Неточные совпадения
Стародум. Тут не самолюбие, а, так называть, себялюбие. Тут себя любят отменно; о себе одном пекутся; об одном настоящем часе суетятся. Ты не поверишь.
Я видел тут множество
людей, которым
во все случаи их жизни ни разу на мысль не приходили ни предки, ни потомки.
«Эта холодность — притворство чувства, — говорила она себе. — Им нужно только оскорбить
меня и измучать ребенка, а
я стану покоряться им! Ни за что! Она хуже
меня.
Я не лгу по крайней мере». И тут же она решила, что завтра же, в самый день рожденья Сережи, она поедет прямо в дом мужа, подкупит
людей, будет обманывать, но
во что бы ни стало
увидит сына и разрушит этот безобразный обман, которым они окружили несчастного ребенка.
Следовало бы тоже принять
во внимание и прежнюю жизнь
человека, потому что, если не рассмотришь все хладнокровно, а накричишь с первого раза, — запугаешь только его, да и признанья настоящего не добьешься: а как с участием его расспросишь, как брат брата, — сам все выскажет и даже не просит о смягчении, и ожесточенья ни против кого нет, потому что ясно
видит, что не
я его наказываю, а закон.
Подходя к комендантскому дому, мы
увидели на площадке
человек двадцать стареньких инвалидов с длинными косами и в треугольных шляпах. Они выстроены были
во фрунт. Впереди стоял комендант, старик бодрый и высокого росту, в колпаке и в китайчатом халате. Увидя нас, он к нам подошел, сказал
мне несколько ласковых слов и стал опять командовать. Мы остановились было смотреть на учение; но он просил нас идти к Василисе Егоровне, обещаясь быть вслед за нами. «А здесь, — прибавил он, — нечего вам смотреть».
Упрямец! ускакал!
Нет ну́жды,
я тебя нечаянно сыскал,
И просим-ка со
мной, сейчас, без отговорок:
У князь-Григория теперь народу тьма,
Увидишь человек нас сорок,
Фу! сколько, братец, там ума!
Всю ночь толкуют, не наскучат,
Во-первых, напоят шампанским на убой,
А во-вторых, таким вещам научат,
Каких, конечно, нам не выдумать с тобой.
— Merci, — промолвила Одинцова, вставая. — Вы обещали
мне посетить
меня, привезите же с собой и вашего приятеля.
Мне будет очень любопытно
видеть человека, который имеет смелость ни
во что не верить.
— Когда
я был юнкером, приходилось нередко дежурить
во дворце; царь был еще наследником. И тогда уже
я заметил, что его внимание привлекают безличные
люди, посредственности. Потом
видел его на маневрах, на полковых праздниках.
Я бы сказал, что талантливые
люди неприятны ему, даже — пугают его.
«Вот, Клим,
я в городе, который считается самым удивительным и веселым
во всем мире. Да, он — удивительный. Красивый, величественный, веселый, — сказано о нем. Но
мне тяжело. Когда весело жить — не делают пакостей. Только здесь понимаешь, до чего гнусно, когда из
людей делают игрушки. Вчера
мне показывали «Фоли-Бержер», это так же обязательно
видеть, как могилу Наполеона. Это — венец веселья. Множество удивительно одетых и совершенно раздетых женщин, которые играют, которыми играют и…»
— Дальше? Хорошо. Если желание сильно то исполнение не замедлит. В одной со
мной квартире жил студент, который принял
во мне участие и помог
мне, года через полтора, сдать экзамены для поступления в медицинский колледж. Как
видите,
я оказался способным
человеком…
—
Я бы не была с ним счастлива:
я не забыла бы прежнего
человека никогда и никогда не поверила бы новому
человеку.
Я слишком тяжело страдала, — шептала она, кладя щеку свою на руку бабушки, — но ты
видела меня, поняла и спасла… ты — моя мать!.. Зачем же спрашиваешь и сомневаешься? Какая страсть устоит перед этими страданиями? Разве возможно повторять такую ошибку!..
Во мне ничего больше нет… Пустота — холод, и если б не ты — отчаяние…
Впрочем, приглядываясь к нему
во весь этот месяц,
я видел высокомерного
человека, которого не общество исключило из своего круга, а который скорее сам прогнал общество от себя, — до того он смотрел независимо.
