Неточные совпадения
И вот
в то самое время, когда совершилась эта бессознательная кровавая драма, вдали, по дороге, вдруг поднялось
густое облако пыли.
Мы тронулись
в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала
в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала
в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
И
в самом деле, Гуд-гора курилась; по бокам ее ползали легкие струйки
облаков, а на вершине лежала черная туча, такая черная, что на темном небе она казалась пятном.
Он любовался прекрасным днем,
густыми темнеющими
облаками, иногда закрывавшими солнце, и яровыми полями,
в которых везде ходили мужики за сохами, перепахивая овес, и густо зеленевшими озимями, над которыми поднимались жаворонки, и лесами, покрытыми уже, кроме позднего дуба, свежей зеленью, и лугами, на которых пестрели стада и лошади, и полями, на которых виднелись пахари, — и, нет-нет, ему вспоминалось, что было что-то неприятное, и когда он спрашивал себя: что? — то вспоминал рассказ ямщика о том, как немец хозяйничает
в Кузминском.
Верхний полукруг окна осветился выглянувшей из-за
облака луной, снова померк… Часы бьют полночь. С двенадцатым ударом этих часов
в ближайшей зале забили другие — и с новым двенадцатым ударом
в более отдаленной зале
густым, бархатным басом бьют старинные английские часы, помнящие севастопольские разговоры и, может быть, эпиграммы на царей Пушкина и страстные строфы Лермонтова на смерть поэта…
Крыша мастерской уже провалилась; торчали
в небо тонкие жерди стропил, курясь дымом, сверкая золотом углей; внутри постройки с воем и треском взрывались зеленые, синие, красные вихри, пламя снопами выкидывалось на двор, на людей, толпившихся пред огромным костром, кидая
в него снег лопатами.
В огне яростно кипели котлы,
густым облаком поднимался пар и дым, странные запахи носились по двору, выжимая слезы из глаз; я выбрался из-под крыльца и попал под ноги бабушке.
Мастер, стоя пред широкой низенькой печью, со вмазанными
в нее тремя котлами, помешивал
в них длинной черной мешалкой и, вынимая ее, смотрел, как стекают с конца цветные капли. Жарко горел огонь, отражаясь на подоле кожаного передника, пестрого, как риза попа. Шипела
в котлах окрашенная вода, едкий пар
густым облаком тянулся к двери, по двору носился сухой поземок.
В эту же минуту раздалось мерное пыхтенье локомотива, и из дебаркадера выскочило и понеслось
густое облако серого пара.
Но я уже не слушал: я как-то безучастно осматривался кругом.
В глазах у меня мелькали огни расставленных на столах свечей, застилаемые
густым облаком дыма;
в ушах раздавались слова: «пас»,"проберем","не признает собственности, семейства"… И
в то же время
в голове как-то назойливее обыкновенного стучала излюбленная фраза:"с одной стороны, должно сознаться, хотя, с другой стороны, — нельзя не признаться"…
Было уже около шести часов утра, когда я вышел из состояния полудремоты,
в которой на короткое время забылся;
в окна проникал белесоватый свет, и
облака густыми массами неслись
в вышине, суля впереди целую перспективу ненастных дней.
Офицерская повозочка должна была остановиться, и офицер, щурясь и морщась от пыли,
густым, неподвижным
облаком поднявшейся на дороге, набивавшейся ему
в глаза и уши и липнувшей на потное лицо, с озлобленным равнодушием смотрел на лица больных и раненых, двигавшихся мимо него.
Только что поднялось усталое сентябрьское солнце; его белые лучи то гаснут
в облаках, то серебряным веером падают
в овраг ко мне. На дне оврага еще сумрачно, оттуда поднимается белесый туман; крутой глинистый бок оврага темен и гол, а другая сторона, более пологая, прикрыта жухлой травой,
густым кустарником
в желтых, рыжих и красных листьях; свежий ветер срывает их и мечет по оврагу.
Небо серое. Солнце заплуталось
в облаках, лишь изредка просвечивая сквозь их
гущу большим серебряным, по-зимнему, пятном.
