Неточные совпадения
— Чем я неприлично вела себя? — громко сказала она, быстро поворачивая к нему голову и глядя ему прямо
в глаза, но совсем уже не с прежним скрывающим что-то
весельем, а с решительным видом, под которым она с трудом скрывала испытываемый страх.
Блестящие нежностью и
весельем глаза Сережи потухли и опустились под взглядом отца. Это был тот самый, давно знакомый тон, с которым отец всегда относился к нему и к которому Сережа научился уже подделываться. Отец всегда говорил с ним — так чувствовал Сережа — как будто он обращался к какому-то воображаемому им мальчику, одному из таких, какие бывают
в книжках, но совсем не похожему на Сережу. И Сережа всегда с отцом старался притвориться этим самым книжным мальчиком.
Жизнь
в его
глазах разделялась на две половины: одна состояла из труда и скуки — это у него были синонимы; другая — из покоя и мирного
веселья. От этого главное поприще — служба на первых порах озадачила его самым неприятным образом.
Когда общее
веселье перешло
в сплошной гвалт и мельница превратилась
в настоящий кабак, Привалов ушел
в свой флигель. Он тоже был пьян и чувствовал, как перед
глазами предметы двоились и прыгали.
Ты видела
в зале, как горят щеки, как блистают
глаза; ты видела, они уходили, они приходили; они уходили — это я увлекала их, здесь комната каждого и каждой — мой приют,
в них мои тайны ненарушимы, занавесы дверей, роскошные ковры, поглощающие звук, там тишина, там тайна; они возвращались — это я возвращала их из царства моих тайн на легкое
веселье Здесь царствую я».
Как больно здесь, как сердцу тяжко стало!
Тяжелою обидой, словно камнем,
На сердце пал цветок, измятый Лелем
И брошенный. И я как будто тоже
Покинута и брошена, завяла
От слов его насмешливых. К другим
Бежит пастух; они ему милее;
Звучнее смех у них, теплее речи,
Податливей они на поцелуй;
Кладут ему на плечи руки, прямо
В глаза глядят и смело, при народе,
В объятиях у Леля замирают.
Веселье там и радость.
Мне нравились его крутой лоб, светлые
глаза, то сверкавшие шаловливым
весельем, то внезапно тускневшие и заволакивавшиеся непонятным мне и загадочным выражением, его широкоплечая фигура с тонким станом,
в узком старом мундирчике, спокойная самоуверенность и чувство какого-то особого превосходства, сквозившее во всех его приемах.
Ромашов знал, что и сам он бледнеет с каждым мгновением.
В голове у него сделалось знакомое чувство невесомости, пустоты и свободы. Странная смесь ужаса и
веселья подняла вдруг его душу кверху, точно легкую пьяную пену. Он увидел, что Бек-Агамалов, не сводя
глаз с женщины, медленно поднимает над головой шашку. И вдруг пламенный поток безумного восторга, ужаса, физического холода, смеха и отваги нахлынул на Ромашова. Бросаясь вперед, он еще успел расслышать, как Бек-Агамалов прохрипел яростно...
В другом окне я подсмотрел, как большой бородатый человек, посадив на колени себе женщину
в красной кофте, качал ее, как дитя, и, видимо, что-то пел, широко открывая рот, выкатив
глаза. Она вся дрожала от смеха, запрокидывалась на спину, болтая ногами, он выпрямлял ее и снова пел, и снова она смеялась. Я смотрел на них долго и ушел, когда понял, что они запаслись
весельем на всю ночь.
Она казалась ему то легкомысленной и доброй, то — хитрой, прикрывающей за своим
весельем какие-то тёмные мысли: иногда её круглые
глаза, останавливаясь на картах, разгорались жадно, и лицо бледнело, вытягиваясь, иногда же она метала
в сторону Марфы сухой, острый луч, и ноздри её красивого носа, раздуваясь, трепетали.
Мечтательно лучатся темные
глаза женщин, следя за детьми; всё ярче
веселье и веселее взгляды; празднично одетые девушки лукаво улыбаются парням; а
в небе тают звезды. И откуда-то сверху — с крыши или из окна — звонко льется невидимый тенор...
Гавриловна. Ну, уж как, чай, не скучать! Ишь, ведь у нас точно монастырь,
в сто
глаз смотрят. Ну, а вы, известное дело, молодой человек и позабавились бы чем-нибудь, да нельзя. Не велико веселье-то уток стрелять! (Смеется.)
И, только метнув
в сторону точно случайный взгляд и поймав на лету горящий лукавством и
весельем глаз, улыбнется коротко, отрывисто и с пониманием, и к небу поднимет сверхравнодушное лицо: а луна-то и пляшет! — стыдно смотреть на ее отдаленное
веселье.