— Слушайте, вы… негодный вы
человек! — сказал
я решительно. — Если
я здесь сижу и слушаю и допускаю говорить о таких лицах… и даже сам отвечаю, то вовсе не потому, что допускаю вам это право.
Я просто
вижу какую-то подлость… И, во-первых, какие надежды может иметь князь на Катерину Николаевну?
Потом помолчала,
вижу, так она глубоко дышит: «Знаете, — говорит вдруг
мне, — маменька, кабы мы были грубые, то мы бы от него, может, по гордости нашей, и не приняли, а что мы теперь приняли, то тем самым только деликатность нашу доказали ему, что
во всем ему доверяем, как почтенному седому
человеку, не правда ли?»
Я сначала не так поняла да говорю: «Почему, Оля, от благородного и богатого
человека благодеяния не принять, коли он сверх того доброй души
человек?» Нахмурилась она на
меня: «Нет, говорит, маменька, это не то, не благодеяние нужно, а „гуманность“ его, говорит, дорога.
В иную минуту казалось, что
я ребенок, что няня рассказала
мне чудную сказку о неслыханных
людях, а
я заснул у ней на руках и
вижу все это
во сне.
Но разговаривать было некогда: на палубу вошло
человек шесть гидальго, но не таких, каких
я видел на балконах и еще на портретах Веласкеца и других; они были столько же гидальго, сколько и джентльмены: все
во фраках, пальто и сюртуках, некоторые в белых куртках.
—
Я видел на суде, как товарищ прокурора всеми силами старался обвинить несчастного мальчика, который
во всяком неизвращенном
человеке мог возбудить только сострадание; знаю, как другой прокурор допрашивал сектанта и подводил чтение Евангелия под уголовный закон; да и вся деятельность судов состоит только в таких бессмысленных и жестоких поступках.
Наследник приваловских миллионов заснул в прадедовском гнезде тяжелым и тревожным сном. Ему грезились тени его предков, которые вереницей наполняли этот старый дом и с удивлением смотрели на свою последнюю отрасль. Привалов
видел этих
людей и боялся их. Привалов глухо застонал
во сне, и его губы шептали: «
Мне ничего не нужно вашего… решительно ничего.
Меня давят ваши миллионы…»
Несмотря на то,
я очень его полюбил и совершенно ему доверился
во всех моих чувствах, ибо мыслю: на что
мне тайны его,
вижу и без сего, что праведен
человек.
К тому же страдание и страдание: унизительное страдание, унижающее
меня, голод например, еще допустит
во мне мой благодетель, но чуть повыше страдание, за идею например, нет, он это в редких разве случаях допустит, потому что он, например, посмотрит на
меня и вдруг
увидит, что у
меня вовсе не то лицо, какое, по его фантазии, должно бы быть у
человека, страдающего за такую-то, например, идею.
Ночью
я плохо спал. Почему-то все время
меня беспокоила одна и та же мысль: правильно ли мы идем? А вдруг мы пошли не по тому ключику и заблудились!
Я долго ворочался с боку на бок, наконец поднялся и подошел к огню. У костра сидя спал Дерсу. Около него лежали две собаки. Одна из них что-то
видела во сне и тихонько лаяла. Дерсу тоже о чем-то бредил. Услышав мои шаги, он спросонья громко спросил: «Какой
люди ходи?» — и тотчас снова погрузился в сон.
Долго
мне говорил этот первобытный
человек о своем мировоззрении. Он
видел живую силу в воде,
видел ее тихое течение и слышал ее рев
во время наводнений.
Через четверть часа
я подошел настолько близко к огню, что мог рассмотреть все около него. Прежде всего
я увидел, что это не наш бивак.
Меня поразило, что около костра не было
людей. Уйти с бивака ночью
во время дождя они не могли. Очевидно, они спрятались за деревьями.
— Ну, вот
видите, — сказал
мне Парфений, кладя палец за губу и растягивая себе рот, зацепивши им за щеку, одна из его любимых игрушек. — Вы
человек умный и начитанный, ну, а старого воробья на мякине вам не провести. У вас тут что-то неладно; так вы, коли уже пожаловали ко
мне, лучше расскажите
мне ваше дело по совести, как на духу. Ну,
я тогда прямо вам и скажу, что можно и чего нельзя,
во всяком случае, совет дам не к худу.
