучшего сотоварищества, нежели Ильзино.
И старые, и молодые, и в особенности окружавшие толпу ребята, и я в том числе, — все мы, не спуская
глаз, смотрели на
певца, любуясь им.