Неточные совпадения
Раздевшись, она
вошла в спальню, но на лице ее не только не было того оживления, которое
в бытность ее
в Москве так и брызгало из ее глаз и улыбки: напротив, теперь
огонь казался потушенным
в ней или где-то далеко припрятанным.
Почти
в одно и то же время
вошли: хозяйка с освеженною прической и освеженным лицом из одной двери и гости из другой
в большую гостиную с темными стенами, пушистыми коврами и ярко освещенным столом, блестевшим под
огнями в свеч белизною скатерти, серебром самовара и прозрачным фарфором чайного прибора.
Слезши с лошадей, дамы
вошли к княгине; я был взволнован и поскакал
в горы развеять мысли, толпившиеся
в голове моей. Росистый вечер дышал упоительной прохладой. Луна подымалась из-за темных вершин. Каждый шаг моей некованой лошади глухо раздавался
в молчании ущелий; у водопада я напоил коня, жадно вдохнул
в себя раза два свежий воздух южной ночи и пустился
в обратный путь. Я ехал через слободку.
Огни начинали угасать
в окнах; часовые на валу крепости и казаки на окрестных пикетах протяжно перекликались…
Костер стал гореть не очень ярко; тогда пожарные,
входя во дворы, приносили оттуда поленья дров, подкладывали их
в огонь, — на минуту дым становился гуще, а затем
огонь яростно взрывал его, и отблески пламени заставляли дома дрожать, ежиться.
Входя в зал Омона, человек испытывал впечатление именно вошедшего
в печь, полную ослепительно и жарко сверкающих
огней.
Уже светало; перламутровое, очень высокое небо украшали розоватые облака.
Войдя в столовую, Самгин увидал на белой подушке освещенное
огнем лампы нечеловечье, точно из камня грубо вырезанное лицо с узкой щелочкой глаза, оно было еще страшнее, чем ночью.
Он задрожит от гордости и счастья, когда заметит, как потом искра этого
огня светится
в ее глазах, как отголосок переданной ей мысли звучит
в речи, как мысль эта
вошла в ее сознание и понимание, переработалась у ней
в уме и выглядывает из ее слов, не сухая и суровая, а с блеском женской грации, и особенно если какая-нибудь плодотворная капля из всего говоренного, прочитанного, нарисованного опускалась, как жемчужина, на светлое дно ее жизни.
Только что мы
вошли в крошечную прихожую, как послышались голоса; кажется, горячо спорили и кто-то кричал: «Quae medicamenta non sanant — ferrum sanat, quae ferrum non sanat — ignis sanat!» [«Чего не исцеляют лекарства — исцеляет железо, чего не исцеляет железо — исцеляет
огонь!» (лат.)]
По времени нам пора было устраивать бивак. Я хотел было
войти в юрту, но Дерсу просил меня подождать немного. Он накрутил на палку бересту, зажег ее и, просунув факел
в юрту, с криками стал махать им во все стороны. Захаров и Аринин смеялись, а он пресерьезно говорил им, что, как только
огонь вносится
в юрту, черт вместе с дымом вылетает через отверстие
в крыше. Только тогда человек может
войти в нее без опаски.
Пропустив нас, женщина тоже
вошла в юрту, села на корточки у
огня и закурила трубку, а дети остались на улице и принялись укладывать рыбу
в амбар.
Кондорсе ускользает от якобинской полиции и счастливо пробирается до какой-то деревни близ границы; усталый и измученный, он
входит в харчевню, садится перед
огнем, греет себе руки и просит кусок курицы.
Перед окончанием курса я стал чаще ходить
в дом княгини. Молодая девушка, казалось, радовалась, когда я приходил, иногда вспыхивал
огонь на щеках, речь оживлялась, но тотчас потом она
входила в свой обыкновенный, задумчивый покой, напоминая холодную красоту изваянья или «деву чужбины» Шиллера, останавливавшую всякую близость.
В 1905 году он был занят революционерами, обстреливавшими отсюда сперва полицию и жандармов, а потом войска. Долго не могли взять его. Наконец, поздно ночью подошел большой отряд с пушкой. Предполагалось громить дом гранатами.
В трактире ярко горели
огни. Войска окружили дом, приготовились стрелять, но парадная дверь оказалась незаперта. Разбив из винтовки несколько стекол, решили штурмовать. Нашелся один смельчак, который
вошел и через минуту вернулся.