Спустя несколько дней
я гулял по пустынному бульвару, которым оканчивается в одну сторону Пермь; это было
во вторую половину мая, молодой лист развертывался, березы цвели (помнится, вся аллея была березовая), — и никем никого. Провинциалы наши не любят платонических гуляний. Долго бродя,
я увидел наконец по другую сторону бульвара, то есть на поле, какого-то
человека, гербаризировавшего или просто рвавшего однообразные и скудные цветы того края. Когда он поднял голову,
я узнал Цехановича и подошел к нему.
— Вот
видите, ваше несчастие, что докладная записка была подана и что многих обстоятельств не было на виду. Ехать вам надобно, этого поправить нельзя, но
я полагаю, что Вятку можно заменить другим городом.
Я переговорю с графом, он еще сегодня едет
во дворец. Все, что возможно сделать для облегчения, мы постараемся сделать; граф —
человек ангельской доброты.
Вадим умер в феврале 1843 г.;
я был при его кончине и тут в первый раз
видел смерть близкого
человека, и притом
во всем не смягченном ужасе ее,
во всей бессмысленной случайности,
во всей тупой, безнравственной несправедливости.
Мельком
видел я его тогда и только увез с собой
во Владимир благородный образ и основанную на нем веру в него как в будущего близкого
человека. Предчувствие мое не обмануло
меня. Через два года, когда
я побывал в Петербурге и, второй раз сосланный, возвратился на житье в Москву, мы сблизились тесно и глубоко.
Подходившего ко
мне дядю, в светлом костюме и соломенной шляпе,
я видел точно чужого, незнакомого
человека во сне…
Когда
я увидел его впервые,
мне вдруг вспомнилось, как однажды, давно, еще
во время жизни на Новой улице, за воротами гулко и тревожно били барабаны, по улице, от острога на площадь, ехала, окруженная солдатами и народом, черная высокая телега, и на ней — на скамье — сидел небольшой
человек в суконной круглой шапке, в цепях; на грудь ему повешена черная доска с крупной надписью белыми словами, —
человек свесил голову, словно читая надпись, и качался весь, позванивая цепями.
Как-то
во Владивостоке
я и иеромонах Ираклий, сахалинский миссионер и священник, выходили вместе из магазина, и какой-то
человек в белом фартуке и высоких блестящих сапогах, должно быть дворник или артельщик,
увидев о. Ираклия, очень обрадовался и подошел под благословение; оказалось, что это духовное чадо о.
Князь Юсупов (
во главе всех, про которых Грибоедов в «Горе от ума» сказал: «Что за тузы в Москве живут и умирают»),
видя на бале у московского военного генерал-губернатора князя Голицына неизвестное ему лицо, танцующее с его дочерью (он знал, хоть по фамилии, всю московскую публику), спрашивает Зубкова: кто этот молодой
человек? Зубков называет
меня и говорит, что
я — Надворный Судья.
Во всем, что вы говорите,
я вижу с утешением заботливость вашу о будущности; тем более
мне бы хотелось, чтоб вы хорошенько взвесили причины, которые заставляют
меня как будто вам противоречить, и чтоб вы согласились со
мною, что
человек, избравший путь довольно трудный, должен рассуждать не одним сердцем, чтоб без упрека идти по нем до конца.
Хоть бы кто-нибудь
во мне увидел человека!
— Ну, брат Маслобоев, это ты врешь, — прервал
я его. — Во-первых, генералы, хоть бы и литературные, и с виду не такие бывают, как
я, а второе, позволь тебе сказать,
я действительно припоминаю, что раза два тебя на улице встретил, да ты сам, видимо, избегал
меня, а
мне что ж подходить, коли
вижу,
человек избегает. И знаешь, что и думаю? Не будь ты теперь хмелен, ты бы и теперь
меня не окликнул. Не правда ли? Ну, здравствуй!
Я, брат, очень, очень рад, что тебя встретил.
Прежде всего, как galant homme, [порядочный
человек (франц.)]
я принимаю их с утонченною вежливостью (
я настолько благовоспитан, что
во всякой женщине
вижу женщину, а не кобылицу из татерсаля).
Во-вторых, как это ни парадоксально на первый взгляд, но
я могу сказать утвердительно, что все эти
люди, в кругу которых
я обращаюсь и которые взаимно
видят друг в друге «политических врагов», — в сущности, совсем не враги, а просто бестолковые
люди, которые не могут или не хотят понять, что они болтают совершенно одно и то же.
