Неточные совпадения
Райский сидел целый час как убитый над обрывом, на траве, положив подбородок на колени и закрыв голову руками. Все стонало в нем. Он страшной мукой
платил за свой великодушный порыв, страдая, сначала за
Веру, потом за себя, кляня себя за великодушие.
К вечеру
Вера также разнемоглась. У ней появился жар и бред. Она металась всю ночь, звала бабушку во сне,
плакала.
Райский решил
платить Вере равнодушием, не обращать на нее никакого внимания, но вместо того дулся дня три. При встрече с ней скажет ей вскользь слова два, и в этих двух словах проглядывает досада.
Внезапный поцелуй
Веры взволновал Райского больше всего. Он чуть не
заплакал от умиления и основал было на нем дальние надежды, полагая, что простой случай, неприготовленная сцена, где он нечаянно высказался просто, со стороны честности и приличия, поведут к тому, чего он добивался медленным и трудным путем, — к сближению.
— Ты
плачешь…
Вера, друг мой! — сказал он с участием.
Райский также привязался к ним обеим, стал их другом.
Вера и бабушка высоко поднялись в его глазах, как святые, и он жадно ловил каждое слово, взгляд, не зная, перед кем умиляться,
плакать.
— Сестре не нужны больше мои ласки, а мне нужна твоя любовь — не покидай меня,
Вера, не чуждайся меня больше, я сирота! — сказала она и сама
заплакала.
До света он сидел там, как на угольях, — не от страсти, страсть как в воду канула. И какая страсть устояла бы перед таким «препятствием»? Нет, он сгорал неодолимым желанием взглянуть
Вере в лицо, новой
Вере, и хоть взглядом презрения
заплатить этой «самке» за ее позор, за оскорбление, нанесенное ему, бабушке, всему дому, «целому обществу, наконец человеку, женщине!».
Так же верил и дьячок и еще тверже, чем священник, потому что совсем забыл сущность догматов этой
веры, а знал только, что за теплоту, за поминание, за часы, за молебен простой и за молебен с акафистом, за всё есть определенная цена, которую настоящие христиане охотно
платят, и потому выкрикивал свои: «помилось, помилось», и пел, и читал, что положено, с такой же спокойной уверенностью в необходимости этого, с какой люди продают дрова, муку, картофель.
Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной
вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и
плакать над ними, — в то же время убежденный всем сердцем моим, что все это давно уже кладбище, и никак не более.
Начались расспросы о том, как она вышла замуж. Жюли была в восторге, обнимала ее, целовала,
плакала. Когда пароксизм прошел,
Вера Павловна стала говорить о цели своего визита.
Знала
Вера Павловна, что это гадкое поветрие еще неотвратимо носится по городам и селам и хватает жертвы даже из самых заботливых рук; — но ведь это еще плохое утешение, когда знаешь только, что «я в твоей беде не виновата, и ты, мой друг, в ней не виновата»; все-таки каждая из этих обыкновенных историй приносила
Вере Павловне много огорчения, а еще гораздо больше дела: иногда нужно бывало искать, чтобы помочь; чаще искать не было нужды, надобно было только помогать: успокоить, восстановлять бодрость, восстановлять гордость, вразумлять, что «перестань
плакать, — как перестанешь, так и не о чем будет
плакать».
Вера Павловна
плачет и молчит. Нет она утерла слезы.
— Сашенька, друг мой, как я рада, что встретила тебя! — девушка все целовала его, и смеялась, и
плакала. Опомнившись от радости, она сказала: — нет,
Вера Павловна, о делах уж не буду говорить теперь. Не могу расстаться с ним. Пойдем, Сашенька, в мою комнату.
Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной
вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и свою науку, что я знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и
плакать над ними — в то же время убежденный всем сердцем своим в том, что все это уже давно кладбище и никак не более».
О характере их направляющей деятельности можно судить по следующей выдержке из резолюции преосвященного Гурия на одном из актов, хранящихся в корсаковской церкви: «Если не во всех у них (то есть ссыльных) имеются
вера и раскаяние, то во всяком случае у многих, что мною лично было усмотрено; не что иное, а именно чувство раскаяния и
вера заставляли их горько
плакать, когда я поучал их в 1887 и 1888 гг.
— Да что это? Да что тут такое? Что будут читать? — мрачно бормотали некоторые; другие молчали. Но все уселись и смотрели с любопытством. Может быть, действительно ждали чего-то необыкновенного.
Вера уцепилась за стул отца и от испуга чуть не
плакала; почти в таком же испуге был и Коля. Уже усевшийся Лебедев вдруг приподнялся, схватился за свечки и приблизил их ближе к Ипполиту, чтобы светлее было читать.