Ярко светит солнце, белыми птицами плывут
в небе
облака, мы идем по мосткам через Волгу,
гудит, вздувается лед, хлюпает вода под тесинами мостков, на мясисто-красном соборе ярмарки горят золотые кресты. Встретилась широкорожая баба с охапкой атласных веток вербы
в руках — весна идет, скоро Пасха!
Юноша вспомнил тяжёлое, оплывшее жиром, покрытое
густой рыжею шерстью тело отца, бывая с ним
в бане, он всегда старался не смотреть на неприятную наготу его. И теперь, ставя рядом с отцом мачеху, белую и чистую, точно маленькое
облако в ясный день весны, он чувствовал обиду на отца.
Так все дни, с утра до поздней ночи
в тихом доме моём неугомонно
гудит басок, блестит лысина, растекаются, тают
облака пахучего дыма и светло брызжут из старых уст яркие, новые слова.
Выгоревший на солнце и омытый дождями, он туго набит
облаками серовато-зелёной и серебристой пеньки;
в сухую погоду его широкий зев открыт, и амбар кажется огромною печью, где застыл серый
густой дым, пропитанный тяжким запахом конопляного масла и смолы.
— И вот, вижу я — море! — вытаращив глаза и широко разводя руками,
гудел он. — Океан!
В одном месте — гора, прямо под
облака. Я тут,
в полугоре, притулился и сижу с ружьём, будто на охоте. Вдруг подходит ко мне некое человечище, как бы без лица,
в лохмотье одето, плачет и говорит: гора эта — мои грехи, а сатане — трон! Упёрся плечом
в гору, наддал и опрокинул её. Ну, и я полетел!
— Болван! — просто сказал человек с кокардой. Матвей тоскливо вздохнул, чувствуя, что серые тесные
облака всасывают его
в свою
гущу.
Илья вздохнул, вслушиваясь
в грустные слова.
В густом шуме трактира они блестели, как маленькие звёзды
в небе среди
облаков.
Облака плывут быстро, и звёзды то вспыхивают, то исчезают…
В конце улицы, из-за крыш домов на небо поднимались
густые, сизые и белые
облака.
Ветер затих.
Густые облака дыма не крутились уже
в воздухе. Как тяжкие свинцовые глыбы, они висели над кровлями догорающих домов. Смрадный, удушливый воздух захватывал дыхание: ничто не одушевляло безжизненных небес Москвы. Над дымящимися развалинами Охотного ряда не кружились резвые голуби, и только
в вышине, под самыми
облаками, плавали стаи черных коршунов.
Коллинс говорит еще больше; он утверждает, что «царя Алексея Михайловича можно было бы поставить
в числе самых добрых и мудрых правителей, если бы все его благие намерения не направлялись к злу боярами и шпионами, которые, подобно
густому облаку, окружают его» (Коллинс, стр. 13).
Ночами, когда город мёртво спит, Артамонов вором крадётся по берегу реки, по задворкам,
в сад вдовы Баймаковой.
В тёплом воздухе
гудят комары, и как будто это они разносят над землёй вкусный запах огурцов, яблок, укропа. Луна катится среди серых
облаков, реку гладят тени. Перешагнув через плетень
в сад, Артамонов тихонько проходит во двор, вот он
в тёмном амбаре, из угла его встречает опасливый шёпот...
Вечерняя заря догорала, окрашивая гряды белых
облаков розовым золотом; стрелки елей и пихт купались
в золотой пыли; где-то
в густой осоке звонко скрипел коростель; со стороны прииска наносило запахом гари и нестройным гулом разнородных звуков.
Бросился к лестнице, —
густые облака дыма поднимались навстречу мне, по ступенькам вползали багровые змеи, а внизу,
в сенях, так трещало, точно чьи-то железные зубы грызли дерево.