Огонь быстро придавили к земле, залили, затоптали, полиция разогнала народ, и
в кухню
вошла бабушка.
Не
входя в рассуждение о неосновательности причин, для которых выжигают сухую траву и жниву, я скажу только, что палы
в темную ночь представляют великолепную картину:
в разных местах то стены, то реки, то ручьи
огня лезут на крутые горы, спускаются
в долины и разливаются морем по гладким равнинам.
Занятое либо проиграно, проезжено, прожито, проедено, пропито, про… или раздарено, потеряно
в огне или воде, или Н. Н. или Б. Б. другими какими-либо случаями
вошел в долг или под взыскание.
С трудом вспоминал он, как для храбрости пил он на извозчике отвратительно пахнувший настоящими постельными клопами ром, как его мутило от этого пойла, как он
вошел в большую залу, где огненными колесами вертелись
огни люстр и канделябров на стенах, где фантастическими розовыми, синими, фиолетовыми пятнами двигались женщины и ослепительно-пряным, победным блеском сверкала белизна шей, грудей и рук.
Когда она ушла, Женька уменьшила
огонь в висячем голубом фонарике, надела ночную кофту и легла. Минуту спустя
вошел Гладышев, а вслед за ним Тамара, тащившая за руку Петрова, который упирался и не поднимал головы от пола. А сзади просовывалась розовая, остренькая, лисья мордочка косоглазой экономки Зоси.
Протопоп опять поцеловал женины руки и пошел дьячить, а Наталья Николаевна свернулась калачиком и заснула, и ей привиделся сон, что
вошел будто к ней дьякон Ахилла и говорит: «Что же вы не помолитесь, чтоб отцу Савелию легче было страждовать?» — «А как же, — спрашивает Наталья Николаевна, — поучи, как это произнести?» — «А вот, — говорит Ахилла, — что произносите: господи, ими же веси путями спаси!» — «Господи, ими же веси путями спаси!» — благоговейно проговорила Наталья Николаевна и вдруг почувствовала, как будто дьякон ее взял и внес
в алтарь, и алтарь тот огромный-преогромный: столбы — и конца им не видно, а престол до самого неба и весь сияет яркими
огнями, а назади, откуда они уходили, — все будто крошечное, столь крошечное, что даже смешно бы, если бы не та тревога, что она женщина, а дьякон ее
в алтарь внес.
Биче всю дорогу сидела молча. Когда лодка
вошла в свет бесчисленных
огней набережной, девушка тихо и решительно произнесла...
Пока хозяйка вздувала
огонь, а хозяин слезал с полатей, нетерпение вновь приехавших дошло до высочайшей степени; они стучали
в ворота, бранили хозяина, а особливо один, который испорченным русским языком, примешивая ругательства на чистом польском, грозился сломить хозяину шею. На постоялом дворе все, кроме Юрия, проснулись от шума. Наконец ворота отворились, и толстый поляк,
в провожании двух казаков,
вошел в избу. Казаки,
войдя, перекрестились на иконы, а поляк, не снимая шапки, закричал сиповатым басом...
С поля
в город тихо
входит ночь
в бархатных одеждах, город встречает ее золотыми
огнями; две женщины и юноша идут
в поле, тоже как бы встречая ночь, вслед им мягко стелется шум жизни, утомленной трудами дня.
Он поздно пришёл домой и,
в раздумье стоя пред дверью, стеснялся позвонить.
В окнах не было
огня, — значит, хозяева спали. Ему было совестно беспокоить Татьяну Власьевну: она всегда сама отпирала дверь… Но всё же нужно
войти в дом. Лунёв тихонько дёрнул ручку звонка. Почти тотчас дверь отворилась, и пред Ильёй встала тоненькая фигурка хозяйки, одетая
в белое.
Илья чувствовал волнение товарища, слышал, как вздрагивает его голос, а когда они
вошли в комнатку сапожника и зажгли
в ней
огонь, он увидал, что лицо у Якова бледное, а глаза мутные и довольные, как у пьяного.
Дома он встал у окна и долго смотрел на жёлтый
огонь фонаря, —
в полосу его света поспешно
входили какие-то люди и снова ныряли во тьму.
В голове Евсея тоже слабо засветилась бледная узкая полоса робкого
огня, через неё медленно и неумело проползали осторожные, серые мысли, беспомощно цепляясь друг за друга, точно вереница слепых.
