Неточные совпадения
Поехал в
город парочкой!
Глядим, везет
из городаКоробки, тюфяки;
Откудова ни взялися
У немца босоногого
Детишки и жена.
Повел хлеб-соль с исправником
И с прочей земской властию,
Гостишек полон двор!
В одной
из приволжских губерний градоначальник был роста трех аршин с вершком, и что же? — прибыл в тот
город малого роста ревизор, вознегодовал,
повел подкопы и достиг того, что сего, впрочем, достойного человека предали суду.
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная
весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь
город.
Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то, что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их ожидает не кара, а похвала.
Он постарался сбыть поскорее Ноздрева, призвал к себе тот же час Селифана и
велел ему быть готовым на заре, с тем чтобы завтра же в шесть часов утра выехать
из города непременно, чтобы все было пересмотрено, бричка подмазана и прочее, и прочее.
Все, что Дронов рассказывал о жизни
города, отзывалось непрерывно кипевшей злостью и сожалением, что
из этой злости нельзя извлечь пользу, невозможно превратить ее в газетные строки. Злая пыль
повестей хроникера и отталкивала Самгина, рисуя жизнь медленным потоком скучной пошлости, и привлекала, позволяя ему видеть себя не похожим на людей, создающих эту пошлость. Но все же он раза два заметил Дронову...
Бабушку никто не любил. Клим, видя это, догадался, что он неплохо сделает, показывая, что только он любит одинокую старуху. Он охотно слушал ее рассказы о таинственном доме. Но в день своего рождения бабушка
повела Клима гулять и в одной
из улиц
города, в глубине большого двора, указала ему неуклюжее, серое, ветхое здание в пять окон, разделенных тремя колоннами, с развалившимся крыльцом, с мезонином в два окна.
— Вот, сорок копеек на пустяки бросать! — заметила она. — Лучше подождем, не будет ли
из города оказии туда. Ты
вели узнавать мужикам.
Идти дальше, стараться объяснить его окончательно, значит, напиваться с ним пьяным, давать ему денег взаймы и потом выслушивать незанимательные
повести о том, как он в полку нагрубил командиру или побил жида, не заплатил в трактире денег, поднял знамя бунта против уездной или земской полиции, и как за то выключен
из полка или послан в такой-то
город под надзор.
— И вообще, если бы вы начали вашу
повесть со систематического описания всего вашего вчерашнего дня с самого утра? Позвольте, например, узнать: зачем вы отлучались
из города и когда именно поехали и приехали… и все эти факты…
Восточная Сибирь управляется еще больше спустя рукава. Это уж так далеко, что и
вести едва доходят до Петербурга. В Иркутске генерал-губернатор Броневский любил палить в
городе из пушек, когда «гулял». А другой служил пьяный у себя в доме обедню в полном облачении и в присутствии архиерея. По крайней мере, шум одного и набожность другого не были так вредны, как осадное положение Пестеля и неусыпная деятельность Капцевича.
Жених между тем не являлся, а матушку вызвали в губернский
город, где в сотый раз слушалось одно
из многих тяжебных дел, которые она
вела. Матренка временно повеселела, дворовые уже не ограничивались шепотом, а открыто выказывали сожаление, и это ободрило ее.
Милочка возвратилась
из города уже к утру следующего дня и узнала об отъезде мужа, только проснувшись. В первую минуту эта
весть заставила ее задуматься, но Калерия Степановна тотчас же подоспела с утешениями.
— Я отлучался, — сказал он, — вчера ввечеру еще в
город и встретил комиссара, вылезавшего
из брички. Узнавши, что я
из нашего села, дал он мне эту записку и
велел на словах тебе сказать, батько, что заедет на возвратном пути к нам пообедать.
Мой приятель не тратил много времени на учение, зато все закоулки
города знал в совершенстве. Он
повел меня по совершенно новым для меня местам и привел в какой-то длинный, узкий переулок на окраине. Переулок этот прихотливо тянулся несколькими поворотами, и его обрамляли старые заборы. Но заборы были ниже тех, какие я видел во сне, и из-за них свешивались густые ветки уже распустившихся садов.