Поэтому, друг мой, ежели ты и
видишь, что высший
человек проштрафился, то имей в виду, что у него всегда есть ответ:
я, по должности своей, опыты производил! И все ему простится, потому что он и сам себя давно
во всем простил. Но тебе он никогда того не простит, что ты его перед начальством в сомнение или в погрешность ввел.
— То есть, вот
видишь ли:
я никогда не одобряю неделикатности, и, по мнению моему, смеяться над огорченным
человеком,
во всяком случае, непростительно.
— Гм, —
я не думаю, что это полезно для вас!.. Во-вторых, сегодня в ночь разные молодые
люди напечатали на гектографах штук пятьсот речи.
Я видел — сделано недурно, четко, ясно. Они хотят вечером разбросать по городу.
Я — против, — для города удобнее печатные листки, а эти следует отправить куда-нибудь.
Вот — стоят передо
мной сто солдат,
я кричу им: «Глаза направо!» — и сто
человек, из которых у каждого есть свое
Я и которые
во мне видят что-то чужое, постороннее, не
Я, — они все сразу поворачивают головы направо.
— Да
я и то на тебя, Мария Семеновна, дивлюсь, как ты всё одна да одна
во все концы на
людей хлопочешь. А от них добра,
я вижу, мало.
Впоследствии времени
я увидел эту самую женщину на площади, и, признаюсь вам, сердце дрогнуло-таки
во мне, потому что в частной жизни
я все-таки остаюсь
человеком и с охотою соболезную всем возможным несчастиям…
— Есть у
меня,
видите ли, вдовец. Не стар еще, да детей куча, тягла править не в силах. Своих девок на выданье у
меня во всей вотчине хоть шаром покати, — поневоле в
люди идешь!
И не поехал: зашагал
во всю мочь, не успел опомниться, смотрю, к вечеру третьего дня вода завиднелась и
люди.
Я лег для опаски в траву и высматриваю: что за народ такой? Потому что боюсь, чтобы опять еще в худший плен не попасть, но
вижу, что эти
люди пищу варят… Должно быть, думаю, христиане. Подполоз еще ближе: гляжу, крестятся и водку пьют, — ну, значит, русские!.. Тут
я и выскочил из травы и объявился. Это, вышло, ватага рыбная: рыбу ловили. Они
меня, как надо землякам, ласково приняли и говорят...
Так
меня с этим образом и заперли, и
я так до весны взаперти там и пребывал в этой избе и все «Благому молчанию» молился, но чуть
человека увижу, опять
во мне дух поднимается, и
я говорю.
Я же хоть силу в себе и ощущал, но думаю, во-первых,
я пьян, а во-вторых, что если десять или более
человек на
меня нападут, то и с большою силою ничего с ними не сделаешь, и оберут, а
я хоть и был в кураже, но помнил, что когда
я, не раз вставая и опять садясь, расплачивался, то мой компаньон, баринок этот,
видел, что у
меня с собою денег тучная сила.
— Но в то же время, — продолжала она, — когда была брошена тобой и когда около
меня остался другой
человек, который, казалось, принимает
во мне такое участие, что дай бог отцу с матерью…
я видела это и невольно привязалась к нему.
Под ее влиянием
я покинул тебя, мое единственное сокровище, хоть,
видит бог, что сотни
людей, из которых ты могла бы найти доброго и нежного мужа, — сотни их не в состоянии тебя любить так, как
я люблю; но, обрекая себя на этот подвиг,
я не вынес его: разбитый теперь в Петербурге
во всех моих надеждах, полуумирающий от болезни, в нравственном состоянии, близком к отчаянию, и, наконец, без денег,
я пишу к тебе эти строчки, чтоб ты подарила и возвратила
мне снова любовь твою.
Он очень хорошо понимает, что
во мне может снова явиться любовь к тебе, потому что ты единственный
человек, который
меня истинно любил и которого бы
я должна была любить всю жизнь — он это
видит и, чтоб ударить
меня в последнее больное место моего сердца, изобрел это проклятое дело, от которого, если бог спасет тебя, — продолжала Полина с большим одушевлением, — то
я разойдусь с ним и буду жить около тебя, что бы в свете ни говорили…
«
Я, говорит, теперь, положу на тебя эпитимью и, когда
увижу, что душа твоя просветлела, тогда причащу», и начал потом говорить
мне о боге, о назначении
человека… именно раскрыл
во мне это религиозное чувство…