Неточные совпадения
Хлестаков. Да, и
в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же
в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная
в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „
Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Г-жа Простакова (обробев и иструсясь). Как! Это ты! Ты, батюшка! Гость наш бесценный! Ах, я дура бессчетная! Да так ли бы надобно было встретить отца родного, на которого вся
надежда, который у нас один, как порох
в глазе. Батюшка! Прости меня. Я дура. Образумиться не могу. Где муж? Где сын? Как
в пустой дом приехал! Наказание Божие! Все обезумели. Девка! Девка! Палашка! Девка!
Слобода смолкла, но никто не выходил."Чаяли стрельцы, — говорит летописец, — что новое сие изобретение (то есть усмирение посредством ломки домов), подобно всем прочим, одно мечтание представляет, но недолго пришлось им
в сей сладкой
надежде себя утешать".
Догадку эту отчасти оправдывает то обстоятельство, что
в глуповском архиве до сих пор существует листок, очевидно принадлежавший к полной биографии Двоекурова и до такой степени перемаранный, что, несмотря на все усилия, издатель «Летописи» мог разобрать лишь следующее: «Имея немалый рост… подавал твердую
надежду, что…
Щепки, навоз, солома, мусор — все уносилось быстриной
в неведомую даль, и Угрюм-Бурчеев с удивлением, доходящим до испуга, следил"непонятливым"оком за этим почти волшебным исчезновением его
надежд и намерений.
С бодрым чувством
надежды на новую, лучшую жизнь, он
в девятом часу ночи подъехал к своему дому.
Она вспоминала не одну себя, но всех женщин, близких и знакомых ей; она вспомнила о них
в то единственное торжественное для них время, когда они, так же как Кити, стояли под венцом с любовью,
надеждой и страхом
в сердце, отрекаясь от прошедшего и вступая
в таинственное будущее.
— Дарья Александровна! — сказал он, теперь прямо взглянув
в доброе взволнованное лицо Долли и чувствуя, что язык его невольно развязывается. — Я бы дорого дал, чтобы сомнение еще было возможно. Когда я сомневался, мне было тяжело, но легче, чем теперь. Когда я сомневался, то была
надежда; но теперь нет
надежды, и я всё-таки сомневаюсь во всем. Я так сомневаюсь во всем, что я ненавижу сына и иногда не верю, что это мой сын. Я очень несчастлив.
— Возьми вещи, — сказал Алексей Александрович, и, испытывая некоторое облегчение от известия, что есть всё-таки
надежда смерти, он вошел
в переднюю.
— Пожалуйста, пожалуйста, не будем говорить об этом, — сказал он, садясь и вместе с тем чувствуя, что
в сердце его поднимается и шевелится казавшаяся ему похороненною
надежда.
Этот милый Свияжский, держащий при себе мысли только для общественного употребления и, очевидно, имеющий другие какие-то, тайные для Левина основы жизни и вместе с тем он с толпой, имя которой легион, руководящий общественным мнением чуждыми ему мыслями; этот озлобленный помещик, совершенно правый
в своих рассуждениях, вымученных жизнью, но неправый своим озлоблением к целому классу и самому лучшему классу России; собственное недовольство своею деятельностью и смутная
надежда найти поправку всему этому — всё это сливалось
в чувство внутренней тревоги и ожидание близкого разрешения.
Дрожащими руками Анна взяла депешу и прочла то самое, что сказал Вронский.
В конце еще было прибавлено:
надежды мало, но я сделаю всё возможное и невозможное.
В больших глазах его, устремленных на поставленный на ломберном, покрытом цветною салфеткой столе образ, выражалась такая страстная мольба и
надежда, что Левину было ужасно смотреть на это.
Не поминая даже о том, чему он верил полчаса назад, как будто совестно и вспоминать об этом, он потребовал, чтоб ему дали иоду для вдыхания
в стклянке, покрытой бумажкой с проткнутыми дырочками. Левин подал ему банку, и тот же взгляд страстной
надежды, с которою он соборовался, устремился теперь на брата, требуя от него подтверждения слов доктора о том, что вдыхания иода производят чудеса.
Сам больной, вымытый и причесанный, лежал на чистых простынях, на высоко поднятых подушках,
в чистой рубашке с белым воротником около неестественно тонкой шеи и с новым выражением
надежды, не спуская глаз, смотрел на Кити.
