Неточные совпадения
— Надоели они мне очень вчера, — обратился вдруг Раскольников к Порфирию с нахально-вызывающею усмешкой, — я и убежал от них квартиру нанять, чтоб они меня не сыскали, и денег кучу с собой захватил. Вон господин Заметов
видел деньги-то. А что, господин Заметов, умен я был вчера али
в бреду, разрешите-ка спор!
«
Бред какой», — подумал Самгин,
видя лицо Захария, как маленькое, бесформенное и мутное пятно
в темноте, и представляя, что лицо это должно быть искажено страхом. Именно — страхом, — Самгин чувствовал, что иначе не может быть. А
в темноте шевелились, падали бредовые слова...
— Вот, например, англичане: студенты у них не бунтуют, и вообще они — живут без фантазии, не
бредят, потому что у них — спорт. Мы на Западе плохое — хватаем, а хорошего — не
видим. Для народа нужно чаще устраивать религиозные процессии, крестные хода. Папизм — чем крепок? Именно — этими зрелищами, театральностью. Народ постигает религию глазом, через материальное. Поклонение богу
в духе проповедуется тысячу девятьсот лет, но мы
видим, что пользы
в этом мало, только секты расплодились.
— Нет, и не может быть! — повторила она решительно. — Вы все преувеличиваете: простая любезность вам кажется каким-то entrainement, [увлечением (фр.).]
в обыкновенном внимании вы
видите страсть и сами
в каком-то
бреду. Вы выходите из роли кузена и друга — позвольте напомнить вам.
Он какой-то артист: все рисует, пишет, фантазирует на фортепиано (и очень мило),
бредит искусством, но, кажется, как и мы, грешные, ничего не делает и чуть ли не всю жизнь проводит
в том, что «поклоняется красоте», как он говорит: просто влюбчив по-нашему, как, помнишь, Дашенька Семечкина, которая была однажды заочно влюблена
в испанского принца,
увидевши портрет его
в немецком календаре, и не пропускала никого, даже настройщика Киша.
В этом плане, несмотря на страстную решимость немедленно приступить к выполнению, я уже чувствовал, было чрезвычайно много нетвердого и неопределенного
в самых важных пунктах; вот почему почти всю ночь я был как
в полусне, точно
бредил,
видел ужасно много снов и почти ни разу не заснул как следует.
Всю ночь я был
в бреду, а на другой день,
в десять часов, уже стоял у кабинета, но кабинет был притворен: у вас сидели люди, и вы с ними занимались делами; потом вдруг укатили на весь день до глубокой ночи — так я вас и не
увидел!
По лестнице
в это время поднимались Половодовы. Привалов
видел, как они остановились
в дверях танцевальной залы, где их окружила целая толпа знакомых мужчин и женщин; Антонида Ивановна улыбалась направо и налево, отыскивая глазами Привалова. Когда оркестр заиграл вальс, Половодов сделал несколько туров с женой, потом сдал ее с рук на руки какому-то кавалеру, а сам, вытирая лицо платком,
побрел в буфет. Заметив Привалова, он широко расставил свои длинные ноги и поднял
в знак удивления плечи.
— «Папа, говорит, папа, я его повалю, как большой буду, я ему саблю выбью своей саблей, брошусь на него, повалю его, замахнусь на него саблей и скажу ему: мог бы сейчас убить, но прощаю тебя, вот тебе!»
Видите,
видите, сударь, какой процессик
в головке-то его произошел
в эти два дня, это он день и ночь об этом именно мщении с саблей думал и ночью, должно быть, об этом бредил-с.
Ночью я плохо спал. Почему-то все время меня беспокоила одна и та же мысль: правильно ли мы идем? А вдруг мы пошли не по тому ключику и заблудились! Я долго ворочался с боку на бок, наконец поднялся и подошел к огню. У костра сидя спал Дерсу. Около него лежали две собаки. Одна из них что-то
видела во сне и тихонько лаяла. Дерсу тоже о чем-то
бредил. Услышав мои шаги, он спросонья громко спросил: «Какой люди ходи?» — и тотчас снова погрузился
в сон.
Бабка не слыхала
в крике ребенка ничего особенного и,
видя, что мать говорит точно
в смутном забытьи и, вероятно, просто
бредит, оставила ее и занялась ребенком.
—
Видите ли вы эти освещенные бельэтажи, — говорил генерал, — здесь всё живут мои товарищи, а я, я из них наиболее отслуживший и наиболее пострадавший, я
бреду пешком к Большому театру,
в квартиру подозрительной женщины!
Я несколько лет сряду не был болен, и вдруг
в глуши,
в деревне, без всякой докторской помощи,
в жару и
бреду увидела мать своего первенца, любимца души своей…
В доме тревога большая.
Счастливы, светлы лицом,
Заново дом убирая,
Шепчутся мама с отцом.