Войдя в свою комнату, Долинский, не зажигая
огня, бросил шляпу и повалился впотьмах совсем одетый
в постель.
Часов
в двенадцать дня Елена ходила по небольшому залу на своей даче. Она была
в совершенно распущенной блузе; прекрасные волосы ее все были сбиты, глаза горели каким-то лихорадочным
огнем, хорошенькие ноздри ее раздувались, губы были пересохшие. Перед ней сидела Елизавета Петровна с сконфуженным и оторопевшим лицом; дочь вчера из парка приехала как сумасшедшая, не спала целую ночь; потом все утро плакала, рыдала, так что Елизавета Петровна нашла нужным
войти к ней
в комнату.
Когда же с мирною семьей
Черкес
в отеческом жилище
Сидит ненастною порой,
И тлеют угли
в пепелище;
И, спрянув с верного коня,
В горах пустынных запоздалый,
К нему
войдет пришлец усталый
И робко сядет у
огня:
Тогда хозяин благосклонный
С приветом, ласково, встает
И гостю
в чаше благовонной
Чихирь отрадный подает.
Под влажной буркой,
в сакле дымной,
Вкушает путник мирный сон,
И утром оставляет он
Ночлега кров гостеприимный.
Восемь часов вечера. За сценой на улице едва слышно играют на гармонике. Нет
огня.
Входит Наталья Ивановна
в капоте, со свечой; она идет и останавливается у двери, которая ведет
в комнату Андрея.
Слышно: «Прощайте! Будьте здоровы!» Слышен веселый смех Тузенбаха. Все уходят. Анфиса и горничная убирают со стола, тушат
огни. Слышно, как поет нянька. Андрей
в пальто и шляпе и Чебутыкин тихо
входят.
Еще реки не
вошли в берега, и полноводными, как озера, стояли пустынные болота и вязкие топи; еще не обсохли поля, и
в лесных оврагах дотаивал закрупевший, прокаленный ночными морозами снег; еще не завершила круга своего весна — а уж вышел на волю
огонь, полоненный зимою, и бросил
в небо светочи ночных пожаров.
В те долгие ночи, когда все дрожали
в мучительном ознобе, он подробно и строго обдумывал план: конечно, ни
в дом он не
войдет, ни на глаза он не покажется, но, подкравшись к самым окнам,
в темноте осеннего вечера, увидит мать и Линочку и будет смотреть на них до тех пор, пока не лягут спать и не потушат
огонь.
В окошки,
в двери,
в щель
войдя,
валилась солнца масса,
ввалилось;
дух переведя,
заговорило басом:
«Гоню обратно я
огнивпервые с сотворенья.
Войдя в голубой зал, где на великолепном паркете отражались
огни люстр, а также и мои до колен ноги, я прошел мимо оброненной розы и поднял ее на счастье, что, если
в цветке будет четное число лепестков, я увижу сегодня Молли.
Настя не слыхала, как кузнечиха встала с постели и отперла мужу сеничные двери,
в которые тот
вошел и сам отпер ворота своего дворика. Она проснулась, когда
в избе уж горел
огонь и приехавшие отряхивались и скребли с бород намерзшие ледяные сосульки. Увидя между посетителями брата, Настя словно обмерла и, обернувшись к стене, лежала, не обнаруживая никакого движения.
Он постоял среди двора, прислушиваясь к шороху и гулу фабрики.
В дальнем углу светилось жёлтое пятно —
огонь в окне квартиры Серафима, пристроенной к стене конюшни. Артамонов пошёл на
огонь, заглянул
в окно, — Зинаида
в одной рубахе сидела у стола, пред лампой, что-то ковыряя иглой; когда он
вошёл в комнату, она, не поднимая головы, спросила...
Отдаленная от больших улиц кофейная, куда
вошли оба господина Голядкина, была
в эту минуту совершенно пуста. Довольно толстая немка появилась у прилавка, едва только заслышался звон колокольчика. Господин Голядкин и недостойный неприятель его прошли во вторую комнату, где одутловатый и остриженный под гребенку мальчишка возился с вязанкою щепок около печки, силясь возобновить
в ней погасавший
огонь. По требованию господина Голядкина-младшего подан был шоколад.
