Лабиринт

Франц Кафка, 1923

Франц Кафка – один из самых знаменитых и загадочных гениев XX века, «непостижимый мастер и повелитель царства немецкого языка» (Г. Гессе). Мир его книг – наваждение и абсурдный кошмар, но приобщение к этим вселенским тревогам, неожиданное прозрение в них чего-то близкого, интуитивно понятного оборачивается ни с чем не сравнимым читательским удовольствием. «Я не нашел здесь ни одной строчки, которая не задевала бы меня лично и не удивляла бы бесконечно…» – написал Р. М. Рильке о вошедшем в настоящее издание сборнике «Сельский врач». В книгу также включены сборники «Созерцание», «Голодарь» и рассказы «Лабиринт» и «Исследования одной собаки» – шедевры так называемой серии бестиариев Кафки. В формате a4.pdf сохранен издательский макет книги.

Созерцание

Посвящается М. Б. (Максу Броду)

Дети на улице

Я слышал, как вдоль садовой решетки проезжали экипажи, иногда сквозь прорезь листвы, слабо колышущуюся, мне удавалось их видеть. Как громыхали на жаре их оглобли и спицы! С полей возвращались, бесстыдно посмеиваясь, рабочие.

Я сидел себе на наших качельках в родительском саду, посреди деревьев.

А за решеткой что-нибудь да происходило. Ребятня пробегала, телеги со снопами, на которых сидели жнецы и жницы, погружали в тень наши клумбы; под вечер, я видел, прошествовал какой-то господин с тросточкой, навстречу ему шли девочки, держась друг за дружку, поздоровавшись, они посторонились, сойдя на траву.

Потом вдруг прыснули вверх птицы, я проследил за ними глазами, а они так резко взмыли, что мне почудилось, что это не они вверх, а я лечу вниз, и я ухватился покрепче за веревки качелей и слегка покачнулся. Потом стал раскачиваться сильнее, когда уже повеяло прохладой и вместо птиц в небе обозначились дрожащие звезды.

При свечах я получал свой ужин. Нередко я ел свой бутерброд, водрузив от усталости локти на стол. Рваные занавеси колыхались на теплом ветру, иной раз их подхватывал кто-нибудь из прохожих, если хотел получше рассмотреть меня и поговорить со мной. Свечи чаще всего не хватало надолго, и в оставшемся от нее чаде какое-то время еще кружились мошки. Если с улицы ко мне обращались с вопросом, я смотрел на спрашивающего так, будто смотрю в пустоту или на горы, да и он, по видимости, не был особенно-то заинтересован в ответе.

А залезал кто-нибудь на подоконник, чтобы сообщить, что все уже у самого дома, я тогда, конечно, со вздохом поднимался со стула.

— Нет, а чего это ты вдруг развздыхался? Что случилось? Что-то и впрямь ужасное, чего не исправить? Отчего мы не придем в себя? Что, все так безнадежно?

Ничего не случилось. Мы выбегали им навстречу.

— Наконец-то вы, слава богу! — Вечно ты опаздываешь! — Почему вдруг я? — Ты, ты! Сиди себе дома, если не хочешь с нами. — Немилосердно! — Что, что? Немилосердно? Что ты несешь?

Мы прорывали головами занавес вечера. Не было больше ни дня, ни ночи. То мы терлись пуговицами друг о друга, то бежали на отдалении, как животные в пустыне, огнедышащие. Как кирасиры в былых битвах, вздымаясь повыше, мы гнали друг друга вниз по переулку, а затем, разогнавшись, и вверх по улице, что вела из города. Кое-кто взбирался на рвы и, едва растворившись в кустах, они тут же оказывались на верхней дороге и, как чужаки, поглядывали сверху на нас.

Конец ознакомительного фрагмента.