Неточные совпадения
—
Другие тоже не будут
в обиде, я сам служил, дело знаю…
И, как всякий человек
в темноте, Самгин с неприятной остротою ощущал свою реальность. Люди шли очень быстро, небольшими группами, и, должно быть, одни из них знали, куда они идут,
другие шли, как заплутавшиеся, — уже раза два Самгин заметил, что, свернув за угол
в переулок, они тотчас возвращались назад. Он тоже невольно следовал их примеру. Его обогнала небольшая группа, человек пять; один из них курил, папироса вспыхивала часто, как бы
в такт шагам; женский голос спросил тоном
обиды...
Самгин пожелал ему доброй ночи, ушел
в свою комнату, разделся и лег, устало думая о чрезмерно словоохотливых и скучных людях, о людях одиноких, героически исполняющих свой долг
в тесном окружении врагов, о себе самом, о себе думалось жалобно, с
обидой на людей, которые бесцеремонно и даже как бы мстительно перебрасывают тяжести своих впечатлений на плечи
друг друга.
Ушел он
в настроении, не совсем понятном ему: эта беседа взволновала его гораздо более, чем все
другие беседы с Мариной; сегодня она дала ему право считать себя обиженным ею, но
обиды он не чувствовал.
Обида разрасталась, перерождаясь
в другое чувство, похожее на страх перед чем-то.
Он вникал
в глубину этого сравнения и разбирал, что такое
другие и что он сам,
в какой степени возможна и справедлива эта параллель и как тяжела
обида, нанесенная ему Захаром; наконец, сознательно ли оскорбил его Захар, то есть убежден ли он был, что Илья Ильич все равно, что «
другой», или так это сорвалось у него с языка, без участия головы.
Отчего все это? «Он ни
в чем не виноват!» А ему отказывают
в последнем свидании, — очевидно, не из боязни страстного искушения, а как будто грубой
обиды, выбирают посредником
другого!
Обида, зло падали
в жизни на нее иногда и с
других сторон: она бледнела от боли, от изумления, подкашивалась и бессознательно страдала, принимая зло покорно, не зная, что можно отдать
обиду, заплатить злом.
Четвертая заповедь (Мф. V, 38 — 42) состояла
в том, что человек не только не должен воздавать око за око, но должен подставлять
другую щеку, когда ударят по одной, должен прощать
обиды и с смирением нести их и никому не отказывать
в том, чего хотят от него люди.
Нехлюдов чувствовал, что
в этом отказе ее была ненависть к нему, непрощенная
обида, но было что-то и
другое — хорошее и важное. Это
в совершенно спокойном состоянии подтверждение своего прежнего отказа сразу уничтожило
в душе Нехлюдова все его сомнения и вернуло его к прежнему серьезному, торжественному и умиленному состоянию.
Митю, конечно, опять образумили за неистовство выражений, но господин Ракитин был докончен. Не повезло и свидетельству штабс-капитана Снегирева, но уже совсем от
другой причины. Он предстал весь изорванный,
в грязной одежде,
в грязных сапогах, и, несмотря на все предосторожности и предварительную «экспертизу», вдруг оказался совсем пьяненьким. На вопросы об
обиде, нанесенной ему Митей, вдруг отказался отвечать.
Но особенно усматривал доктор эту манию
в том, что подсудимый даже не может и говорить о тех трех тысячах рублей,
в которых считает себя обманутым, без какого-то необычайного раздражения, тогда как обо всех
других неудачах и
обидах своих говорит и вспоминает довольно легко.
Милые мои, чего мы ссоримся,
друг пред
другом хвалимся, один на
другом обиды помним: прямо
в сад пойдем и станем гулять и резвиться,
друг друга любить и восхвалять, и целовать, и жизнь нашу благословлять».
Мы не сомневались
в последствиях и полагали нового товарища уже убитым. Офицер вышел вон, сказав, что за
обиду готов отвечать, как будет угодно господину банкомету. Игра продолжалась еще несколько минут; но чувствуя, что хозяину было не до игры, мы отстали один за
другим и разбрелись по квартирам, толкуя о скорой ваканции.
Как больно здесь, как сердцу тяжко стало!
Тяжелою
обидой, словно камнем,
На сердце пал цветок, измятый Лелем
И брошенный. И я как будто тоже
Покинута и брошена, завяла
От слов его насмешливых. К
другимБежит пастух; они ему милее;
Звучнее смех у них, теплее речи,
Податливей они на поцелуй;
Кладут ему на плечи руки, прямо
В глаза глядят и смело, при народе,
В объятиях у Леля замирают.
Веселье там и радость.