Очевидно, Аксинья крепко держала
в своих руках женолюбивое сердце Бучинского и вполне рассчитывала на свои силы; высокая грудь, румянец во всю щеку, белая, как молоко, шея и неистощимый запас злого
веселья заставляли Бучинского сладко жмурить
глаза, и он приговаривал
в веселую минуту: «От-то пышная бабенка, возьми ее черт!» Кум не жмурил
глаза и не считал нужным обнаруживать своих ощущений, но, кажется, на его долю выпала львиная часть
в сердце коварной красавицы.
Долго продолжалось
в этот день
веселье в селе Кузьминском. Уж давно село солнце, уже давно полночь наступила, на небе одни лишь звездочки меж собою переглядывались да месяц, словно красная девка, смотрел во все
глаза, — а все еще не умолкали песни и треньканье балалайки, и долго-долго потом, после того как все уж стихло и смолкло, не переставали еще кое-где мелькать
в окнах огоньки, свидетельствовавшие, что хозяйкам немало стоило труда уложить мужей, вернувшихся со свадебной пирушки кузнеца Силантия.
Семенов все время стоял
в стороне, наблюдая эту сцену холодным взглядом. На его загорелых щеках появился румянец негодования, главным образом против товарищей, поддавшихся гаерству Чубарова. Когда Чубаров повернулся к нему, смеясь и с горящими
весельем глазами, взгляды молодых людей встретились.
Веселье Чубарова сразу погасло.
И старый дом, куда привел я вас,
Его паденья был свидетель хладный.
На изразцах кой-где встречает
глазЧерты карандаша, стихи и жадно
В них ищет мысли — и бесплодный час
Проходит… Кто писал? С какою целью?
Грустил ли он иль предан был
веселью?
Как надписи надгробные, оне
Рисуются узором по стене —
Следы давно погибших чувств и мнений,
Эпиграфы неведомых творений.
И, когда я открыл им, что, может быть,
в самом деле так было, — боже, какой смех они подняли мне
в глаза и какое я им доставил
веселье!
Багрецом белоснежное нежное личико Дуни подернулось, когда вскинула она
глазами на пышущего здоровьем, отвагой и
весельем, опершись
в бок левой рукой стоявшего перед ней со стаканом Самоквасова. Хочет что-то сказать и не может.
Одна только Васса не разделяла общего
веселья.
В оскорбленной, недоброй душе девочки глубоко-глубоко затаилась обида. Простая шутка получила
в глазах Вассы какую-то неприятную окраску.
«Деревья Нескучного сада синели через реку; порыжевшие воробьи так и бросались
в глаза своим
весельем; люди как будто тоже хотели быть веселы, но у них у всех было слишком много работы».
Кружится голова. Как темно, как жарко! Гибкая змея вьется
в темноте. Яд сочится из скрытых зубов, и смотрят
в душу мерцающие, зеленые
глаза. Темнота рассеивается, глубоко внизу мелькает таинственный свет. Все кругом изменяется
в жутком преображении. Грозное
веселье загорается
в ее
глазах, как
в первый раз, когда она ласкала рукою сталь револьвера. И вдруг мы становимся неожиданно близкими. И идет безмолвный разговор.
«Он будет верно там, увижу его, спугну
веселье жениха и невесты, побешу ее, побешу старика. Кстати, есть богатая тема — Польша. Брошу им
в глаза накипевшую
в груди желчь, потешусь хотя этим мщением. Завтра разделят нас сотни верст, а там целая вечность!»
Через несколько минут
в горницу вошел Яшка. Это был высокий, стройный парень со смуглым лицом и черными кудрями, шапкой сидевшими на голове и спускавшимися на высокий лоб. Блестящие черные маленькие
глаза светились и искрились непритворным
весельем, казалось, переполнявшим все существо Яшки. Он был одет
в серый кафтан самодельного сукна, подпоясанный красным с желтыми полосами кушаком, шаровары были вправлены
в сапоги желтой кожи.
В руках он держал черную смушковую шапку.
— А! Так вот что… И
в глаза прямо смотреть не хватает совести… Бессовестный, гнусный волокита! Прилично ли председателю, серьезному человеку, заниматься таким пустозвонством. Вечно только одного
веселья хочется… Ну, да ты у меня не увернешься, я тебя…
Но вгляделся я внимательнее, и затих мой глупый смех: бороды рыжие, а лица старые и бледные,
в морщинах, и
в глазах не
веселье, а самая форменная тоска; должно быть, запасные, семейные.
Как слепой и глухой дурак, углубленный
в свое ничтожество, я не сразу понял, зачем собралась такая толпа на вокзале, думал, что какое-нибудь
веселье, праздник. Видимо, сбили меня с толку цветы, флаги и оркестр, как для встречи молодых; а когда узнал, то сразу похолодел и с ужасом стал поджидать поезда: решительно не мог представить, что ужасное предстанет моим
глазам, какое оно.