Как весела их беседа!
Сын подмечает, молчит.
— Скоро
увидишь ты деда! —
Саше отец говорит…
Дедушкой только и
бредитСаша, — не может уснуть:
«Что же он долго не едет?..»
— Друг мой! Далек ему путь! —
Саша тоскливо вздыхает,
Думает: «Что за ответ!»
Вот наконец приезжает
Этот таинственный дед.
А Добров ходил между тем по разным избам и, везде выпивая, кричал на всю улицу каким-то уж нечленораздельным голосом. На другой день его нашли
в одном ручье мертвым; сначала его
видели ехавшим с Александром Ивановичем
в коляске и целовавшимся с ним, потом он
брел через одно селение уже один-одинехонек и мертвецки пьяный и, наконец, очутился
в бочаге.
Я плюнул ему
в лицо и изо всей силы ударил его по щеке. Он хотел было броситься на меня, но, увидав, что нас двое, пустился бежать, схватив сначала со стола свою пачку с деньгами. Да, он сделал это; я сам
видел. Я бросил ему вдогонку скалкой, которую схватил
в кухне, на столе… Вбежав опять
в комнату, я
увидел, что доктор удерживал Наташу, которая билась и рвалась у него из рук, как
в припадке. Долго мы не могли успокоить ее; наконец нам удалось уложить ее
в постель; она была как
в горячечном
бреду.
Как только я вынул куклу из рук лежащей
в забытьи девочки, она открыла глаза, посмотрела перед собой мутным взглядом, как будто не
видя меня, не сознавая, что с ней происходит, и вдруг заплакала тихо-тихо, но вместе с тем так жалобно, и
в исхудалом лице, под покровом
бреда, мелькнуло выражение такого глубокого горя, что я тотчас же с испугом положил куклу на прежнее место.
Вы
увидите там докторов с окровавленными по локти руками и бледными, угрюмыми физиономиями, занятых около койки, на которой, с открытыми глазами и говоря, как
в бреду, бессмысленные, иногда простые и трогательные слова, лежит раненый, под влиянием хлороформа.
— Из-за чего же вы терзаете ее, фантастическая вы голова! — остервенился Петр Степанович. — Лизавета Николаевна, ей-ей, столките меня
в ступе, он невинен, напротив, сам убит и
бредит, вы
видите. Ни
в чем, ни
в чем, даже мыслью неповинен!.. Всё только дело разбойников, которых, наверно, через неделю разыщут и накажут плетьми… Тут Федька Каторжный и шпигулинские, об этом весь город трещит, потому и я.
«
Брежу ли я? — подумал он, вперив
в нее неподвижный, как будто испуганный взгляд, — во сне ли это
вижу?»
— И на всякий день у нее платья разные, — словно во сне
бредила Евпраксеюшка, — на сегодня одно, на завтра другое, а на праздник особенное. И
в церкву
в коляске четверней ездят: сперва она, потом господин. А поп, как
увидит коляску, трезвонить начинает. А потом она у себя
в своей комнате сидит. Коли господину желательно с ней время провести, господина у себя принимает, а не то так с девушкой, с горничной ейной, разговаривает или бисером вяжет!
Она не вставала, металась
в жару и
бредила, живот её всё вздувался. Не раз Матвей
видел в углу комнаты тряпки, испачканные густой, тёмной кровью, и все дни его преследовал её тяжёлый, пьяный запах.
— Так оставь меня! Вот
видишь ли, Елена, когда я сделался болен, я не тотчас лишился сознания; я знал, что я на краю гибели; даже
в жару,
в бреду я понимал, я смутно чувствовал, что это смерть ко мне идет, я прощался с жизнью, с тобой, со всем, я расставался с надеждой… И вдруг это возрождение, этот свет после тьмы, ты… ты… возле меня, у меня… твой голос, твое дыхание… Это свыше сил моих! Я чувствую, что я люблю тебя страстно, я слышу, что ты сама называешь себя моею, я ни за что не отвечаю… Уйди!
Даже не поднимаясь на палубу, я мог отлично представить сцену встречи женщин. Для этого не требовалось изучения нравов. Пока я мысленно
видел плохую игру
в хорошие манеры, а также ненатурально подчеркнутую галантность, —
в отдалении послышалось, как весь отряд
бредет вниз. Частые шаги женщин и тяжелая походка мужчин проследовали мимо моей двери, причем на слова, сказанные кем-то вполголоса, раздался взрыв смеха.
— Нет. Но тяжело
видеть мертвого человека, который лишь несколько минут назад говорил, как
в бреду, и, вероятно, искренне. Мы почти приехали, так как за этим поворотом, налево, тот дом, где я живу.
