Неточные совпадения
Пан усмехнулся: «Спасения
Я уж не чаю давно,
В мире я
чту только женщину,
Золото,
честь и вино.
— Простите меня, ради Христа, атаманы-молодцы! — говорил он, кланяясь
миру в ноги, — оставляю я мою дурость на веки вечные, и сам вам тоё мою дурость с рук на руки сдам! только не наругайтесь вы над нею, ради Христа, а проводите
честь честью к стрельцам
в слободу!
Он так часто старался уверить других
в том, что он существо, не созданное для
мира, обреченное каким-то тайным страданиям, что он сам
почти в этом уверился.
Итак, одно желание пользы заставило меня напечатать отрывки из журнала, доставшегося мне случайно. Хотя я переменил все собственные имена, но те, о которых
в нем говорится, вероятно себя узнают, и, может быть, они найдут оправдания поступкам,
в которых до сей поры обвиняли человека, уже не имеющего отныне ничего общего с здешним
миром: мы
почти всегда извиняем то, что понимаем.
О себе приезжий, как казалось, избегал много говорить; если же говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностию, и разговор его
в таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он не значащий червь
мира сего и не достоин того, чтобы много о нем заботились, что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его, и что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место для жительства, и что, прибывши
в этот город,
почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам.
И там же надписью печальной
Отца и матери,
в слезах,
Почтил он прах патриархальный…
Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют и падут;
Другие им вослед идут…
Так наше ветреное племя
Растет, волнуется, кипит
И к гробу прадедов теснит.
Придет, придет и наше время,
И наши внуки
в добрый час
Из
мира вытеснят и нас!
Вы согласитесь, мой читатель,
Что очень мило поступил
С печальной Таней наш приятель;
Не
в первый раз он тут явил
Души прямое благородство,
Хотя людей недоброхотство
В нем не щадило ничего:
Враги его, друзья его
(Что, может быть, одно и то же)
Его
честили так и сяк.
Врагов имеет
в мире всяк,
Но от друзей спаси нас, Боже!
Уж эти мне друзья, друзья!
Об них недаром вспомнил я.
Он мог бы чувства обнаружить,
А не щетиниться, как зверь;
Он должен был обезоружить
Младое сердце. «Но теперь
Уж поздно; время улетело…
К тому ж — он мыслит —
в это дело
Вмешался старый дуэлист;
Он зол, он сплетник, он речист…
Конечно, быть должно презренье
Ценой его забавных слов,
Но шепот, хохотня глупцов…»
И вот общественное мненье!
Пружина
чести, наш кумир!
И вот на чем вертится
мир!
— Вот — дура!
Почти готова плакать, — сказала она всхлипнув. — Знаешь, я все-таки добилась, что и он влюбился, и было это так хорошо, такой он стал… необыкновенно удивленный. Как бы проснулся, вылез из мезозойской эры, выпутался из созвездий, ручонки у него длинные, слабые, обнимает, смеется… родился второй раз и —
в другой
мир.
В самом деле, у него чуть не погасла вера
в честь, честность, вообще
в человека. Он, не желая, не стараясь, часто бегая прочь, изведал этот «чудесный
мир» — силою своей впечатлительной натуры, вбиравшей
в себя, как губка, все задевавшие его явления.
Она теперь только поняла эту усилившуюся к ней, после признания, нежность и ласки бабушки. Да, бабушка взяла ее неудобоносимое горе на свои старые плечи, стерла своей виной ее вину и не сочла последнюю за «потерю
чести». Потеря
чести! Эта справедливая, мудрая, нежнейшая женщина
в мире, всех любящая, исполняющая так свято все свои обязанности, никого никогда не обидевшая, никого не обманувшая, всю жизнь отдавшая другим, — эта всеми чтимая женщина «пала, потеряла
честь»!
Кроме торжественных обедов во дворце или у лорда-мэра и других, на сто, двести и более человек, то есть на весь
мир,
в обыкновенные дни подают на стол две-три перемены, куда входит
почти все, что едят люди повсюду.
Хотя наш плавучий
мир довольно велик, средств незаметно проводить время было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг на друга
почти не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду,
в котором часу тот или другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались
в смоле.
Вронский давно предсказал мировую войну
в таком
почти виде, как она сейчас происходит, столкновение славянского
мира с германским и неизбежность единения Польши с Россией
в ее борьбе с Германией (см. его «Le destin de la France, de l’Allemagne et de la Russie comme Proĺеgomenes du Messianisme»).
