Неточные совпадения
В народе смятение, крики, рыдания, и вот, в эту самую минуту, вдруг проходит мимо
собора по площади сам кардинал
великий инквизитор.
Уже мучитель Константин,
Великим названный, следуя решению Никейского
собора, предавшему Ариево учение проклятию, запретил его книги, осудил их на сожжение, а того, кто оные книги иметь будет, — на смерть.
В третьем часу пополудни площадь уже пуста; кой-где перерезывают ее нехитрые экипажи губернских аристократов, спешащих в
собор или же в городской сад, чтобы оттуда поглазеть на народный праздник. Народ весь спустился вниз к реке и расселся на бесчисленное множество лодок, готовых к отплытию вслед за
великим угодником. На берегу разгуливает праздная толпа горожанок, облаченных в лучшие свои одежды.
Вся Москва от мала до
велика ревностно гордилась своими достопримечательными людьми: знаменитыми кулачными бойцами, огромными, как горы, протодиаконами, которые заставляли страшными голосами своими дрожать все стекла и люстры Успенского
собора, а женщин падать в обмороки, знаменитых клоунов, братьев Дуровых, антрепренера оперетки и скандалиста Лентовского, репортера и силача Гиляровского (дядю Гиляя), московского генерал-губернатора, князя Долгорукова, чьей вотчиной и удельным княжеством почти считала себя самостоятельная первопрестольная столица, Сергея Шмелева, устроителя народных гуляний, ледяных гор и фейерверков, и так без конца, удивительных пловцов, голубиных любителей, сверхъестественных обжор, прославленных юродивых и прорицателей будущего, чудодейственных, всегда пьяных подпольных адвокатов, свои несравненные театры и цирки и только под конец спортсменов.
А слыхал я о них еще во времена моей бродяжной жизни, в бессонные ночи, на белильном заводе, от
великого мастера сказки рассказывать, бродяги Суслика, который сам их видал и в бывальщине о Степане Тимофеиче рассказывал, как атамана забрали, заковали, а потом снова перековали и в новых цепях в Москву повезли, а старые в
соборе повесили для устрашения…
— Какая прелестная картина! — сказал артиллерийской офицер, остановя свою лошадь. — Посмотрите —
соборы, Иван
Великой, весь Кремль как на блюдечке. Не правда ли, что он походит на какую-то прозрачную картину, которая подымается из пламени?
За обедней в воскресенье
собор был набит битком: окуровцы, обливаясь потом, внимательно слушали красивую проповедь отца Исаии: он говорил об Авессаломе и Петре
Великом, о мудрости царя Соломона, о двенадцатом годе и Севастополе, об уничтожении крепостного права, о зависти иностранных держав к могуществу и богатству России, а также и о том, что легковерие — пагубно.
— Мне, малый, за пятый десяток года идут, и столько я видел — в
соборе нашем всего не сложишь, на что
велик храм! Жил я — разно, но больше — нехорошо жил! И вот, после всего, человеческое мое сердце указывает: дурак, надобно было жить с любовью к чему-нибудь, а без любови — не жизнь!
Домишки малы, пусты лавки,
Собор, четыре кабака,
Тюрьма, шлагбаум полосатый,
Дом судный, госпиталь дощатый
И площадь… площадь
велика...
«Хорош
великий князь Московский! — говорил Шишков. — Увидав красивую девицу в Успенском
соборе, невзвидел святых мощей и забыл о них. Можно ли написать такую дичь о русском
великом князе, жившем за четыреста лет до нас?» Не менее сердили его слова Дмитрия, который в оправдание своей любви говорит Брянскому...
Жестóко было слово Клеопатры Ера́хтурки. Согласных не нашлось. Кому охота заживо жариться?.. Но никто не смел прекословить: очень уж
велика была ревность древней старицы. Только тихий шепот, чуть слышный ропот волной по
собору промчался.
Если собрание «двух или трех верующих» ощутит себя реально кафоличным и на самом деле будет таковым, то зерно вселенского
собора тем самым уже дано, а признание его есть дело дальнейшей церковной истории [Разве же св. Афанасий
Великий с горстью своих сторонников не являлся носителем подлинного кафолического сознания Церкви в то время, когда количественное ее большинство упорствовало в ереси?].
— Братец Григорьюшка! Лучше всех ты знаешь сказанья про дивные чудеса, в старые годы содеянные. Изрони златое слово из уст твоих… Поведай
собору про богатого богатину Данила Филиппыча, про
великого учителя людей праведных Ивана Тимофеича.
— Хорошенько надо смотреть за ним, с глаз не спускать, — молвил на то Николай Александрыч. — А без Софронушки нельзя обойтись,
велика в нем благодать — на
соборах ради его на корабль дух свят скоро нисходит. Не для словес на святой круг принимаем его, а того ради, что при нем благодать скорее с неба сходит.
Проходит еще минут десять. Первой вышла процессия из церкви Ивана
Великого, заиграло золото хоругвей и риз. Народ поплыл из церкви вслед за ними. Двинулись и из других
соборов, кроме Успенского. Опять сигнальный удар, и разом рванулись колокола. Словно водоворот ревущих и плачущих нот завертелся и стал все захватывать в себя, расширять свои волны, потрясать слои воздуха. Жутко и весело делалось от этой бури расходившегося металла. Показались хоругви из-за угла Успенского
собора.
— Государь и
великий князь, — начал Феофил. — Я, богомолец твой, со священными семи
соборов и с другими людинами, молим тебя утушить гнев, который ты возложил на отчину твою. Огонь и меч твой ходят по земле нашей, не попусти гибнуть рабам твоим под зельем их.