Воротясь домой, князь попросил к себе
Веру Лукьяновну, рассказал ей, что надо, и успокоил ее, потому что она до сих пор всё искала письмо и
плакала.
— Нет, обиды чтоб так не было, а все, разумеется, за
веру мою да за бедность сердились, все мужа, бывало, урекают, что взял неровню; ну, а мне мужа жаль, я, бывало, и
заплачу. Вот из чего было, все из моей дурости. — Жарко каково! — проговорила Феоктиста, откинув с плеча креповое покрывало.
И возговорит отцу дочь меньшая, любимая: «Не
плачь, не тоскуй, государь мой батюшка родимый; житье мое будет богатое, привольное: зверя лесного, чуда морского я не испугаюся, буду служить ему
верой и правдою, исполнять его волю господскую, а может, он надо мною и сжалится.
Княгиня
Вера обняла ствол акации, прижалась к нему и
плакала. Дерево мягко сотрясалось. Налетел легкий ветер и, точно сочувствуя ей, зашелестел листьями. Острее запахли звезды табака… И в это время удивительная музыка, будто бы подчиняясь ее горю, продолжала...
— Покажите, — сказала
Вера Николаевна и вдруг
заплакала. — Извините меня, это впечатление смерти так тяжело, что я не могу удержаться.
Человек — свободен… он за всё
платит сам: за
веру, за неверие, за любовь, за ум — человек за всё
платит сам, и потому он — свободен!..
Марина. У самой-то у меня ноги так и гудут, так и гудут! (Ведет его вместе с Соней.)
Вера Петровна, бывало, все убивается, все
плачет… Ты, Сонюшка, тогда была еще мала, глупа… Иди, иди, батюшка…
— Вы говорите — у вас
вера, — сказал дьякон. — Какая это
вера? А вот у меня есть дядька-поп, так тот так верит, что когда в засуху идет в поле дождя просить, то берет с собой дождевой зонтик и кожаное пальто, чтобы его на обратном пути дождик не промочил. Вот это
вера! Когда он говорит о Христе, так от него сияние идет и все бабы и мужики навзрыд
плачут. Он бы и тучу эту остановил и всякую бы вашу силу обратил в бегство. Да…
Вера горами двигает.
Вера Филипповна. Неправда, я вашей смерти радоваться не буду. (Отходит к стороне и, отвернувшись,
плачет.)
Вера Филипповна. Я и поделилась, я за вас долги
заплатила.
Вера Филипповна. Отчего ж не дождешься? Ведь уж я
плачу, Ераст!
Вера Филипповна. Я не считаю, день на день не придется. Вот нынче много отдала; за племянника, Константина Лукича, долги
заплатила, из заключения его выкупила.
Вера Филипповна. Я, Потап Потапыч, за Константина Лукича долги
заплатила.
Вера Филипповна тихо
плачет.
Вера Филипповна. Нет, к нему только кланяться ходят, которые люди с чувством. А он только
плачет, крестится да меня благодарит. Никогда бы мне, говорит, так о своей душе не позаботиться, как ты об ней заботишься: я хоть бы и хотел бедным людям помочь, так не сумел бы!
Вера. Подожди, мама!.. На пути нашем к счастью сказала я, неодолимые препятствия… Я всё уничтожу или умру, ответил подлец… то есть — герой, мама. Мы говорили долго, красиво, и оба
плакали от восторга друг перед другом, две чистые, две пылкие души.
Вера (
плачет). Это ты издеваешься надо мной! Ну, зачем тебе Ковалёв, зачем? Ведь достаточно одного Леща, чтобы всё в доме было противно!
(Иван надулся, готовый крикнуть, но оглянул всех и, гордо подняв голову, уходит, громко топая ногами. За ним выходят Лещ, Надежда, Александр. Остальные окружают мертвеца.
Вера сжалась в комочек и беззвучно
плачет. Пётр слепыми глазами смотрит на мать. Любовь смотрит сурово и неподвижно. Софья блуждающими глазами осматривает детей, как бы молча спрашивая их.)
Вера (быстро, требовательно). Вы — героический характер, вы должны! Я уже составила план… Вы меня спрячете где-нибудь, потом придёте сюда и скажете им горячую речь… скажете, что они не имеют права распоряжаться судьбою девушки и что вы не позволите насиловать её сердца. Вы не любите меня, но готовы отдать жизнь за мою свободу. Вы скажите им всё, что нужно, уж там догадаетесь — что! Они тогда
заплачут, а вы будете моим другом на всю жизнь, поняли?