Дня через три в гимназию пришла
из города весть: нового учителя видели пьяным… Меня что-то кольнуло в сердце. Следующий урок он пропустил. Одни говорили язвительно: с «похмелья», другие — что устраивается на квартире. Как бы то ни было, у всех шевельнулось чувство разочарования, когда на пороге, с журналом в руках, явился опять Степан Яковлевич для «выразительного» чтения.
Прошло после свадьбы не больше месяца, как по
городу разнеслась страшная
весть. Нагибин скоропостижно умер. Было это вскоре после обеда. Он поел какой-то ухи
из соленой рыбы и умер. Когда кухарка вошла в комнату, он лежал на полу уже похолодевший. Догадкам и предположениям не было конца. Всего удивительнее было то, что после миллионера не нашли никаких денег. Имущество было в полной сохранности, замки все целы, а кухарка показывала только одно, что хозяин ел за час до смерти уху.
Все это наводило на мальчика чувство, близкое к испугу, и не располагало в пользу нового неодушевленного, но вместе сердитого гостя. Он ушел в сад и не слышал, как установили инструмент на ножках, как приезжий
из города настройщик заводил его ключом, пробовал клавиши и настраивал проволочные струны. Только когда все было кончено, мать
велела позвать в комнату Петю.
Платов ничего государю не ответил, только свой грабоватый нос в лохматую бурку спустил, а пришел в свою квартиру,
велел денщику подать
из погребца фляжку кавказской водки-кислярки [Кизлярка — виноградная водка
из города Кизляра. (Прим. автора.)], дерябнул хороший стакан, на дорожний складень Богу помолился, буркой укрылся и захрапел так, что во всем доме англичанам никому спать нельзя было.
Лаврецкий окинул ее злобным взглядом, чуть не воскликнул «Brava!», [Браво! (фр.)] чуть не ударил ее кулаком по темени — и удалился. Час спустя он уже отправился в Васильевское, а два часа спустя Варвара Павловна
велела нанять себе лучшую карету в
городе, надела простую соломенную шляпу с черным вуалем и скромную мантилью, поручила Аду Жюстине и отправилась к Калитиным:
из расспросов, сделанных ею прислуге, она узнала, что муж ее ездил к ним каждый день.
Сильнее всего подействовало на Лемма то обстоятельство, что Лаврецкий собственно для него
велел привезти к себе в деревню фортепьяно
из города.
Один молодой человек, развязный и красивый, в фуражке с приплюснутыми полями, лихо надетой набекрень, в шелковой рубашке, опоясанной шнурком с кисточками, тоже
повел ее с собой в номера, спросил вина и закуску, долго врал Любке о том, что он побочный сын графа н что он первый бильярдист во всем
городе, что его любят все девки и что он
из Любки тоже сделает фартовую «маруху».
И все эти Генриетты Лошади, Катьки Толстые, Лельки Хорьки и другие женщины, всегда наивные и глупые, часто трогательные и забавные, в большинстве случаев обманутые и исковерканные дети, разошлись в большом
городе, рассосались в нем.
Из них народился новый слой общества слой гулящих уличных проституток-одиночек. И об их жизни, такой же жалкой и нелепой, но окрашенной другими интересами и обычаями, расскажет когда-нибудь автор этой
повести, которую он все-таки посвящает юношеству и матерям.
Вихров, разумеется, очень хорошо понимал, что со стороны высокого мужика было одно только запирательство; но как его было уличить: преступник сам от своих слов отказывался,
из соседей никто против богача ничего не покажет, чиновники тоже не признаются, что брали от него взятки; а потому с сокрушенным сердцем Вихров отпустил его, девку-работницу сдал на поруки хозяевам дома, а Парфена
велел сотскому и земскому свезти в уездный
город, в острог.
Шатаясь по улицам, я всматривался детски-любопытными глазами в незатейливую жизнь городка с его лачугами, вслушивался в гул проволок на шоссе, вдали от городского шума, стараясь уловить, какие
вести несутся по ним
из далеких больших
городов, или в шелест колосьев, или в шепот ветра на высоких гайдамацких могилах.
Из лагеря в
город вела только одна дорога — через полотно железной дороги, которое в этом месте проходило в крутой и глубокой выемке. Ромашов по узкой, плотно утоптанной, почти отвесной тропинке быстро сбежал вниз и стал с трудом взбираться по другому откосу. Еще с середины подъема он заметил, что кто-то стоит наверху в кителе и в шинеле внакидку. Остановившись на несколько секунд и прищурившись, он узнал Николаева.
