Неточные совпадения
В глазах родных он не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения
в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то есть бездарный малый, из которого ничего не
вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда негодившиеся
люди.
— Хорошо, — сказала она и, как только
человек вышел, трясущимися пальцами разорвала письмо. Пачка заклеенных
в бандерольке неперегнутых ассигнаций выпала из него. Она высвободила письмо и стала читать с конца. «Я сделал приготовления для переезда, я приписываю значение исполнению моей просьбы», прочла она. Она пробежала дальше, назад, прочла всё и еще раз прочла письмо всё сначала. Когда она кончила, она почувствовала, что ей холодно и что над ней обрушилось такое страшное несчастие, какого она не ожидала.
Вронский был не только знаком со всеми, но видал каждый день всех, кого он тут встретил, и потому он вошел с теми спокойными приемами, с какими входят
в комнату к
людям, от которых только что
вышли.
Она боялась оставаться одна теперь и вслед за
человеком вышла из комнаты и пошла
в детскую.
— Никогда не спрашивал себя, Анна Аркадьевна, жалко или не жалко. Ведь мое всё состояние тут, — он показал на боковой карман, — и теперь я богатый
человек; а нынче поеду
в клуб и, может быть,
выйду нищим. Ведь кто со мной садится — тоже хочет оставить меня без рубашки, а я его. Ну, и мы боремся, и
в этом-то удовольствие.
Хотя она бессознательно (как она действовала
в это последнее время
в отношении ко всем молодым мужчинам) целый вечер делала всё возможное для того, чтобы возбудить
в Левине чувство любви к себе, и хотя она знала, что она достигла этого, насколько это возможно
в отношении к женатому честному
человеку и
в один вечер, и хотя он очень понравился ей (несмотря на резкое различие, с точки зрения мужчин, между Вронским и Левиным, она, как женщина, видела
в них то самое общее, за что и Кити полюбила и Вронского и Левина), как только он
вышел из комнаты, она перестала думать о нем.
Девушка взяла мешок и собачку, дворецкий и артельщик другие мешки. Вронский взял под руку мать; но когда они уже
выходили из вагона, вдруг несколько
человек с испуганными лицами пробежали мимо. Пробежал и начальник станции
в своей необыкновенного цвета фуражке. Очевидно, что-то случилось необыкновенное. Народ от поезда бежал назад.
Он быстро вскочил. «Нет, это так нельзя! — сказал он себе с отчаянием. — Пойду к ней, спрошу, скажу последний раз: мы свободны, и не лучше ли остановиться? Всё лучше, чем вечное несчастие, позор, неверность!!» С отчаянием
в сердце и со злобой на всех
людей, на себя, на нее он
вышел из гостиницы и поехал к ней.
— Петр Дмитрич! — жалостным голосом начал было опять Левин, но
в это время
вышел доктор, одетый и причесанный. «Нет совести у этих
людей, — подумал Левин. — Чесаться, пока мы погибаем!»
— Нешто
вышел в сени, а то всё тут ходил. Этот самый, — сказал сторож, указывая на сильно сложенного широкоплечего
человека с курчавою бородой, который, не снимая бараньей шапки, быстро и легко взбегал наверх по стертым ступенькам каменной лестницы. Один из сходивших вниз с портфелем худощавый чиновник, приостановившись, неодобрительно посмотрел на ноги бегущего и потом вопросительно взглянул на Облонского.
― У нас идут переговоры с ее мужем о разводе. И он согласен; но тут есть затруднения относительно сына, и дело это, которое должно было кончиться давно уже, вот тянется три месяца. Как только будет развод, она
выйдет за Вронского. Как это глупо, этот старый обычай кружения, «Исаия ликуй»,
в который никто не верит и который мешает счастью
людей! ― вставил Степан Аркадьич. ― Ну, и тогда их положение будет определенно, как мое, как твое.
В это время один из молодых
людей, лучший из новых конькобежцев, с папироской во рту,
в коньках,
вышел из кофейной и, разбежавшись, пустился на коньках вниз по ступеням, громыхая и подпрыгивая. Он влетел вниз и, не изменив даже свободного положения рук, покатился по льду.
Было у Алексея Александровича много таких
людей, которых он мог позвать к себе обедать, попросить об участии
в интересовавшем его деле, о протекции какому-нибудь искателю, с которыми он мог обсуждать откровенно действия других лиц и высшего правительства; но отношения к этим лицам были заключены
в одну твердо определенную обычаем и привычкой область, из которой невозможно было
выйти.