В полночь Успеньева дня я шагаю Арским полем, следя, сквозь тьму, за фигурой Лаврова, он идет сажен на пятьдесят впереди. Поле — пустынно, а все-таки я иду «с предосторожностями», — так советовал Лавров, — насвистываю, напеваю, изображая «мастерового под хмельком». Надо мною лениво плывут черные клочья
облаков, между ними золотым мячом катится луна, тени кроют землю, лужи блестят серебром и сталью. За спиною сердито
гудит город.
У старогородского городничего Порохонцева был именинный пирог, и по этому случаю были гости: два купца из богатых, чиновники и из духовенства: среброкудрый протоиерей Савелий Туберозов, маленький, кроткий, паче всех человек, отец Бенефисов и непомерный дьякон Ахилла. Все, и хозяева и гости, сидели, ели, пили и потом, отпав от стола, зажужжали.
В зале стоял шумный говор и ходили
густые облака табачного дыма.
В это время хозяин случайно глянул
в окно и, оборотясь к жене, воскликнул...
Уже с полудня парило и
в отдалении всё погрохатывало; но вот широкая туча, давно лежавшая свинцовой пеленой на самой черте небосклона, стала расти и показываться из-за вершин деревьев, явственнее начал вздрагивать душный воздух, всё сильнее и сильнее потрясаемый приближавшимся громом; ветер поднялся, прошумел порывисто
в листьях, замолк, опять зашумел продолжительно,
загудел; угрюмый сумрак побежал над землею, быстро сгоняя последний отблеск зари; сплошные
облака, как бы сорвавшись, поплыли вдруг, понеслись по небу; дождик закапал, молния вспыхнула красным огнем, и гром грянул тяжко и сердито.
Свернул я
в лес, выбрал место, сел. Удаляются голоса детей, тонет смех
в густой зелени леса, вздыхает лес. Белки скрипят надо мной, щур поёт. Хочу обнять душой всё, что знаю и слышал за последние дни, а оно слилось
в радугу, обнимает меня и влечёт
в своё тихое волнение, наполняет душу; безгранично растёт она, и забыл я, потерял себя
в лёгком
облаке безгласных дум.
Храм, как
густое душистое
облако, колеблется и плывёт
в тихом шёпоте неясной мне молитвы.
Чем ближе к огороду, тем аллеи становились запущеннее, темнее и уже; на одной из них, прятавшейся
в густой заросли диких груш, кислиц, молодых дубков, хмеля, целые
облака мелких черных мошек окружили Ольгу Михайловну; она закрыла руками лицо и стала насильно воображать маленького человечка…
Сверху темнота налегла на эту коробку плотной непроницаемой крышкой. Где-то далеко
в вышине, вглядевшись, молодой человек различил неясные очертания белесоватого
облака, тихо плывшего над этой коробкой. Но очертания были нежны, смутны; казалось, этот бесцветный призрак
облака тонул и терялся
в густой темноте, наводя своим неопределенным движением грустные, тоскливые грезы…
Уже заходило солнце, синяя полоса колыхалась над лесом и рекою. Из-под ног во все стороны скакали серые сверчки, воздух
гудел от множества мух, слепней и ос. Сочно хрустела трава под ногою,
в реке отражались красноватые
облака, он сел на песок, под куст, глядя, как, морщась, колеблется вода, убегая вправо от него тёмно-синей полосой, и как, точно на шёлке, блестят на ней струи.
Над сосною
в густом синем небе плыло растрёпанное жёлтое
облако. Все звуки разъединились и, устало прижимаясь к земле, засыпали
в теплоте её.
О, я люблю
густые облака,
Когда они толпятся над горою,
Как на хребте стального шишака
Колеблемые перья! Пред грозою,
В одеждах золотых, издалека
Они текут безмолвным караваном,
И, наконец, одетые туманом,
Обнявшись, свившись будто куча змей,
Беспечно дремлют на скале своей.
Настанет день, — их ветер вновь уносит:
Куда, зачем, откуда? — кто их спросит?
Висят над деревней тучные
облака, пробегает вдоль улицы суетливый ветер, взмётывая пыль, где-то над лесами гулко
гудит гром, и чёрная ночь лениво вздрагивает
в синих отблесках далёких молний.