Люди, любившие
друг друга, расходились на целые недели, не согласившись
в определении «перехватывающего духа», принимали за
обиды мнения об «абсолютной личности и о ее по себе бытии».
Ни вас,
друзья мои, ни того ясного, славного времени я не дам
в обиду; я об нем вспоминаю более чем с любовью, — чуть ли не с завистью. Мы не были похожи на изнуренных монахов Зурбарана, мы не плакали о грехах мира сего — мы только сочувствовали его страданиям и с улыбкой были готовы кой на что, не наводя тоски предвкушением своей будущей жертвы. Вечно угрюмые постники мне всегда подозрительны; если они не притворяются, у них или ум, или желудок расстроен.
По наблюдениям моим над междоусобицами жителей я знал, что они, мстя
друг другу за
обиды, рубят хвосты кошкам, травят собак, убивают петухов и кур или, забравшись ночью
в погреб врага, наливают керосин
в кадки с капустой и огурцами, выпускают квас из бочек, но — всё это мне не нравилось, нужно было придумать что-нибудь более внушительное и страшное.
— Келлер! Поручик
в отставке, — отрекомендовался он с форсом. — Угодно врукопашную, капитан, то, заменяя слабый пол, к вашим услугам; произошел весь английский бокс. Не толкайтесь, капитан; сочувствую кровавой
обиде, но не могу позволить кулачного права с женщиной
в глазах публики. Если же, как прилично блага-ароднейшему лицу, на
другой манер, то — вы меня, разумеется, понимать должны, капитан…
— А вот и пойдет… Заводская косточка, не утерпит: только помани. А что касаемо
обиды, так опять свои люди и счеты свои… Еще
в силе человек, без дела сидеть обидно, а главное — свое ведь кровное заводское-то дело! Пошлют кого
другого — хуже будет… Сам поеду к Петру Елисеичу и буду слезно просить. А уж я-то за ним — как таракан за печкой.
Сборы переселенцев являлись
обидой: какие ни на есть, а все-таки свои туляки-то. А как уедут, тут с голоду помирай… Теперь все-таки Мавра кое-как изворачивалась: там займет,
в другом месте перехватит,
в третьем попросит. Как-то Федор Горбатый
в праздник целый воз хворосту привез, а потом ворота поправил. Наташка попрежнему не жаловалась, а только молчала, а старая Мавра боялась именно этого молчания.
В это время между торговками, до сих пор нежно целовавшимися, вдруг промелькнули какие-то старые, неоплаченные ссоры и
обиды. Две бабы, наклонившись
друг к
другу, точно петухи, готовые вступить
в бой, подпершись руками
в бока, поливали
друг дружку самыми посадскими русательствами.
— Намедни, — продолжал Рыбин, — вызвал меня земский, — говорит мне: «Ты что, мерзавец, сказал священнику?» — «Почему я — мерзавец? Я зарабатываю хлеб свой горбом, я ничего худого против людей не сделал, — говорю, — вот!» Он заорал, ткнул мне
в зубы… трое суток я сидел под арестом. Так говорите вы с народом! Так? Не жди прощенья, дьявол! Не я —
другой, не тебе — детям твоим возместит
обиду мою, — помни! Вспахали вы железными когтями груди народу, посеяли
в них зло — не жди пощады, дьяволы наши! Вот.
— Обидно это, — а надо не верить человеку, надо бояться его и даже — ненавидеть! Двоится человек. Ты бы — только любить хотел, а как это можно? Как простить человеку, если он диким зверем на тебя идет, не признает
в тебе живой души и дает пинки
в человеческое лицо твое? Нельзя прощать! Не за себя нельзя, — я за себя все
обиды снесу, — но потакать насильщикам не хочу, не хочу, чтобы на моей спине
других бить учились.
В окнах действительно сделалось как будто тусклее; елка уже упала, и десятки детей взлезали
друг на
друга, чтобы достать себе хоть что-нибудь из тех великолепных вещей, которые так долго манили собой их встревоженные воображеньица. Оська тоже полез вслед за
другими, забыв внезапно все причиненные
в тот вечер
обиды, но ему не суждено было участвовать
в общем разделе, потому что едва завидел его хозяйский сын, как мгновенно поверг несчастного наземь данною с размаха оплеухой.
— Целая семья животных! — перебил Александр. — Один расточает вам
в глаза лесть, ласкает вас, а за глаза… я слышал, что он говорит обо мне.
Другой сегодня с вами рыдает о вашей
обиде, а завтра зарыдает с вашим обидчиком; сегодня смеется с вами над
другим, а завтра с
другим над вами… гадко!