Я сидел у княгини битый час. Мери не
вышла, — больна. Вечером на бульваре ее не было. Вновь составившаяся шайка, вооруженная лорнетами, приняла
в самом деле грозный вид. Я рад, что княжна больна: они сделали бы ей какую-нибудь дерзость. У Грушницкого растрепанная прическа и отчаянный вид; он, кажется,
в самом деле огорчен, особенно самолюбие его оскорблено; но ведь есть же
люди,
в которых даже отчаяние забавно!..
Скоро показалась вдали лодка, быстро приблизилась она; из нее, как накануне,
вышел человек в татарской шапке, но стрижен он был по-казацки, и за ременным поясом его торчал большой нож.
Из нее
вышел человек среднего роста,
в татарской бараньей шапке; он махнул рукою, и все трое принялись вытаскивать что-то из лодки; груз был так велик, что я до сих пор не понимаю, как она не потонула.
«А мне пусть их все передерутся, — думал Хлобуев,
выходя. — Афанасий Васильевич не глуп. Он дал мне это порученье, верно, обдумавши. Исполнить его — вот и все». Он стал думать о дороге,
в то время, когда Муразов все еще повторял
в себе: «Презагадочный для меня
человек Павел Иванович Чичиков! Ведь если бы с этакой волей и настойчивостью да на доброе дело!»
— Мне совестно наложить на вас такую неприятную комиссию, потому что одно изъяснение с таким
человеком для меня уже неприятная комиссия. Надобно вам сказать, что он из простых, мелкопоместных дворян нашей губернии, выслужился
в Петербурге,
вышел кое-как
в люди, женившись там на чьей-то побочной дочери, и заважничал. Задает здесь тоны. Да у нас
в губернии, слава богу, народ живет не глупый: мода нам не указ, а Петербург — не церковь.
— А тебя как бы нарядить немцем да
в капор! — сказал Петрушка, острясь над Селифаном и ухмыльнувшись. Но что за рожа
вышла из этой усмешки! И подобья не было на усмешку, а точно как бы
человек, доставши себе
в нос насморк и силясь при насморке чихнуть, не чихнул, но так и остался
в положенье
человека, собирающегося чихнуть.
— А вот другой Дон-Кишот просвещенья: завел школы! Ну, что, например, полезнее
человеку, как знанье грамоты? А ведь как распорядился? Ведь ко мне приходят мужики из его деревни. «Что это, говорят, батюшка, такое? сыновья наши совсем от рук отбились, помогать
в работах не хотят, все
в писаря хотят, а ведь писарь нужен один». Ведь вот что
вышло!
Губернаторша, сказав два-три слова, наконец отошла с дочерью
в другой конец залы к другим гостям, а Чичиков все еще стоял неподвижно на одном и том же месте, как
человек, который весело
вышел на улицу, с тем чтобы прогуляться, с глазами, расположенными глядеть на все, и вдруг неподвижно остановился, вспомнив, что он позабыл что-то и уж тогда глупее ничего не может быть такого
человека: вмиг беззаботное выражение слетает с лица его; он силится припомнить, что позабыл он, — не платок ли? но платок
в кармане; не деньги ли? но деньги тоже
в кармане, все, кажется, при нем, а между тем какой-то неведомый дух шепчет ему
в уши, что он позабыл что-то.
Двести рублей
выходит на
человека в год
в богоугодном заведении!..
И вы, красотки молодые,
Которых позднею порой
Уносят дрожки удалые
По петербургской мостовой,
И вас покинул мой Евгений.
Отступник бурных наслаждений,
Онегин дома заперся,
Зевая, за перо взялся,
Хотел писать — но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не
вышло из пера его,
И не попал он
в цех задорный
Людей, о коих не сужу,
Затем, что к ним принадлежу.
Быть можно дельным
человекомИ думать о красе ногтей:
К чему бесплодно спорить с веком?
Обычай деспот меж
людей.
Второй Чадаев, мой Евгений,
Боясь ревнивых осуждений,
В своей одежде был педант
И то, что мы назвали франт.
Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами проводил
И из уборной
выходилПодобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня едет
в маскарад.