А город — живет и охвачен томительным желанием
видеть себя красиво и гордо поднятым к солнцу. Он стонет
в бреду многогранных желаний счастья, его волнует страстная воля к жизни, и
в темное молчание полей, окруживших его, текут тихие ручьи приглушенных звуков, а черная чаша неба всё полнее и полней наливается мутным, тоскующим светом.
Я отсюда
вижу ваше удивление и слышу ваши упреки. Как, — восклицаете вы, — и ты, Цезарь (как истая смолянка, вы смешиваете Цезаря с Брутом)! И ты предпочитаешь бюрократию земству, Сквозника-Дмухановского — Пафнутьеву! Из-за чего же мы волновались и
бредили в продолжение двадцати пяти лет? Из-за чего мы ломали копья, подвергались опалам и подозрениям?
В недуге тяжком и
в бредуЯ годы молодости прожил.
Вопрос — куда, слепой, иду? —
Ума и сердца не тревожил.
Мрак мою душу оковал
И ослепил мне ум и очи…
Но я всегда — и дни и ночи —
О чём-то светлом тосковал!..
Вдруг — светом внутренним полна,
Ты предо мною гордо встала —
И, дрогнув, мрака пелена
С души и глаз моих упала!
Да будет проклят этот мрак!
Свободный от его недуга,
Я чувствую — нашёл я друга!
И ясно
вижу — кто мой враг!..
Взволнованная резвым танцем княжна предстала; ее спросили: она была согласна. Кто же был жених? Княгиня
видела Функендорфа и не верила своим глазам. Ей казалось, что ее обманывают разом все ее чувства, что все это не действительность, а какой-то нелепый сон,
в котором и она
бредила и теперь
бредят все, спеша приносить свои поздравления ей, княжне и Функендорфу.
—
Видишь: я, значит, не
в бреду.
Долгов
в каждый момент своей жизни был увлечен чем-нибудь возвышенным:
видел ли он, как это было с ним
в молодости, искусную танцовщицу на сцене, — он всюду кричал, что это не женщина, а оживленная статуя греческая; прочитывал ли какую-нибудь книгу, пришедшуюся ему по вкусу, — он дни и ночи
бредил ею и даже прибавлял к ней свое, чего там вовсе и не было; захватывал ли во Франции власть Людовик-Наполеон, — Долгов приходил
в отчаяние и говорил, что это узурпатор, интригант; решался ли у нас крестьянский вопрос, — Долгов ожидал обновления всей русской жизни.
Я встал, надеясь заглянуть внутрь и
увидеть, что она там показывает, как был поражен неожиданным шествием ко мне Эстампа. Он
брел от берегов выступа, разгоряченный, утирая платком пот, и,
увидев меня, еще издали покачал головой, внутренно осев; я подошел к нему, не очень довольный, так как потерял, — о, сколько я потерял и волнующих слов, и подарков! — прекратилось мое невидимое участие
в истории Молли.
Рябинин лежал
в совершенном беспамятстве до самого вечера. Наконец хозяйка-чухонка, вспомнив, что жилец сегодня не выходил из комнаты, догадалась войти к нему и,
увидев бедного юношу, разметавшегося
в сильнейшем жару и бормотавшего всякую чепуху, испугалась, испустила какое-то восклицание на своем непонятном диалекте и послала девочку за доктором. Доктор приехал, посмотрел, пощупал, послушал, помычал, присел к столу и, прописав рецепт, уехал, а Рябинин продолжал
бредить и метаться.
Зажили мы с ней, как
в сладком
бреду. Дело я делаю спустя рукава, ничего не
вижу и
видеть не хочу, тороплюсь всегда домой, к жене; по полю гуляем с нею, ходим
в лес.
В парке и
в саду покойно ходили люди,
в доме играли, — значит, только он один
видел монаха. Ему сильно хотелось рассказать обо всем Тане и Егору Семенычу, но он сообразил, что они наверное сочтут его слова за
бред, и это испугает их; лучше промолчать. Он громко смеялся, пел, танцевал мазурку, ему было весело, и все, гости и Таня, находили, что сегодня у него лицо какое-то особенное, лучезарное, вдохновенное и что он очень интересен.
Пробило три часа. Коврин потушил свечу и лег; долго лежал с закрытыми глазами, но уснуть не мог оттого, как казалось ему, что
в спальне было очень жарко и
бредила Таня.
В половине пятого он опять зажег свечу и
в это время
увидел черного монаха, который сидел
в кресле около постели.
Был один страшный момент, когда Арбузову представилось, что эти вкрадчивые звуки марша, и печальное шипение углей, и жуткое молчание зрителей служит продолжением его послеобеденного
бреда,
в котором он
видел тянущуюся перед ним длинную, монотонную проволоку.
«Ты
видишь на груди моей
Следы глубокие когтей;
Еще они не заросли
И не закрылись; но земли
Сырой покров их освежит,
И смерть навеки заживит.
