Дети, которые живы!

Яна Александровна Немцова, 2023

В июне 1941 года объявляют о начале войны. Когда отца забирают на фронт, четыре сестры – еще совсем дети – остаются под присмотром дедушки. Все лето и осень они живут, надеясь, что папа скоро вернется. Тревога нарастает. Зимой немцы приходят в их деревню. Хозяйничают. Ищут коммунистов. Отнимают скот и еду.Как семья переживет зиму? Как простые дети перенесут тяжелые годы войны?Обо всем этом рассказывает Лидия, самая младшая из сестер.

Глава 2

Я переоделась в парадное платье и собирала спальные вещи в узелок. В палате было тихо, соседи по койкам ушли на обед. Тут в дверях показалась Настя. Я бросилась ее обнимать.

— Я так соскучилась! — прошептала, прижавшись к груди сестры.

— И мы очень, очень соскучились, — крепче обняла в ответ Настя.

— А папа ждет на улице? — радостно спросила я и поспешила вернуться к узелку. Уже не церемонясь, скомкала льняную ночную рубашку с оборками.

— Лида, мне кое-что тебе нужно рассказать, — начала Настя, присев на край моей кровати.

— Что-то случилось? — я с волнением перебирала в руках оборки рубашки.

— К нам пришла война…

— Да, слышала… — заметив тревогу в глазах сестры, перепугалась. — Что, прямо в деревню пришла? — прошептала в ужасе.

— Пока нет, но она рядом. В стороне Севастополя.

— Да кто ж найдет нашу деревню? Не дойдет война до нас, не волнуйся, — с облегчением выдохнула и с радостью повторила: — Так отец на улице, да?

— Папу забрали на фронт несколько дней назад. Мачеха уехала в свою деревню, к родителям, — с волнением сказала Настя и выдохнула так, будто освободилась от непосильной ноши.

Я присела рядом с сестрой. Вдруг тяжелая тоска заныла в груди. Страх. Как же теперь мы будем жить? Молчание затянулось. Я пихнула рубашку в узелок. Туго завязала его, надеясь, что там спрятала возникшую тревогу. Прогнала ее. Глянула на Настю и с надеждой спросила:

— Он ведь скоро вернется?

Настя молчала, только крепко сжала мою руку.

— Война не дойдет до нас? Скоро она вовсе закончится, и папа вернется, — продолжала я рассуждать, — знаю, так и будет!

— Надеюсь, ты права, — едва заметно улыбнулась сестра и добавила: — Ну что, пойдем? Шурки ждут нас дома.

Поехали мы долгим путем. В объезд. Лес глядел издалека, дорога, накатанная, прямая тянулась вдаль. Солнышко припекало, облака обходили его стороной.

— Настя, — позвала я сестру.

— Да, Лида, — оглянулась она, подгоняя поводьями лошадей.

— Почему ты тут поехала? — немного помолчав добавила: — Расскажи, как ушли отец и мачеха? Как все случилось? — да, эти вопросы меня беспокоили и пугали.

Сестра отвечала искренне, как будто проживала заново последние недели. Я слушала и все видела ее глазами, и, казалось, чувствовала ее сердцем, точно книгу читала:

С двадцать второго июня деревенские только и говорили о пришедшей в наш русский дом страшной войне. Жизнь стала иной: пугающей, тревожной. Напряжение поселилось в воздухе.

А ведь всего две недели прошло с тех пор, как мы купались в реке и беззаботно играли на лугу. Тогда же я заболела. Выяснилось, что моя хворь — это тиф.

Этим утром Настя ехала забрать меня из больницы в деревню Расховец. Короткая дорога занимала час, но ее это не пугало. Я знала, сестра умела управлять лошадью и телегой. Пугало ее другое, говорила она. Как сообщить мне о наступившей войне? Как сказать, что по возвращении домой я не увижу ни отца, ни мачеху? Слишком свежо горькое расставание. Ей тяжело было делиться этими чувствами со мной. Говорить вслух об уходе близких людей. Не знаю, как бы я переживала, будь на ее месте? Ведь даже мысли об этом давались непросто.

Рассказала Настя и то, как отцу через неделю после объявления начала войны пришло письмо с повесткой. Как на следующий день он собирал вещи в узелок, а мачеха, будто ужаленная пчелой, металась по хате из угла в угол и кричала:

— Война войной, а нам как быть? Ты оставляешь меня одну на четверых детей! Я не справлюсь. Нет! — вопила она. — Ладно, хорошо. — Вот, вроде успокоилась. — Понимаю: долг, Родина… Нет, — снова заводилась она, — я не справлюсь с чужими детьми!