Русское национальное самомнение всегда выражается
в том, что Россия
почитает себя не только самой христианской, но и единственной христианской страной
в мире.
У нас
в Москве,
в допетровскую старину, такие же
почти драматические представления, из Ветхого Завета особенно, тоже совершались по временам; но, кроме драматических представлений, по всему
миру ходило тогда много повестей и «стихов»,
в которых действовали по надобности святые, ангелы и вся сила небесная.
Петр Александрович Миусов, человек насчет денег и буржуазной честности весьма щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о нем следующий афоризм: «Вот, может быть, единственный человек
в мире, которого оставьте вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого
в миллион жителей города, и он ни за что не погибнет и не умрет с голоду и холоду, потому что его мигом накормят, мигом пристроят, а если не пристроят, то он сам мигом пристроится, и это не будет стоить ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а, может быть, напротив,
почтут за удовольствие».
— Знаете, Алеша, знаете, я бы хотела… Алеша, спасите меня! — вскочила она вдруг с кушетки, бросилась к нему и крепко обхватила его руками. — Спасите меня, —
почти простонала она. — Разве я кому-нибудь
в мире скажу, что вам говорила? А ведь я правду, правду, правду говорила! Я убью себя, потому что мне все гадко! Я не хочу жить, потому что мне все гадко! Мне все гадко, все гадко! Алеша, зачем вы меня совсем, совсем не любите! — закончила она
в исступлении.
Это великая заслуга
в муже; эта великая награда покупается только высоким нравственным достоинством; и кто заслужил ее, тот вправе считать себя человеком безукоризненного благородства, тот смело может надеяться, что совесть его чиста и всегда будет чиста, что мужество никогда ни
в чем не изменит ему, что во всех испытаниях, всяких, каких бы то ни было, он останется спокоен и тверд, что судьба
почти не властна над
миром его души, что с той поры, как он заслужил эту великую
честь, до последней минуты жизни, каким бы ударам ни подвергался он, он будет счастлив сознанием своего человеческого достоинства.
Он никогда не бывал дома. Он заезжал
в день две четверки здоровых лошадей: одну утром, одну после обеда. Сверх сената, который он никогда не забывал, опекунского совета,
в котором бывал два раза
в неделю, сверх больницы и института, он не пропускал
почти ни один французский спектакль и ездил раза три
в неделю
в Английский клуб. Скучать ему было некогда, он всегда был занят, рассеян, он все ехал куда-нибудь, и жизнь его легко катилась на рессорах по
миру оберток и переплетов.
Довольно мучились мы
в этом тяжелом, смутном нравственном состоянии, не понятые народом, побитые правительством, — пора отдохнуть, пора свести
мир в свою душу, прислониться к чему-нибудь… это
почти значило «пора умереть», и Чаадаев думал найти обещанный всем страждущим и обремененным покой
в католической церкви.
Но все это было где-то далеко,
в неведомом,
почти отвлеченном
мире, и нас не интересовало.
Когда я кончил читать, умные глаза Андрусского глядели на меня через стол. Заметив
почти опьяняющее впечатление, которое произвело на меня чтение, он просто и очень объективно изложил мне суть дела, идеи Нечаева, убийство Иванова
в Петровском парке… Затем сказал, что
в студенческом
мире, куда мне придется скоро окунуться, я встречусь с тем же брожением и должен хорошо разбираться во всем…
На православном Востоке,
в Византии, христианский
мир подвергся другому соблазну, соблазну цезарепапизма: там царя признали заместителем Христа и человека этого
почти обоготворили.
В 1876 г. за пуд белой муки они платили 4 р., за бутылку водки 3 р. и «свежего мяса никто
почти никогда не видит» («Русский
мир», 1877 г., № 7), а о людях попроще и говорить нечего.
Ничего святого, ничего чистого, ничего правого
в этом темном
мире: господствующее над ним самодурство, дикое, безумное, неправое, прогнало из него всякое сознание
чести и права…
Прелесть рассказа, оригинальность постановки главного лица, этот заманчивый
мир, разобранный до тонкости, и наконец все эти очаровательные подробности, рассыпанные
в книге (насчет, например, обстоятельств употребления букетов белых и розовых камелий по очереди), одним словом, все эти прелестные детали, и всё это вместе, произвели
почти потрясение.