Любовь. Ты напрасно
плачешь,
Вера…
Она
заплакала. Так или нет
Изгнанница младая говорила,
Я утверждать не смею; двух, трех лет
Достаточна губительная сила,
Чтобы святейших слов загладить след.
А тот, кто рассказал мне повесть эту, —
Его уж нет… Но что за нужда свету?
Не
веры я ищу, — я не пророк,
Хоть и стремлюсь душою на Восток,
Где свиньи и вино так ныне редки,
И где, как пишут, жили наши предки!
— Это есть
вера денежная, вся она на семишниках держится, сёдни свеча, да завтра свеча, ан поглядишь и рубаха с плеча — дорогая
вера! У татар много дешевле, мулла поборами с крестьян не занимается, чистый человек. А у нас: родился —
плати, женился —
плати, помер — тащи трёшницу! Конечно, для бога ничего не должно жалеть, и я не о том говорю, а только про то, что бог — он сыт, а мужики — голодны!
Речь
Веры перешла в неясное бормотанье и вдруг оборвалась
плачем. Девушка закрыла лицо платком, еще ниже нагнулась и горько
заплакала. Иван Алексеич смущенно крякнул и, изумляясь, не зная, что говорить и делать, безнадежно поглядел вокруг себя. От непривычки к
плачу и слезам у него у самого зачесались глаза.
6-го декабря, в Николин день, приехало сразу много гостей, человек тридцать; играли в винт до поздней ночи, и многие остались ночевать. С утра опять засели за карты, потом обедали, и когда после обеда
Вера пошла к себе в комнату, чтобы отдохнуть от разговоров и от табачного дыма, то и там были гости, и она едва не
заплакала с отчаяния. И когда вечером все они стали собираться домой, то от радости, что они наконец уезжают, она сказала...
— И подати
платят за них, и сыновей от солдатчины выкупают, и деньгами ссужают, и всем… Вот отчего деревенские к старой
вере привержены… Не было б им от скитов выгоды, давно бы все до единого в никонианство своротили… Какая тут
вера?.. Не о душе, об мошне своей радеют… Слабы ноне люди пошли, нет поборников, нет подвижников!.. Забыв Бога, златому тельцу поклоняются!.. Горькие времена, сударыня, горькие!..
А живут те некрасовцы во ослабе: старую
веру соблюдают, ни от кого в том нет им запрету; делами своими на «кругах» заправляют, турскому султану дани не
платят, только как война у турки зачнется, полки свои на службу выставляют…
— Больше, Верочка. Ну что мне, старому, смерть? А ты… Ведь если бы ты знала, какая ты нежная, слабая и робкая! Помнишь, как ты поколола пальчик, и кровь капнула, а ты
заплакала? Деточка моя! И ты ведь меня любишь, сильно любишь, я знаю. Каждое утро ты целуешь мою руку. Скажи, скажи, о чем тоскует твоя головка, и я — вот этими руками — я удушу твое горе. Они еще сильны,
Вера, эти руки.
Польская земля, гордая любовию и
верою сынов своих, покраснела бы от сраму и
заплакала бы кровавыми слезами в тот день, когда из недр ее могло бы народиться столько отщепенцев, столько Искариотов!
— Никаких страстей, она прекрасное дитя, и ее волнения бывают с ней не часто, но вчера она чем-то разгорячилась и
плакала до обморока, и потому Alexandrine сегодня увезла ее на хутор… Это всегда помогает
Вере: она не любит быть с отцом…
— Нет, меня вправду Матреной звать, а не Лизаветой. А это я студента одного надула, чтоб подарок мне сделал. Я двенадцать раз в году именинницей бываю: и на Веру-Надежду-Любовь, и на Катерину, и на Зинаиду, и на Наталью… Вот подвязки подарил; говорит, три рубля отдал. Врет, конечно, не больше полутора
заплатил.
Вера во сне стонала, потом вдруг
заплакала протяжно, всхлипывающе. Вздрогнула и замолчала, и закутала одеялом голову. Должно быть, проснулась от собственного
плача.
Она
плакала жалобным детским
плачем.
Вера гладила ее по голове.
— Милый друг мой, — часто говорил мне ее брат, вздыхая и красивым писательским жестом откидывая назад волосы, — никогда не судите по наружности! Поглядите вы на эту книгу: она давно уже прочтена, закорузла, растрепана, валяется в пыли, как ненужная вещь, но раскройте ее, иона заставит вас побледнеть и
заплакать. Моя сестра похожа на эту книгу. Приподнимите переплет, загляните в душу, и вас охватит ужас. В какие-нибудь три месяца
Вера перенесла, сколько хватило бы на всю человеческую жизнь!