О них тогда я позабыл,
И, вновь собрав остаток сил,
Побрел я
в глубине лесной…
Но тщетно спорил я с судьбой:
Она смеялась надо мной!
— Ты, может быть,
видела страшный сон, — говорил Ордынов, — может быть, тебе привиделось что-нибудь… да? Может быть, он испугал тебя… Он
в бреду и без памяти… Может быть, он что-нибудь говорил, что не тебе было слушать?.. Ты слышала что-нибудь? да?
О, все теперь смеются мне
в глаза и уверяют меня, что и во сне нельзя
видеть такие подробности, какие я передаю теперь, что во сне моем я
видел или прочувствовал лишь одно ощущение, порожденное моим же сердцем
в бреду, а подробности уже сам сочинил, проснувшись.
Мысль, что я
брежу наяву, что я
видел сон, мелькнула у меня
в голове — и вдруг
вижу,
в самом сгибе флерового мешка, бесценную свою добычу, желанного, прошенного и моленного Кавалера, лежащего со сложенными крыльями
в самом удобном положении, чтобы взять его и пожать ему грудку.
Однажды ночью, при дороге,
увидел я спящего бродягу; был он пьян и
бредил, и узнал я
в нем ренегата, одного из посланных Тобой с доверием; и вот что я подслушал среди бессвязных и кощунственных выкликов его: «Горько мне без неба, которого я лишен, но не хочу быть ангелом среди людей, не хочу белых одежд, не хочу крыльев!» Буквально так и говорил, Отец: «Не хочу крыльев!»
И наконец замолчала совсем и молча, с дикой покорностью совалась из угла
в угол, перенося с места на место одну и ту же вещь, ставя ее, снова беря — бессильная и
в начавшемся
бреду оторваться от печки. Дети были на огороде, пускали змея, и, когда мальчишка Петька пришел домой за куском хлеба, мать его, молчаливая и дикая, засовывала
в потухшую печь разные вещи: башмаки, ватную рваную кофту, Петькин картуз. Сперва мальчик засмеялся, а потом
увидел лицо матери и с криком побежал на улицу.
Платонов. Болен. (Встает.) Едем… B щечку… (Целует ее
в щеку.) Без всякой задней мысли. Не могу… Впрочем, пустяки. Едемте, Марья Ефимовна! И, пожалуйста, поскорей! Вот… вот этим револьвером застрелиться хотел… B щечку… (Целует
в щеку.)
Брежу, но
вижу ваше лицо… Всех людей люблю! Всех! Я и вас люблю… Люди были для меня дороже всего… Никого не хотел обидеть, а всех обидел… Всех… (Целует руку.)
Семен Иванович
видел все так же и по-тогдашнему чувствовал;
в вихре горячки и
бреда начали мелькать перед ним разные странные лица.
Марк Иванович и не докончил, ибо все
увидели ясно, что Семен Иванович еще не отрезвился и
бредит; но хозяйка не вытерпела и тут же заметила, что дом
в Кривом переулке ономнясь от лысой девки сгорел; что лысая девка там такая была; она свечку зажгла и чулан запалила, а у ней не случится, и что
в углах будет цело.
Старик поглядел ей вслед и поник головою. Из разных окон на эту сцену уже глядели любопытные головы. «Господи! чужие люди
видели!» — чем-то колючим отозвалось
в сознании Петра Петровича, и он вдруг как-то оселся, сконфузился и, стараясь ни на кого не глядеть,
побрел в свою калитку.
— Да.
Видите, оно так и есть. Но однажды — помните,
в тот вечер, когда с вами произошел припадок, — она созналась мне, что чувствует приближение и победу «невидимого». Чтоб не покориться ему, она
видела только одно средство — смерть. Но чтоб эта смерть поменьше доставила горя близким. Разговор был чисто отвлеченный… Ну, а перед самою смертью, почти уже
в бреду, она взяла с меня слово никому не рассказывать о нашем разговоре… Как вы думаете, можно из этого что-нибудь заключить?
А тут ещё вдруг, точно во сне или
в бреду, показалось преосвященному, будто
в толпе подошла к нему его родная мать Мария Тимофеевна, которой он не
видел уже девять лет, или старуха, похожая на мать, и, принявши от него вербу, отошла и всё время глядела на него весело, с доброй, радостной улыбкой, пока не смешалась с толпой.
Помню мучительную дорогу, тряску вагона, ночные
бреды и поты; помню, как
в Москве, на Курском вокзале,
в ожидании поезда, я сидел за буфетным столиком
в зимней шубе
в июньскую жару, и было мне холодно, и очень хотелось съесть кусок кровавого ростбифа с хреном, который я
видел на буфетной стойке.
В Туле мама по телеграмме встретила меня на вокзале. Мягкая постель, белые простыни, тишина. И на две недели —
бред и полусознание.