Впереди дороги, на горизонте, собиралась туча: тёмно-сизые, лохматые
облака сползались
в тяжёлую, почти чёрную массу, и она двигалась навстречу мельнику, бросая от себя на землю
густую тень.
И
в это время сам всякого красавца краше, потому что ростом он был умеренный, но стройный, как сказать невозможно, носик тоненький и гордый, а глаза ангельские, добрые, и
густой хохолок прекрасиво с головы на глаза свешивался, — так что глядит он, бывало, как из-за туманного
облака.
И тихо и светло — до сумерек далеко;
Как
в дымке голубой и небо и вода, —
Лишь
облаков густых с заката до востока
Лениво тянется лиловая гряда.
В закрытых глазах засыпавшего Перекладина сквозь толпу темных, улыбавшихся
облаков метеором пролетела огненная запятая. За ней другая, третья, и скоро весь безграничный темный фон, расстилавшийся перед его воображением, покрылся
густыми толпами летавших запятых…
И я услышал этот ответ и склонился пред ним, но неповинные страдания и чей-то сарказм
густым, непроницаемым
облаком легли между Распятием и его телом, и — я твердо знаю это — здесь,
в этом
облаке, тайна и моей собственной жизни.
Не успели они таким образом обойти деревню из двора во двор, как уж на том конце, с которого они начали, закурилася не
в урочный час лохматая, низкая кровля, а через час все большое село, как кит на море, дохнуло: сизый дым взмыл кверху как покаянный вздох о греховном ропоте, которым
в горе своем согрешил народ, и, разостлавшись
облаком, пошел по поднебесью; из щелей и из окон пополз на простор
густой потный пар, и из темных дверей то одной, то другой избы стали выскакивать докрасна взогретые мужики.
Дым не рассеивался ни на минуту.
В его
густых облаках работали теперь сербские артиллеристы.
Теркин слез с лошади. Он очутился на полянке. Саженях
в ста видна была цепь мужиков, рывших канаву… Жар стоял сильный. Дым стлался по низу и сверху шел
густым облаком, от той части заказника, где догорал сосновый лес. Но огонь заворачивал
в сторону от них, дышать еще было не так тяжко.
В разрывы черных
облаков тускло мигали редкие звезды. На земле было очень тихо. Из
густого мрака выплывали черные силуэты кустов и деревьев, дорога чуть серела впереди, но привычною лошадью не нужно было править.
Впросонках слышит суету
в доме, потом скрип двери… Открывает глаза — и видит пред собою
в сумраке… женщину
в пышном расцвете лет и красоты, с голубыми глазами,
в которых отражается целое небо любви! Заметно, однако ж, что оно подернуто
облаком уныния. Щеки ее пылают,
густые белокурые локоны раскиданы
в беспорядке по шее, белой, как у лебедя. Боже! не видение ли это?.. Это жена его!
Яркие звезды засверкали на темном своде небесном, луна, изредка выплывая из-за
облаков, уныло глядела на пустыню — северная ночь вступила
в свои права и окутала
густым мраком окрестности. Около спавшей крепким сном, вповалку, после общей попойки, по случаю примирения Павла с Чурчилой, дружины чуть виднелась движущаяся фигура сторожевого воина.
Крутится вихрем громоносным,
Обвившись
облаком густым,
Светилом озарясь поносным,
Сияньем яд прикрыт святым.
Зовя, прельщая, угрожая,
Иль казнь, иль мзду ниспосылая —
Се меч, се злато: избирай.
И сев на камени ехидны,
Лестей облек
в взор миловидный,
Шлет молнию из края
в край.
Игроки углубились
в игру свою. На лбу и губах их сменялись, как мимолетящие
облака, глубокая дума, хитрость, улыбка самодовольствия и досада. Ходы противников следил большими выпуклыми глазами и жадным вниманием своим полковник Лима, родом венецианец, но обычаями и языком совершенно обрусевший. Он облокотился на колено, погрузив разложенные пальцы
в седые волосы, выбивавшиеся между ними
густыми потоками, и открыл таким образом высокий лоб свой.