По приезде в губернский
город Порфирий Петрович
вел себя очень прилично, оделся чистенько, приискал себе квартирку и с помощью рекомендательных писем недолго оставался без места. Сам губернатор изволил припомнить необычайную, выходящую
из порядка вещей опрятность, замеченную в земском суде при ревизии, и тотчас же предложил Порфирию Петровичу место секретаря в другом земском суде; но герой наш, к общему удивлению, отказался.
„Поздравьте, говорит, меня с крестником“. Что бы вы думали? две тысячи взял, да
из городу через два часа
велел выехать: „Чтоб и духу, мол, твоего здесь не пахло“.
О прочих наезжих мироедах распространяться я не буду. Они
ведут свое дело с тою же наглостью и горячностью, как и Иван Фомич, — только размах у них не так широк и перспективы уже. И чиновник и мещанин навсегда завекуют в деревне, без малейшей надежды попасть в члены суб-суб-комиссии для вывозки
из города нечистот.
Уездные барыни,
из которых некоторые весьма секретно и благоразумно
вели куры с своими лакеями, а другие с дьячками и семинаристами, — барыни эти, будто бы нравственно оскорбленные, защекотали как сороки, и между всеми ними, конечно, выдавалась исправница, которая с каким-то остервенением начала ездить по всему
городу и рассказывать, что Медиокритский имел право это сделать, потому что пользовался большим вниманием этой госпожи Годневой, и что потом она сама своими глазами видела, как эта безнравственная девчонка сидела, обнявшись с молодым смотрителем, у окна.
— Ужасен! — продолжал князь. — Он начинает эту бедную женщину всюду преследовать, так что муж не
велел, наконец, пускать его к себе в дом; он затевает еще больший скандал: вызывает его на дуэль; тот, разумеется, отказывается; он ходит по
городу с кинжалом и хочет его убить, так что муж этот принужден был жаловаться губернатору — и нашего несчастного любовника, без копейки денег, в одном пальто, в тридцать градусов мороза, высылают с жандармом
из города…
Прибыв в губернский
город, он первое, что послал за приходскими священниками с просьбою служить должные панихиды по покойнике, потом строго разбранил старших
из прислуги, почему они прежде этого не сделали,
велев им вместе с тем безвыходно торчать в зале и молиться за упокой души барина.
Между тем настал день, назначенный для судного поединка. Еще до восхода солнца народ столпился на Красной площади; все окна были заняты зрителями, все крыши ими усыпаны.
Весть о предстоящем бое давно разнеслась по окрестностям. Знаменитые имена сторон привлекли толпы
из разных сел и
городов, и даже от самой Москвы приехали люди всех сословий посмотреть, кому господь дарует одоление в этом деле.
Но он легко перенимал, и она подумала с неудовольствием, что он вывез этот тон
из города, от этих господ, с которыми
вел частые беседы.
Приходили
вести и
из города: слышно было, что все трусят, хлопочут, хотят товар лицом показать.
План этот удался Николаю Афанасьевичу как нельзя лучше, и когда Туберозов, внося к себе в комнату кипящий самовар, начал собирать
из поставца чашки и готовить чай, карлик завел издалека тихую речь о том, что до них в
городе происходило, и
вел этот рассказ шаг за шаг, день за день, как раз до самого того часа, в который он сидит теперь здесь, в этой лачужке.
Слухи о предстоящем судьбище поползли
из города в уезд и в самых нелепейших преувеличениях дошли до Туберозова, который сначала им не верил, но потом, получая отовсюду подтверждения, встревожился и, не объехав всего благочиния,
велел Павлюкану возвращаться в
город.
Городские
ведут бой с хитростями, по примеру отцов: выдвинут
из своей стенки против груди слобожан пяток хороших вояк, и, когда слобожане, напирая на них, невольно вытянутся клином,
город дружно ударит с боков, пытаясь смять врага. Но слободские привыкли к этим ухваткам: живо отступив, они сами охватывают горожан полукольцом и гонят их до Торговой площади, сбрасывая на землю крепкими ударами голых кулаков.