Мистицизм снова
вошел в моду; дикий
огонь преследования блеснул
в глазах мирных германцев, и фактически реформационный мир возвратился
в идее к католическому миросозерцанию.
Уж значит хорошо, коли бенгальский
огонь зажгли, и уж значит хорошо, коли барыня
в шелку да
в кружевах
вошла к Акулине
в угол.
Я думаю, что если бы смельчак
в эту страшную ночь взял свечу или фонарь и, осенив, или даже не осенив себя крестным знамением,
вошел на чердак, медленно раздвигая перед собой
огнем свечи ужас ночи и освещая балки, песок, боров, покрытый паутиной, и забытые столяровой женою пелеринки, — добрался до Ильича, и ежели бы, не поддавшись чувству страха, поднял фонарь на высоту лица, то он увидел бы знакомое худощавое тело с ногами, стоящими на земле (веревка опустилась), безжизненно согнувшееся на-бок, с расстегнутым воротом рубахи, под которою не видно креста, и опущенную на грудь голову, и доброе лицо с открытыми, невидящими глазами, и кроткую, виноватую улыбку, и строгое спокойствие, и тишину на всем.
На третий день, утром, когда я
вошел в хлев, они не бросились — как всегда было — под ноги мне, а, сбившись кучей
в темном углу, встретили меня незнакомым, сиплым хрюканьем. Осветив их
огнем фонаря, я увидал, что глаза животных как будто выросли за ночь, выкатились из-под седых ресниц и смотрят на меня жалобно, с великим страхом и точно упрекая. Тяжелое дыхание колебало зловонную тьму, и плавал
в ней охающий, точно человечий, стон.
Я поскорее вышел на улицу, очень сконфуженный, крепко ругая себя. Над крышами домов таяли серые остатки зимней ночи, туманное утро
входило в город, но желтые
огни фонарей еще не погасли, оберегая тишину.
Утром бабушка жаловалась, что
в саду ночью ветром посбивало все яблоки и сломало одну старую сливу. Было серо, тускло, безотрадно, хоть
огонь зажигай; все жаловались на холод, и дождь стучал
в окна. После чаю Надя
вошла к Саше и, не сказав ни слова, стала на колени
в углу у кресла и закрыла лицо руками.
— вполголоса напевал дьякон, обнимая Алексея Максимовича, блаженно улыбавшегося ему
в лицо. Полтора Тараса сладострастно хихикал. Ночь приближалась.
В небе тихо вспыхивали звезды, на горе
в городе —
огни фонарей. Заунывные свистки пароходов неслись с реки, с визгом и дребезгом стекол отворялась дверь харчевни Вавилова. На двор
вошли две темные фигуры, приблизились к группе людей около бутылки, и одна из них хрипло спросила...
Он пошел к лошадям, а мы
вошли в свою юрту. Здесь еще ярко пылал
огонь, на столе виднелись пустые бутылки и остатки угощения. Маруся лежала за перегородкой, уткнувшись лицом
в изголовье…
Акулина (
входит в кафтане, кладет веревку, раздевается и идет
в чулан). Ты бы хоть
огонь засветил.
На столе горела лампа, окна были открыты, жёлтый язык
огня вздрагивал, вытягиваясь вверх и опускаясь; пред образами чуть теплился
в медной лампадке другой, синеватый огонёк,
в комнате плавал сумрак. Николаю было неприятно смотреть на эти
огни и не хотелось
войти к отцу, встречу шёпоту старухи Рогачёвой, стонам больного, чёрным окнам и умирающему
огню лампады.
Они
вошли в хорошую, просторную избу, и, только
войдя сюда, Макар заметил, что на дворе был сильный мороз. Посредине избы стоял камелек чудной резной работы, из чистого серебра, и
в нем пылали золотые поленья, давая ровное тепло, сразу проникавшее все тело.
Огонь этого чудного камелька не резал глаз, не жег, а только грел, и Макару опять захотелось вечно стоять здесь и греться. Поп Иван также подошел к камельку и протянул к нему иззябшие руки.
Войдя в юрту, Макар тотчас же подошел к камельку и протянул к
огню свои иззябшие руки.
Войдя в кухню, он нащупал жестянку со спичками и, пока синим
огнем горела сера, успел разглядеть Матвея, который лежал по-прежнему на полу около стола, но уже был накрыт белою простыней, и были видны только его сапоги.