Отец молчал. Сложил рубаху, теплые носки, все что были.

— Что ты молчишь?! Скажи, как быть?! — требовала она.

Настя утешала плачущую Шурку. Они сидели на печи. Наблюдали, как рушится их семья.

— Ну скажи хоть что-то! — мачеха схватила из узелка рубаху и хлестнула отца по спине. Он молчал. Забрал рубаху и сложил обратно. — Ну знаешь! — она раскраснелась от гнева. — Ну знаешь! Мне твои дети не нужны!

В этот же вечер мачеха ушла. Отца и еще нескольких деревенских мужиков забрали утром.

Настя и Шурка остались вдвоем. Дом опустел. В один день разрушился и без того непростой семейный уклад. Но вечерами их тоскливую хату согревали своим присутствием дедушка и Шура, которая со временем окончательно перебралась к нам.

С волнением рассказывала Настя, как по дороге ко мне думала и перебирала все эти мысли о жизненных переменах. Как не заметила, что далеко отъехала от деревни.

Овраг со всех сторон окружали деревья. Они смотрели свысока, расположившись по его краям. Дорога, как тихий ручей, то уходила вниз по спуску, то тянулась вверх в гору. Трава одела склоны в зеленую взлохмаченную шубу.

Вдруг лошади нервно фыркнули и заржали. Припустили вперед.

Позади них из-за высокой травы выглянула волчья морда. Грязно-серый хромой зверь семенил по склону к дороге.

Сердце Насти колотилось, ладони вспотели, — делилась она. Страшась, поглядывала на крадущегося за телегой хромого зверя.

Сестра видела — подъем в гору уже близко. Там ее спасение. Надеясь, что волк отстанет, она поторапливала лошадей.

То ли от страха ей казалось, что вечер ворвался в середину дня, а лес съел остатки дневного света. То ли на самом деле солнце спряталось за макушками деревьев. Тень как будто тянула за хвост лошадей и притормаживала телегу. Вроде бы вот ее спасительный подъем, совсем рядом, но в то же время он словно оставался вдалеке.

Я напряглась всем телом. Испугалась за сестру, хоть и понимала, что это уже произошло и с ней все в порядке. Мы едем домой. К Шуркам.

Мысли о доме и родных прогнали мой страх, а Настя тем временем продолжала.

Не оглядываясь, она преодолела подъем и пустила лошадей полным ходом. Только у деревни Расховец притормозила и осмелилась оглянуться.

А уже в больнице она встретила меня, и к сестре вернулись томления о том, как начать разговор.

После услышанной истории я молчала. Думала. Казалось, все это вымысел. Трудно осознать, принять как действительность. В груди оставалась глупая надежда, что сейчас отец и мачеха работают на огороде. Ждут нашего возвращения.

Настя оглядывалась на меня. Беспокойство отражалось в ее взгляде, подтверждая правдивость сказанного.

— Как ты? — наконец спросила она.

— Трудно ответить, — честно призналась я.

— Ну тогда поделись, как тебе было в больнице? Только честно!

Я рассказала, с какой теплотой и внимательностью заботились обо мне медсестры. Какими были радушными и добрыми поварихи, как вкусно они готовили. Вспомнила, как поперхнулась куриным бульоном. Вот так и умереть можно. От бульона. И смех и грех, как говорится.

Уже подъезжая к деревне, я заверила, что отныне буду мыть все, что дает земля, и только затем есть, потому что микстуры и таблетки были отвратительными.

К вечеру мы добрались до дома.

Шурки что-то стряпали на ужин. Оказалось, они сварили суп из клевера с картошкой и галушками. Лепешки из гречневой крупы уже лежали в чашке на столе.

После легкого ужина все вышли во двор. Настя взялась кормить скотину. Живности у нас было в достатке: куры, гуси, корова Марта, лошади Гром и Агаша и три козы. Куры, по обычаю, столпились у изгороди в ожидании зерна, их любимого лакомства.

Это лакомство выдавали каждый год в конце сентября. Свежие, только собранные с полей овес и зерно. Все это заслуги дедушки и отца: они уже долгое время работали в колхозе, а он обеспечивал всем необходимым для хозяйства.

Я и Шурки вышли на задний двор, в огород. Надо было поливать. За день почва знатно подсохла и тонкие трещины разрисовали грядки.

В начале участка малыши-корнишоны уже выглядывали из-под широких ворсинчатых листов.

Капуста округлилась, как наша Марта, — теленок вот-вот должен появиться на свет.