— Хорошо; найдется
другой, посторонний, кто примет участие
в моей горькой
обиде. Вы только возьмите на себя труд поговорить с графом, узнать условия…
Чтобы довершить очерк этого лица, надобно прибавить, что, несмотря на свою умственную ограниченность, он, подобно хищному зверю, был
в высшей степени хитер,
в боях отличался отчаянным мужеством,
в сношениях с
другими был мнителен, как всякий раб, попавший
в незаслуженную честь, и что никто не умел так помнить
обиды, как Малюта Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский.
Эта-то вот скаредная последняя тысяча (чтоб ее!..) всех трех первых стоила, и кабы не умер я перед самым концом (всего палок двести только оставалось), забили бы тут же насмерть, ну да и я не дал себя
в обиду: опять надул и опять обмер; опять поверили, да и как не поверить, лекарь верит, так что на двухстах-то последних, хоть изо всей злости били потом, так били, что
в другой раз две тысячи легче, да нет, нос утри, не забили, а отчего не забили?
— Он это часто, когда разгорячится, хочет сказать одно слово, а скажет совсем
другое, — вступился за Препотенского Ахилла и при этом пояснил, что учитель за эту свою способность даже чуть не потерял хорошее знакомство, потому что хотел один раз сказать даме: «Матрена Ивановна, дайте мне лимончика», да вдруг выговорил: «Лимона Ивановна, дайте мне матренчика!» А та это
в обиду приняла.
Отв. — Конечно, нет. Он не может принимать никакого участия
в войне или воинских приготовлениях. Он не может употреблять смертоносного оружия. Он не может противиться
обиде обидой, всё равно один ли он, или вместе с
другими, сам или через
других людей.
Хельчицкий учит тому же, чему учили и учат теперь непротивляющиеся менониты, квакеры,
в прежние времена — богомилы, павликиане и многие
другие. Он учит тому, что христианство, требующее от своих последователей кротости, смирения, незлобия, прощения
обид, подставления
другой щеки, когда бьют по одной, любви к врагам, — несовместимо с насилием, составляющим необходимое условие власти.
— Видите ли — вот вы все здесь, желающие добра отечеству, без сомнения, от души, а между тем, из-за простой разницы
в способах совершения дела, между вами спор даже до взаимных
обид. Я бы находил, что это совсем лишнее и очень мешает усвоению разных мыслей, я бы просил — поласковей как и чтобы больше внимания
друг ко
другу. Это — обидно, когда такие, извините, редкие люди и вдруг — обижают
друг друга, стараясь об одном только добре…
— Хорошая баба русская, хитрая, всё понимает всегда, добрая очень, лучше соврёт, а не обидит, когда не хочет.
В трудный день так умеет сделать: обнимет, говорит — ничего, пройдёт, ты потерпи, милый. Божия матерь ей близка, всегда её помнит. И молчит, будто ей ничего не надо, а понимает всё. Ночью уговаривает: мы
других не праведней, забыть надо
обиду, сами обижаем — разве помним?
Матвея поражало обилие позорных слов
в речах людей, поражала лёгкость, с которой люди старались обидеть
друг друга, и малая восприимчивость их к этим
обидам.
—
Друг мой, — отвечал дядя, подняв голову и с решительным видом смотря мне
в глаза, — я судил себя
в эту минуту и теперь знаю, что должен делать! Не беспокойся,
обиды Насте не будет — я так устрою…
Однако Грас Паран, выждав время, начал жестокую борьбу, поставив задачей жизни — убрать памятник; и достиг того, что среди огромного числа родственников, зависящих от него людей и людей подкупленных был поднят вопрос о безнравственности памятника, чем привлек на свою сторону людей, бессознательность которых ноет от старых уколов, от мелких и больших
обид, от злобы, ищущей лишь повода, — людей с темными, сырыми ходами души, чья внутренняя жизнь скрыта и обнаруживается иногда непонятным поступком,
в основе которого, однако, лежит мировоззрение, мстящее
другому мировоззрению — без ясной мысли о том, что оно делает.
Это была уже непростительная резкость, и
в другое время я, вероятно, успокоил бы его одним внимательным взглядом, но почему-то я был уверен, что, минуя все, мне предстоит
в скором времени плыть с Гезом на его корабле «Бегущая по волнам», а потому решил не давать более повода для
обиды. Я приподнял шляпу и покачал головой.