[
В одном из предыдущих писем к брату, от 26 января, Пущин заявляет, что не решается писать ему
почтой о своих переживаниях
в связи с переговорами о
мире после Крымской войны; «Как ни желаю замирения, но как-то не укладывается
в голове и сердце, что будут кроить нашу землю…
Живые люди казались мразью. Дух витал
в мире иных людей,
в мире, износившем вещие глаголы,
в среде людей
чести, бескорыстия и свободы.
Странное дело, — эти
почти бессмысленные слова ребенка заставили как бы
в самом Еспере Иваныче заговорить неведомый голос: ему почему-то представился с особенной ясностью этот неширокий горизонт всей видимой местности, но
в которой он однако погреб себя на всю жизнь; впереди не виделось никаких новых умственных или нравственных радостей, — ничего, кроме смерти, и разве уж за пределами ее откроется какой-нибудь
мир и источник иных наслаждений; а Паша все продолжал приставать к нему с разными вопросами о видневшихся цветах из воды, о спорхнувшей целой стае диких уток, о мелькавших вдали селах и деревнях.
Я помню, например, как наш почтенный Виктор Петрович Замин, сам бедняк и
почти без пристанища, всей душой своей только и болел, что о русском крестьянине, как Николай Петрович Живин, служа стряпчим, ничего
в мире не произносил с таким ожесточением, как известную фразу
в студенческой песне: «Pereat justitia!», как Всеволод Никандрыч, компрометируя себя, вероятно, на своем служебном посту, ненавидел и возмущался крепостным правом!..
Старику приносил вести о литературном
мире, о литераторах, которыми он вдруг, неизвестно почему, начал чрезвычайно интересоваться; даже начал читать критические статьи Б., про которого я много наговорил ему и которого он
почти не понимал, но хвалил до восторга и горько жаловался на врагов его, писавших
в «Северном трутне».
Но вот что: если этот
мир — только мой, зачем же он
в этих записях? Зачем здесь эти нелепые «сны», шкафы, бесконечные коридоры? Я с прискорбием вижу, что вместо стройной и строго математической поэмы
в честь Единого Государства — у меня выходит какой-то фантастический авантюрный роман. Ах, если бы и
в самом деле это был только роман, а не теперешняя моя, исполненная иксов, и падений, жизнь.
Мир разделялся на две неравные части: одна — меньшая — офицерство, которое окружает
честь, сила, власть, волшебное достоинство мундира и вместе с мундиром почему-то и патентованная храбрость, и физическая сила, и высокомерная гордость; другая — огромная и безличная — штатские, иначе шпаки, штафирки и рябчики; их презирали; считалось молодечеством изругать или побить ни с того ни с чего штатского человека, потушить об его нос зажженную папироску, надвинуть ему на уши цилиндр; о таких подвигах еще
в училище рассказывали друг другу с восторгом желторотые юнкера.
Лодка выехала
в тихую, тайную водяную прогалинку. Кругом тесно обступил ее круглой зеленой стеной высокий и неподвижный камыш. Лодка была точно отрезана, укрыта от всего
мира. Над ней с криком носились чайки, иногда так близко,
почти касаясь крыльями Ромашова, что он чувствовал дуновение от их сильного полета. Должно быть, здесь, где-нибудь
в чаще тростника, у них были гнезда. Назанский лег на корму навзничь и долго глядел вверх на небо, где золотые неподвижные облака уже окрашивались
в розовый цвет.
— Мне не то обидно, — говорил он
почти шепотом, — что меня ушлют —
мир везде велик, стало быть, и здесь и
в другом месте, везде жить можно — а то вот, что всяк тебя убийцей зовет, всяк пальцем на тебя указывает! Другой, сударь, сызмальства вор, всю жизнь по чужим карманам лазил, а и тот норовит
в глаза тебе наплевать: я, дескать, только вор, а ты убийца!..
Повторяю: солидный читатель относится к читаемому, не руководясь собственным почином, а соображаясь с настроением минуты. Но не могу не сказать, что хотя превращения происходят
в нем
почти без участия воли, но
в льготные минуты он все-таки чувствует себя веселее. Потому что даже самая окаменелая солидность инстинктивно чуждается злопыхательства, как нарушающего душевный
мир.