Весь огород оброс благодатной зеленью. Вроде бы меня не было всего две недели, а такие перемены.

Хата без хозяина будто вовсе затосковала, опустела. Я же свою тоску тихо берегла в сердце. Сестрам, уверена, было так же непросто принять эту действительность, как и мне. Грусть отражалась даже в их улыбках. Особенно сложно было Насте. На ее плечи свалились заботы не только о доме и хозяйстве, но еще и о нас.

От мыслей меня отвлекла Шурка. Она принесла полное ведро воды и тяжело поставила его среди грядок. Из краев плюхнуло, на земле расплылась большая мокрая клякса.

— Надорвешься, носи понемногу, — сказала я, наполняя лейку и возвращая ей пустое ведро.

— Слушаюсь, — хихикнув, подмигнула она.

Я прошла по кустистым рядам, орошая их дождем из лейки. Почва благодарно шипела.

Шурки по очереди от колодца носили воду. Я поливала, кое-где замечая траву в грядках, останавливалась и дергала ее. Работа была налажена.

Закончили, когда уже смеркалось. В летней кабинке, за сараями, мы ополоснулись и вернулись в хату.

В углу на табурете лежала недовязанная отцом конопляная веревка. С новой силой нахлынула тоска.

— Он обязательно вернется, — обняла меня за плечи Настя, — помнишь, сегодня ты сама об этом говорила?

— Помню, — ответила я, прошла к столу, присела на край скамьи и взяла давно остывшие лепешки. Немного перекусив, мы все вместе улеглись на печь.

От сестринского тепла душа улыбнулась, я скучала по этим ощущениям, пока была в больнице.

Я лежала у стенки, посередине две Шурки, Настя всегда занимала место с краю. Она переживала, что кто-нибудь из нас во сне ненароком свалится.

— Настя! — громко прошептала Шура.

На улице зазвенел, как разливающийся мед, стрекот, и, как будто услышав своих сородичей, затрещал в углу хаты одинокий сверчок. Мне показалось, что у них какая-то особенная перекличка. Я хихикнула своим мыслям, и, словно услышав их, засмеялась и Настя.

— Что, Шура? — наконец-то она отозвалась на зов двоюродной сестры.

— Расскажи что-нибудь, — попросила она и добавила: — я привыкла, что дедушка перед сном сказки рассказывает.

— Жили-были четыре сестры, жизнерадостные, дружные. Любили играть на лугу. Собирали травы. А после бежали на речку-красавицу… — начала сочинять Настя. Хотя это вовсе не сочинение, а наша история. Мягкий приятный голос тянулся песней по хате.

Я поплыла по течению теплого, памятного мотива. Почувствовала, как во мне прорастала другая, новая жизнь. Сейчас то купание в реке казалось далеким прошлым. И дело вовсе не в отъезде отца. Не в разросшемся огороде. Не в располневшей Марте.

Семя перемен посеяла весть о неизвестной мне войне. Теперь мои мысли стали иными, внимательными к мелочам, рассудительными. Как будто сознание стремилось сохранить в памяти каждый прожитый миг. Наивная беззаботность, которая была во мне еще две недели назад, как будто затаилась где-то глубоко в сердце. Теперь во главе мыслей была ответственность за близких и страх за завтрашний день.

Я искренне надеялась и хотела верить, что мы не увидим войну, что она растворится где-то далеко.

Но неприятное, липкое «а вдруг» — пугало: а вдруг не вернется отец, а вдруг действительно наступят страшные времена, а вдруг… И я вспомнила жуткий кошмар, который увидела в бреду. Холодок пробежал по спине.

Все эти мысли и убивали во мне беззаботность. Заставляли думать, о чем раньше и не задумывалась. Конечно, я хотела сохранить в себе задор девятилетней девочки. Я хотела играть с сестрами, слушать строгую песню грачей, весело плескаясь в реке Кшень. Не отпускать наивную радость как можно дольше. Но, увы, эта новая жизнь превратила прежнюю в воспоминания.

Настя угасающим, почти неслышным голосом завершала сказку о четырех сестрах. В ее истории они прожили долгую счастливую жизнь.

«А будет ли все так в действительности?» — спросила я себя и, плотнее прижавшись к Шурке, поймала мысль о хрупкой тишине. Казалось, что даже наш незваный гость-сверчок задремал, но легкое посапывание сестер и доносившиеся звуки улицы: редкий лай собак, сонное пение птиц, шорох и шелест ветра — нарушали тихую идиллию. Прислушавшись теперь уже к музыке жизни, я уснула.