Лесута-Храпунов, как человек придворный, снес терпеливо эту
обиду, нанесенную родовым дворянам; но когда, несмотря на все его просьбы, ему, по званию стряпчего с ключом, не дозволили нести царский платок и рукавицы при обряде коронования, то он, забыв все благоразумие и осторожность, приличные старому царедворцу, убежал из царских палат, заперся один
в своей комнате и, наговоря шепотом много обидных речей насчет нового правительства, уехал на
другой день восвояси, рассказывать соседям о блаженной памяти царе Феодоре Иоанновиче и о том, как он изволил жаловать своею царскою милостию ближнего своего стряпчего с ключом Лесуту-Храпунова.
Единственный предмет, обращавший на себя теперь внимание Глеба, было «время», которое, с приближением осени, заметно сокращало трудовые дни. Немало хлопот приносила также погода, которая начинала хмуриться, суля ненастье и сиверку — неумолимых врагов рыбака. За всеми этими заботами, разумеется, некогда было думать о снохе. Да и думать-то было нечего!.. Живет себе бабенка наравне с
другими,
обиды никакой и ни
в чем не терпит — живет, как и все люди.
В меру работает, хлеб ест вволю: чего ж ей еще?..
— Никак нельзя тебе помочь! — сказал Лунёв и почувствовал при этом какое-то удовлетворение. Павла ему было жалко ещё более, чем Перфишку, и, когда Грачёв говорил злобно,
в груди Ильи тоже закипала злоба против кого-то. Но врага, наносящего
обиду, врага, который комкал жизнь Павла, налицо не было, — он был невидим. И Лунёв снова чувствовал, что его злоба так же не нужна, как и жалость, — как почти все его чувства к
другим людям. Все это были лишние, бесполезные чувства. А Павел, хмурясь, говорил...
«Всё равно, — думалось ему, — и без купца покоя
в сердце не было бы. Сколько
обид видел я и себе, и
другим! Коли оцарапано сердце, то уж всегда будет болеть…»
Её речи, её жалобы возбудили
в нём горячее, светлое чувство к этой женщине. Её горе как бы слилось с его несчастием
в одно целое и породнило их. Крепко обняв
друг друга, они долго тихими голосами рассказывали один
другому про свои
обиды.
Илья учился у неё этой неуклонной твёрдости
в достижении цели своей. Но порой, при мысли, что она даёт ласки свои
другому, он чувствовал
обиду, тяжёлую, унижавшую его. И тогда пред ним с особенною яркостью вспыхивала мечта о лавочке, о чистой комнате,
в которой он стал бы принимать эту женщину. Он не был уверен, что любит её, но она была необходима ему. Так прошло месяца три.
Слова Еремея на время гасили
обиду в сердце мальчика, но на
другой же день она вспыхивала ещё сильнее.
В эту повесть и особенно
в «Катехизис» Далматов влил себя, написав: «Уважай труды
других, и тебя будут уважать»; «Будучи сытым, не проходи равнодушно мимо голодного»; «Не сокращай жизни ближнего твоего ненавистью, завистью,
обидами и предательством»; «Облегчай путь начинающим работникам сцены, если они стоят того»; «Актер, получающий жалованье и недобросовестно относящийся к делу, — тунеядец и вор»; «Антрепренер, не уплативший жалованья, — грабитель».
Два голоса обнялись и поплыли над водой красивым, сочным, дрожащим от избытка силы звуком. Один жаловался на нестерпимую боль сердца и, упиваясь ядом жалобы своей, — рыдал скорбно, слезами заливая огонь своих мучений.
Другой — низкий и мужественный — могуче тек
в воздухе, полный чувства
обиды. Ясно выговаривая слова, он изливался густою струей, и от каждого слова веяло местью.
Отношения Gigot к
другим лицам бабушкиного штата были уже далеко не те, что с Ольгою Федотовною: чинный Патрикей оказывал французу такое почтение, что Gigot даже принимал его за
обиду и вообще не имел никакой надежды сколько-нибудь с Патрикеем сблизиться, и притом же он совершенно не понимал Патрикея, и все, что этот княжедворец воздавал Gigot, «для того, чтобы ему чести прибавить», сей последний истолковывал
в обратную сторону.
— Кто отдает
друзей в обиду, у того у самого свет
в глазах тает, — говорила она и, оберегая свои глаза, прямо и
в упор устремляла их на обидчика и «поправляла» дело.
Русский человек вообще не злопамятлив: он прощает
обиду скорее и легче, чем иной иностранец; мести он почти никогда не делает своею задачею и охотно мирится с тем,
в чьем обидном поступке видит след запальчивости, неосновательной подозрительности или иной случайности, зависящей от обстоятельств и слабостей человеческих, которым
в мягкосердной Руси дается так много снисхождения; но когда хороший русский человек встречает
в другом обидный закал, он скажет: «Бог с ним» и предоставляет
другим проучить его, а сам от такого сейчас
в сторону.