Остапу и Андрию казалось чрезвычайно странным, что при них же приходила на Сечь гибель народа, и хоть бы кто-нибудь спросил: откуда эти
люди, кто они и как их зовут. Они приходили сюда, как будто бы возвращаясь
в свой собственный дом, из которого только за час пред тем
вышли. Пришедший являлся только к кошевому, [Кошевой — руководитель коша (стана), выбиравшийся ежегодно.] который обыкновенно говорил...
— Н… нет, видел, один только раз
в жизни, шесть лет тому. Филька,
человек дворовый у меня был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся,
вышел и больше не приходил. Я Марфе Петровне тогда не сказал. Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
«Кто он? Кто этот вышедший из-под земли
человек? Где был он и что видел? Он видел все, это несомненно. Где ж он тогда стоял и откуда смотрел? Почему он только теперь
выходит из-под полу? И как мог он видеть, — разве это возможно?.. Гм… — продолжал Раскольников, холодея и вздрагивая, — а футляр, который нашел Николай за дверью: разве это тоже возможно? Улики? Стотысячную черточку просмотришь, — вот и улика
в пирамиду египетскую! Муха летала, она видела! Разве этак возможно?»
Так, значит, решено уж окончательно: за делового и рационального
человека изволите
выходить, Авдотья Романовна, имеющего свой капитал (уже имеющего свой капитал, это солиднее, внушительнее), служащего
в двух местах и разделяющего убеждения новейших наших поколений (как пишет мамаша) и, «кажется,доброго», как замечает сама Дунечка.
Он был до того худо одет, что иной, даже и привычный
человек, посовестился бы днем
выходить в таких лохмотьях на улицу.
В начале июля,
в чрезвычайно жаркое время, под вечер один молодой
человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов
в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы
в нерешимости, отправился к К-ну мосту.
Кроме тех двух пьяных, что попались на лестнице, вслед за ними же
вышла еще разом целая ватага,
человек в пять, с одною девкой и с гармонией.
По убеждению его
выходило, что это затмение рассудка и упадок воли охватывают
человека подобно болезни, развиваются постепенно и доходят до высшего своего момента незадолго до совершения преступления; продолжаются
в том же виде
в самый момент преступления и еще несколько времени после него, судя по индивидууму; затем проходят, так же как проходит всякая болезнь.
В коридоре они столкнулись с Лужиным: он явился ровно
в восемь часов и отыскивал нумер, так что все трое вошли вместе, но не глядя друг на друга и не кланяясь. Молодые
люди прошли вперед, а Петр Петрович, для приличия, замешкался несколько
в прихожей, снимая пальто. Пульхерия Александровна тотчас же
вышла встретить его на пороге. Дуня здоровалась с братом.
Петр Петрович несколько секунд смотрел на него с бледным и искривленным от злости лицом; затем повернулся,
вышел, и, уж конечно, редко кто-нибудь уносил на кого
в своем сердце столько злобной ненависти, как этот
человек на Раскольникова. Его, и его одного, он обвинял во всем. Замечательно, что, уже спускаясь с лестницы, он все еще воображал, что дело еще, может быть, совсем не потеряно и, что касается одних дам, даже «весьма и весьма» поправимое.
Отец мой потупил голову: всякое слово, напоминающее мнимое преступление сына, было ему тягостно и казалось колким упреком. «Поезжай, матушка! — сказал он ей со вздохом. — Мы твоему счастию помехи сделать не хотим. Дай бог тебе
в женихи доброго
человека, не ошельмованного изменника». Он встал и
вышел из комнаты.
Однажды они как-то долго замешкались; Николай Петрович
вышел к ним навстречу
в сад и, поравнявшись с беседкой, вдруг услышал быстрые шаги и голоса обоих молодых
людей. Они шли по ту сторону беседки и не могли его видеть.
— Вот как мы с тобой, — говорил
в тот же день, после обеда Николай Петрович своему брату, сидя у него
в кабинете: —
в отставные
люди попали, песенка наша спета. Что ж? Может быть, Базаров и прав; но мне, признаюсь, одно больно: я надеялся именно теперь тесно и дружески сойтись с Аркадием, а
выходит, что я остался назади, он ушел вперед, и понять мы друг друга не можем.
— Да кто его презирает? — возразил Базаров. — А я все-таки скажу, что
человек, который всю свою жизнь поставил на карту женской любви и, когда ему эту карту убили, раскис и опустился до того, что ни на что не стал способен, этакой
человек — не мужчина, не самец. Ты говоришь, что он несчастлив: тебе лучше знать; но дурь из него не вся
вышла. Я уверен, что он не шутя воображает себя дельным
человеком, потому что читает Галиньяшку и раз
в месяц избавит мужика от экзекуции.