Весь день этот, за исключением поездки к Вильсон, которая заняла у нее два часа, Анна провела
в сомнениях о том, всё ли кончено или есть
надежда примирения и надо ли ей сейчас уехать или еще раз увидать его. Она ждала его целый день и вечером, уходя
в свою комнату, приказав передать ему, что у нее голова болит, загадала себе: «если он придет, несмотря на слова горничной, то, значит, он еще любит. Если же нет, то, значит, всё конечно, и тогда я решу, что мне делать!..»
Даже не было
надежды, чтоб ее пригласили, именно потому, что она имела слишком большой успех
в свете, и никому
в голову не могло прийти, чтоб она не была приглашена до сих пор.
К утру опять началось волнение, живость, быстрота мысли и речи, и опять кончилось беспамятством. На третий день было то же, и доктора сказали, что есть
надежда.
В этот день Алексей Александрович вышел
в кабинет, где сидел Вронский, и, заперев дверь, сел против него.
Вся жизнь ее, все желания,
надежды были сосредоточены на одном этом непонятном еще для нее человеке, с которым связывало ее какое-то еще более непонятное, чем сам человек, то сближающее, то отталкивающее чувство, а вместе с тем она продолжала жить
в условиях прежней жизни.
По тону Бетси Вронский мог бы понять, чего ему надо ждать от света; но он сделал еще попытку
в своем семействе. На мать свою он не надеялся. Он знал, что мать, так восхищавшаяся Анной во время своего первого знакомства, теперь была неумолима к ней за то, что она была причиной расстройства карьеры сына. Но он возлагал большие
надежды на Варю, жену брата. Ему казалось, что она не бросит камня и с простотой и решительностью поедет к Анне и примет ее.
Всю дорогу приятели молчали. Левин думал о том, что означала эта перемена выражения на лице Кити, и то уверял себя, что есть
надежда, то приходил
в отчаяние и ясно видел, что его
надежда безумна, а между тем чувствовал себя совсем другим человеком, не похожим на того, каким он был до ее улыбки и слов: до свидания.
Всё это знал Левин, и ему мучительно, больно было смотреть на этот умоляющий, полный
надежды взгляд и на эту исхудалую кисть руки, с трудом поднимающуюся и кладущую крестное знамение на тугообтянутый лоб, на эти выдающиеся плечи и хрипящую пустую грудь, которые уже не могли вместить
в себе той жизни, о которой больной просил.
Возвращаясь домой, Левин расспросил все подробности о болезни Кити и планах Щербацких, и, хотя ему совестно бы было признаться
в этом, то, что он узнал, было приятно ему. Приятно и потому, что была еще
надежда, и еще более приятно потому, что больно было ей, той, которая сделала ему так больно. Но, когда Степан Аркадьич начал говорить о причинах болезни Кити и упомянул имя Вронского, Левин перебил его.
— Какую ж вы можете иметь
надежду? — сказала Бетси, оскорбившись за своего друга — entendons nous… [поймем друг друга…]—Но
в глазах ее бегали огоньки, говорившие, что она очень хорошо, и точно так же как и он, понимает, какую он мог иметь,
надежду.
Ничего, казалось, не было необыкновенного
в том, что она сказала, но какое невыразимое для него словами значение было
в каждом звуке,
в каждом движении ее губ, глаз, руки, когда она говорила это! Тут была и просьба о прощении, и доверие к нему, и ласка, нежная, робкая ласка, и обещание, и
надежда, и любовь к нему,
в которую он не мог не верить и которая душила его счастьем.
— Она умирает. Доктора сказали, что нет
надежды. Я весь
в вашей власти, но позвольте мне быть тут… впрочем, я
в вашей воле, я…
Обольщение это было непродолжительно. Больной заснул спокойно, но чрез полчаса кашель разбудил его. И вдруг исчезли все
надежды и
в окружающих его и
в нем самом. Действительность страдания, без сомнения, даже без воспоминаний о прежних
надеждах, разрушила их
в Левине и Кити и
в самом больном.
— Как это скучно! — воскликнул я невольно.