В самом деле, трудно,
почти немыслимо, среди общего
мира, утверждать, что общественные основы потрясены, когда они, для всех видимо, стоят неизменными
в тех самых формах и с тем содержанием, какие завещаны историческим преданием.
Соглашались
почти единодушно, что,
в принципе, амнистия — мера не только справедливая, но и полезная; что после пяти лет несомненного внутреннего
мира было бы согласно с здравой политикой закончить процесс умиротворения полным забвением прошлых междоусобий.
Низко оселись под ним, на лежачих рессорах, покрытые лаком пролетки; блестит на солнце серебряная сбруя; блестят оплывшие бока жирнейшего
в мире жеребца; блестят кафтан, кушак и шапка на кучере; блестит, наконец, он сам, Михайло Трофимов, своим тончайшего сукна сюртуком, сам, растолстевший пудов до пятнадцати весу и только, как тюлень, лениво поворачивающий свою морду во все стороны и слегка кивающий головой, когда ему,
почти в пояс, кланялись шедшие по улице мастеровые и приказные.
Мы имеем высокую
честь служить
в славном Александровском училище, первом военном училище
в мире, и мы не хотим марать его прекрасную репутацию ни шутовским балаганом, ни идиотской травлей младших товарищей.
— Чаша с кровию Христовой и надпись: «redemptio mundi!» — искупление
мира! — продолжал Егор Егорыч, переходя
в сопровождении своих спутников к южной стене. — А это агнец delet peccata — известный агнец, приявший на себя грехи
мира и феноменирующий у всех
почти народов
в их религиях при заклании и сожжении — очищение зараженного грехами и злобою людского воздуха.
— Никому
в мире не скажу того! — воскликнула, но
почти шепотом Сусанна.
Сие да послужит нам всем уроком: кто семейными узами небрежет — всегда должен для себя такого конца ожидать. И неудачи
в сей жизни, и напрасная смерть, и вечные мучения
в жизни следующей — все из сего источника происходит. Ибо как бы мы ни были высокоумны и даже знатны, но ежели родителей не
почитаем, то оные как раз и высокоумие, и знатность нашу
в ничто обратят. Таковы правила, кои всякий живущий
в сем
мире человек затвердить должен, а рабы, сверх того, обязаны
почитать господ.
На дворе декабрь
в половине; окрестность, схваченная неоглядным снежным саваном, тихо цепенеет; за ночь намело на дороге столько сугробов, что крестьянские лошади тяжко барахтаются
в снегу, вывозя пустые дровнишки. А к головлевской усадьбе и следа
почти нет. Порфирий Владимирыч до того отвык от посещений, что и главные ворота, ведущие к дому, и парадное крыльцо с наступлением осени наглухо заколотил, предоставив домочадцам сообщаться с внешним
миром посредством девичьего крыльца и боковых ворот.
Таким твердым отказом от участия
в насилии вы привлечете к себе благословение, данное тем, которые слышат слова эти и исполняют их, и придет время, когда и
мир почтит вас как участников
в возрождении человечества».
Заглавие «Сеть веры» дано Хельчицким его сочинению потому, что, взяв эпиграфом стих Евангелия о призвании учеников с тем, чтобы они стали ловцами людей, Хельчицкий, продолжая это сравнение, говорит: «Христос посредством учеников захватил
в свою сеть веры весь
мир, но большие рыбы, пробив сеть, выскочили из нее и
в поделанные этими большими рыбами дыры ушли и все остальные, так что сеть осталась
почти пустая».
«Напрасный гнев, — продолжает Мопассан, — негодование поэта. Война уважаема, почитаема теперь более, чем когда-либо. Искусный артист по этой части, гениальный убийца, г-н фон Мольтке отвечал однажды депутатам общества
мира следующими страшными словами: «Война свята и божественного установления, война есть один из священных законов
мира, она поддерживает
в людях все великие и благородные чувства:
честь, бескорыстие, добродетель, храбрость. Только вследствие войны люди не впадают
в самый грубый материализм».
А судьба уже бодрствовала за него, и на сей раз бодрствовала совершенно правильно, ибо помогала добродетельнейшему из всех
в мире помпадуров выйти с
честью из затруднения.
— Для меня — закрыто. Я слепая. Я вижу тень на песке, розы и вас, но я слепа
в том смысле, какой вас делает для меня
почти неживым. Но я шутила. У каждого человека свой
мир. Гарвей, этого не было?!