Самгин
вышел в коридор, отогнул краешек пыльной занавески, взглянул на перрон — на перроне одеревенело стояла служба станции во главе с начальником, а за вокзалом — стена солидных
людей в пиджаках и поддевках.
К удивлению Самгина все это кончилось для него не так, как он ожидал. Седой жандарм и товарищ прокурора
вышли в столовую с видом
людей, которые поссорились; адъютант сел к столу и начал писать, судейский, остановясь у окна, повернулся спиною ко всему, что происходило
в комнате. Но седой подошел к Любаше и негромко сказал...
Дня через два он
вышел «на
люди», — сидел
в зале клуба, где пела Дуняша, и слушал доклад местного адвоката Декаполитова, председателя «Кружка поощрения кустарных ремесел».
Когда Самгин
вышел на Красную площадь, на ней было пустынно, как бывает всегда по праздникам. Небо осело низко над Кремлем и рассыпалось тяжелыми хлопьями снега. На золотой чалме Ивана Великого снег не держался. У музея торопливо шевырялась стая голубей свинцового цвета. Трудно было представить, что на этой площади, за час пред текущей минутой, топтались, вторгаясь
в Кремль, тысячи рабочих
людей, которым, наверное, ничего не известно из истории Кремля, Москвы, России.
Ломовой счастливо захохотал, Клим Иванович пошел тише, желая послушать, что еще скажет извозчик. Но на панели пред витриной оружия стояло
человек десять, из магазина
вышел коренастый
человек, с бритым лицом под бобровой шапкой,
в пальто с обшлагами из меха, взмахнул рукой и, громко сказав: «
В дантиста!» — выстрелил.
В проходе во двор на белой эмалированной вывеске исчезла буква а, стрелок, самодовольно улыбаясь, взглянул на публику, кто-то одобрил его...
— Тоську
в Буй
выслали. Костромской губернии, — рассказывал он. — Туда как будто раньше и не ссылали, черт его знает что за город, жителя
в нем две тысячи триста
человек. Одна там, только какой-то поляк угряз, опростился, пчеловодством занимается. Она — ничего, не скучает, книг просит. Послал все новинки — не угодил! Пишет: «Что ты смеешься надо мной?» Вот как… Должно быть, она серьезно втяпалась
в политику…
Самгин мог бы сравнить себя с фонарем на площади: из улиц торопливо
выходят, выбегают
люди; попадая
в круг его света, они покричат немножко, затем исчезают, показав ему свое ничтожество. Они уже не приносят ничего нового, интересного, а только оживляют
в памяти знакомое, вычитанное из книг, подслушанное
в жизни. Но убийство министра было неожиданностью, смутившей его, — он, конечно, отнесся к этому факту отрицательно, однако не представлял, как он будет говорить о нем.
«Поблек, — думал Самгин,
выходя из гостиницы
в голубоватый холод площади. — Типичный русский бездельник. О попах — нарочно, для меня выдумал. Маскирует чудачеством свою внутреннюю пустоту. Марина сказала бы:
человек бесплодного ума».
Он остановил коня пред крыльцом двухэтажного дома,
в пять окон на улицу, наличники украшены тонкой резьбой, голубые ставни разрисованы цветами и кажутся оклеенными обоями. На крыльцо
вышел большой бородатый
человек и, кланяясь, ласково сказал...
Самгин шел бездумно, бережно охраняя чувство удовлетворения, наполнявшее его, как вино стакан. Было уже синевато-сумрачно, вспыхивали огни, толпы
людей, густея, становились шумливей. Около Театральной площади из переулка
вышла группа
людей,
человек двести, впереди ее — бородачи, одетые
в однообразные поддевки; выступив на мостовую, они угрюмо, но стройно запели...
Из флигеля
выходили, один за другим, темные
люди с узлами, чемоданами
в руках, писатель вел под руку дядю Якова. Клим хотел выбежать на двор, проститься, но остался у окна, вспомнив, что дядя давно уже не замечает его среди
людей. Писатель подсадил дядю
в экипаж черного извозчика, дядя крикнул...
Пожав плечами, Самгин вслед за ним
вышел в сад, сел на чугунную скамью, вынул папиросу. К нему тотчас же подошел толстый
человек в цилиндре, похожий на берлинского извозчика, он объявил себя агентом «Бюро похоронных процессий».