В самом деле, я ожидал трагической развязки, и вдруг так неожиданно обмануть мои
надежды!.. — Да неужели, — продолжал я, — отец не догадался, что она у вас
в крепости?
Я проворно соскочил, хочу поднять его, дергаю за повод — напрасно: едва слышный стон вырвался сквозь стиснутые его зубы; через несколько минут он издох; я остался
в степи один, потеряв последнюю
надежду; попробовал идти пешком — ноги мои подкосились; изнуренный тревогами дня и бессонницей, я упал на мокрую траву и как ребенок заплакал.
Я стоял против нее. Мы долго молчали; ее большие глаза, исполненные неизъяснимой грусти, казалось, искали
в моих что-нибудь похожее на
надежду; ее бледные губы напрасно старались улыбнуться; ее нежные руки, сложенные на коленах, были так худы и прозрачны, что мне стало жаль ее.
В самых дверях на лестницу навстречу — Муразов. Луч
надежды вдруг скользнул.
В один миг с силой неестественной вырвался он из рук обоих жандармов и бросился
в ноги изумленному старику.
— Попробую, приложу старанья, сколько хватит сил, — сказал Хлобуев. И
в голосе его было заметно ободренье, спина распрямилась, и голова приподнялась, как у человека, которому светит
надежда. — Вижу, что вас Бог наградил разуменьем, и вы знаете иное лучше нас, близоруких людей.
Попробовавши устремить внимательнее взор, он увидел, что с дамской стороны тоже выражалось что-то такое, ниспосылающее вместе и
надежду, и сладкие муки
в сердце бедного смертного, что он наконец сказал: «Нет, никак нельзя угадать!» Это, однако же, никак не уменьшило веселого расположения духа,
в котором он находился.
Татьяна, милая Татьяна!
С тобой теперь я слезы лью;
Ты
в руки модного тирана
Уж отдала судьбу свою.
Погибнешь, милая; но прежде
Ты
в ослепительной
надеждеБлаженство темное зовешь,
Ты негу жизни узнаешь,
Ты пьешь волшебный яд желаний,
Тебя преследуют мечты:
Везде воображаешь ты
Приюты счастливых свиданий;
Везде, везде перед тобой
Твой искуситель роковой.
Недвижим он лежал, и странен
Был томный мир его чела.
Под грудь он был навылет ранен;
Дымясь, из раны кровь текла.
Тому назад одно мгновенье
В сем сердце билось вдохновенье,
Вражда,
надежда и любовь,
Играла жизнь, кипела кровь;
Теперь, как
в доме опустелом,
Всё
в нем и тихо и темно;
Замолкло навсегда оно.
Закрыты ставни, окна мелом
Забелены. Хозяйки нет.
А где, Бог весть. Пропал и след.
Что ж? Тайну прелесть находила
И
в самом ужасе она:
Так нас природа сотворила,
К противуречию склонна.
Настали святки. То-то радость!
Гадает ветреная младость,
Которой ничего не жаль,
Перед которой жизни даль
Лежит светла, необозрима;
Гадает старость сквозь очки
У гробовой своей доски,
Всё потеряв невозвратимо;
И всё равно:
надежда им
Лжет детским лепетом своим.
И чье-нибудь он сердце тронет;
И, сохраненная судьбой,
Быть может,
в Лете не потонет
Строфа, слагаемая мной;
Быть может (лестная
надежда!),
Укажет будущий невежда
На мой прославленный портрет
И молвит: то-то был поэт!
Прими ж мои благодаренья,
Поклонник мирных аонид,
О ты, чья память сохранит
Мои летучие творенья,
Чья благосклонная рука
Потреплет лавры старика!
Кокетка судит хладнокровно,
Татьяна любит не шутя
И предается безусловно
Любви, как милое дитя.
Не говорит она: отложим —
Любви мы цену тем умножим,
Вернее
в сети заведем;
Сперва тщеславие кольнем
Надеждой, там недоуменьем
Измучим сердце, а потом
Ревнивым оживим огнем;
А то, скучая наслажденьем,
Невольник хитрый из оков
Всечасно вырваться готов.
Как рано мог он лицемерить,
Таить
надежду, ревновать,
Разуверять, заставить верить,
Казаться мрачным, изнывать,
Являться гордым и послушным,
Внимательным иль равнодушным!