Каждый день утром к старику приезжает
из города бывший правитель его канцелярии, Павел Трофимыч Кошельков, старинный соратник и соархистратиг, вместе с ним некогда возжегший административный светильник и с ним же вместе погасивший его. Это гость всегда дорогой и всегда желанный: от него узнаются все городские новости, и, что всего важнее, он же, изо дня в день, поведывает почтенному старцу трогательную
повесть подвигов и деяний того, кто хотя и заменил незаменимого, но не мог заставить его забыть.
Зато, как только пронеслась в воздухе
весть о скорой кончине крепостного права, Праведный, не мешкая много, заколотил свой господский дом, распустил гарем и уехал навсегда
из деревни в
город.
27 июля Пугачев вошел в Саранск. Он был встречен не только черным народом, но духовенством и купечеством… Триста человек дворян всякого пола и возраста были им тут повешены; крестьяне и дворовые люди стекались к нему толпами. Он выступил
из города 30-го. На другой день Меллин вошел в Саранск, взял под караул прапорщика Шахмаметева, посаженного в воеводы от самозванца, также и других важных изменников духовного и дворянского звания, а черных людей
велел высечь плетьми под виселицею.
Рославлев и Рено вышли
из кафе и пустились по Ганд-Газу, узкой улице, ведущей в предместье, или, лучше сказать, в ту часть
города, которая находится между укрепленным валом и внутреннею стеною Данцига. Они остановились у высокого дома с небольшими окнами. Рено застучал тяжелой скобою; через полминуты дверь заскрипела на своих толстых петлях, и они вошли в темные сени, где тюремный страж, в полувоинственном наряде, отвесив жандарму низкой поклон,
повел их вверх по крутой лестнице.
Как это произошло и откуда
повело начало, трудно сказать, но ненависть к
городу, горожанам в сердцах жителей Пустыря пустила столь глубокие корни, что редко кто, переехав
из города в Сигнальный Пустырь, мог там ужиться.
Прошло несколько дней… Помнится, в один
из них достигла и до нашего
города великая
весть: император Павел скончался, и сын его, Александр, про благодушие и человеколюбие которого носилась такая хорошая молва, вступил на престол.
Весть эта страшно взволновала Давыда: возможность свидания, близкого свидания с отцом тотчас представилась ему. Мой батюшка тоже обрадовался.
Скоро мне сказали, что он признался в любви одной
из девушек, у которых жил, и, в тот же день, — другой. Сестры поделились между собою радостью, и она обратилась в злобу против влюбленного; они
велели дворнику сказать, чтоб проповедник любви немедля убрался
из их дома. Он исчез
из города.
Поэтому она ничего и не говорила Павлу, который, приехав
из города,
вел себя по-прежнему, то есть целые дни не видался с женою, а за обедом говорил ей колкости.
Между тем Лиза лежала больная; вчера вечером с нею началась лихорадка, и
из города ждали одного известного доктора, за которым чем свет послали нарочного. Все это окончательно расстроило Вельчанинова. Клавдия Петровна
повела его к больной.
И им тех
городов дворян и детей боярских, велети имая приведчи к себе и бить
велеть по торгом кнутом и сажать в тюрьму; а
из тюрьмы выимая велети их давать на крепкие поруки с записьми, что им быти с ними на государеве службе; и отписывать поместья и приказывать беречь до государева указу, и отписных поместий крестьянам слушать их ни в чем не
велеть».
Генеральская пятерка во весь карьер вылетела
из города и понеслась по тракту к злобинским заводам, но на десятой версте генерал
велел остановиться, повернуть назад и ехать в
город.
Шлагбаум был окрашен во все цвета национальной пестряди, состоящей
из черных и белых полос с красными отводами, и еще не успел запылиться, как пронеслась
весть, что губернатор уже выехал
из соседнего
города и держит путь прямо на Солигалич. Тотчас же везде были поставлены махальные солдаты, а у забора бедной хибары Рыжова глодала землю резвая почтовая тройка с телегою, в которую Александр Афанасьевич должен был вспрыгнуть при первом сигнале и скакать навстречу «надменной фигуре».
Несложная то
повесть,
Царевна, будет: мой отец, король,
Со мной простясь, услал меня ребенком
Из города в норвежский дальний замок
И указал там жить — зачем? — не знаю.