Как томно был он молчалив,
Как пламенно красноречив,
В сердечных письмах как небрежен!
Одним дыша, одно любя,
Как он умел забыть себя!
Как взор его был быстр и нежен,
Стыдлив и дерзок, а порой
Блистал послушною слезой!
Упала…
«Здесь он! здесь Евгений!
О Боже! что подумал он!»
В ней сердце, полное мучений,
Хранит
надежды темный сон;
Она дрожит и жаром пышет,
И ждет: нейдет ли? Но не слышит.
В саду служанки, на грядах,
Сбирали ягоду
в кустах
И хором по наказу пели
(Наказ, основанный на том,
Чтоб барской ягоды тайком
Уста лукавые не ели
И пеньем были заняты:
Затея сельской остроты!).
Чужие и свои победы,
Надежды, шалости, мечты.
Текут невинные беседы
С прикрасой легкой клеветы.
Потом,
в отплату лепетанья,
Ее сердечного признанья
Умильно требуют оне.
Но Таня, точно как во сне,
Их речи слышит без участья,
Не понимает ничего,
И тайну сердца своего,
Заветный клад и слез и счастья,
Хранит безмолвно между тем
И им не делится ни с кем.
Поверьте: моего стыда
Вы не узнали б никогда,
Когда б
надежду я имела
Хоть редко, хоть
в неделю раз
В деревне нашей видеть вас,
Чтоб только слышать ваши речи,
Вам слово молвить, и потом
Всё думать, думать об одном
И день и ночь до новой встречи.
Да, может быть, боязни тайной,
Чтоб муж иль свет не угадал
Проказы, слабости случайной…
Всего, что мой Онегин знал…
Надежды нет! Он уезжает,
Свое безумство проклинает —
И,
в нем глубоко погружен,
От света вновь отрекся он.
И
в молчаливом кабинете
Ему припомнилась пора,
Когда жестокая хандра
За ним гналася
в шумном свете,
Поймала, за ворот взяла
И
в темный угол заперла.
В то время как бабушка сказала, что он очень вырос, и устремила на него свои проницательные глаза, я испытывал то чувство страха и
надежды, которое должен испытывать художник, ожидая приговора над своим произведением от уважаемого судьи.
Тарас поглядел на этого Соломона, какого ещё не было на свете, и получил некоторую
надежду. Действительно, вид его мог внушить некоторое доверие: верхняя губа у него была просто страшилище; толщина ее, без сомнения, увеличилась от посторонних причин.
В бороде у этого Соломона было только пятнадцать волосков, и то на левой стороне. На лице у Соломона было столько знаков побоев, полученных за удальство, что он, без сомнения, давно потерял счет им и привык их считать за родимые пятна.
Бедная старушка, лишенная последней
надежды, уныло поплелась
в хату.
Жиды начали опять говорить между собою на своем непонятном языке. Тарас поглядывал на каждого из них. Что-то, казалось, сильно потрясло его: на грубом и равнодушном лице его вспыхнуло какое-то сокрушительное пламя
надежды —
надежды той, которая посещает иногда человека
в последнем градусе отчаяния; старое сердце его начало сильно биться, как будто у юноши.
Лонгрен поехал
в город, взял расчет, простился с товарищами и стал растить маленькую Ассоль. Пока девочка не научилась твердо ходить, вдова жила у матроса, заменяя сиротке мать, но лишь только Ассоль перестала падать, занося ножку через порог, Лонгрен решительно объявил, что теперь он будет сам все делать для девочки, и, поблагодарив вдову за деятельное сочувствие, зажил одинокой жизнью вдовца, сосредоточив все помыслы,
надежды, любовь и воспоминания на маленьком существе.
Она сообщала, между прочим, что, несмотря на то, что он, по-видимому, так углублен
в самого себя и ото всех как бы заперся, — к новой жизни своей он отнесся очень прямо и просто, что он ясно понимает свое положение, не ожидает вблизи ничего лучшего, не имеет никаких легкомысленных
надежд (что так свойственно
в его положении) и ничему почти не удивляется среди новой окружающей его обстановки, так мало похожей на что-нибудь прежнее.
— Петр Петрович Лужин. Я
в полной
надежде, что имя мое не совсем уже вам безызвестно.