Граф Милорадович уведомлял князя Голицына, что в Петербурге совершена присяга императору Константину, что первым принес ее Николай Павлович и что непременная воля
великого князя есть, чтобы она была принесена и в Москве, без вскрытия пакета, положенного в 1823 году для хранения в Успенском
соборе.
От Красного крыльца до Успенского
собора народ стоял в два ряда, ожидая с нетерпением
великого князя, который прощался со своей матерью, поручая юному сыну править Москвою, одевался в железные доспехи и отдавал распоряжения своей рати.
По окончании поздравлений духовник великокняжеский стал говорить молитву, затем поставил под иконами водоосвященные свечи, освятил воду и, обернув сосуд с нею сибирскими соболями, поднес ее
великому князю, окропил его, бояр и всех находившихся в палате людей.
Великий князь встал, приложился к животворящему кресту и поднятому из Успенского
собора образу святого великомученика Георгия, высеченному на камне [Этот образ вывезла из Рима
великая княгиня Софья Фоминишна.], а за ним стали прикладываться другие.
— Представляю тебе, государю и
великому князю моему, сих двух людин… Вот этот, — указал он на Назария, — посадник новгородского веча, а сей — дьяк веча, — он указал на Захария. — Оба они прибыли к тебе,
великому князю и государю своему, с делами, предлежащими до тебя, и посланы к тебе
собором всего веча.
Древний и чудотворный этот образ находился с тех пор в Благовещенском
соборе в иконостасе, подле царских врат, а через восемь лет после того, по просьбе смоленского епископа Михаила, бывшего в свите посольства от польского князя Казимира к
великому князю Василию III, святыня эта возвращена в Смоленск, а список с нее оставлен в Благовещенском
соборе.
В дом внесли великолепный дубовый гроб, прибыло не только приходское духовенство, но и из кремлевских
соборов. Панихиды служились два раза в день и на них съезжались все знатные и властные лица Москвы, похороны были торжественны и богаты; «колдуна», «кудесника», «масона» и «оборотня», к
великому удивлению соседей, похоронили на кладбище Донского монастыря, после отпевания в церкви святого мученика Власия, что в Старой Конюшен ной.
Хотя дворец находился недалеко от
собора, но во время парадного шествия, для соблюдения церемониала,
великому князю подан был праздничный возок, запряженный шестью рослыми лошадьми, ногайского привода. Шлеи у лошадей были червчатые, уздечки наборные, серебряно-кольчатые; отделан возок был посеребренным железом и обит снаружи лазуревым сафьяном, а внутри голубой полосатой камкой. Седельные подушки были малиновые шелковые с золотой бахромой. Бока возка были расписаны золотом, а колеса и дышло крашеные.
Тимофей Хлоп и Петр Волынский посланы были им в Новгород, где последний, под наблюдением первого, должен был положить тайком за ризу иконы в Софийском
соборе подложную изменную грамоту
великого Новгорода на имя польского короля о защите, покровительстве и взятии под свою власть.
Она тотчас же поехала в Петербург. На рассвете здесь встретил ее Григорий Орлов с гвардейцами, которые целовали у нее руки и платье. Екатерина прямо отправилась в Казанский
собор, где принял ее Сеченов, во главе духовенства, а оттуда — во дворец, где Панин собрал синод и сенат. Все присягнули «самодержавной императрице и наследнику». Так бескровно произошел
великий переворот. Только разгулявшиеся гвардейцы побили своего начальника, принца Георга, и разграбили его дом.
— Представляю тебе, государю и
великому князю моему, сих двух людей… Вот этот, — указал он на Назария, — посадник новгородского веча, а сей — дьяк веча, — он указал на Захария. — Оба они прибыли к тебе,
великому князю и государю своему, с делами предлежащими до тебя, и посланы к тебе
собором всего веча.
Аристотеля и Андрюшу не велел пускать к себе и на глаза. Чтобы не встретиться с ними, он несколько дней не выходил из дому. Постройка Успенского
собора остановилась. Художник велел сказать
великому князю, что церква не будет кончена, если не освободят Антона, что он только по просьбе Антона и начал постройку ее. Ивана Васильевича ответ был — грозное молчание.
По окончании поздравлений, духовник великокняжеский стал говорить молитву, затем поставил под иконами водоосвященные свечи, освятил воду и, обернув сосуд с нею сибирскими соболями, поднес ее
великому князю, окропил его, бояр и всех находившихся в палате людей.
Великий князь встал, проложился к животворящему кресту и поднятому из Успенского
собора образу св. великомученика Георгия, высеченному на камне [Этот образ вывезла из Рима
великая княгиня Софья Фоминишна.], а за ним стали прикладываться и другие.
— Государь и
великий князь! — начал Феофил, — я, богомолец твой, со священными семи
соборов и с другими людинами, молим тебя утушить гнев, который ты возложил на отчину твою. Огонь и меч ходят по земле нашей, не попусти гибнуть рабам твоим под зельем их.
Призвав Бога в помощь, размыслив зрело о предмете, столь близком к нашему сердцу и столь важном для государства, и находя, что существующие постановления о порядке наследования престола, у имеющих на него право, не отъемлют свободы отрешить от сего права в таких обстоятельствах, когда за сим не предстоит никакого затруднения в дальнейшем наследовании престола, — с согласия августейшей родительницы нашей, по дошедшему до нас наследственно верховному праву главы императорской фамилии, и по врученной нам от Бога самодержавной власти, мы определили: во-первых — свободному отречению первого брата нашего, цесаревича и
великого князя Константина Павловича от права на всероссийский престол быть твердым и неизменным; акт же сего отречения, ради достоверной известности, хранить в московском Большой Успенском
соборе и в трех высших правительственных местах Империи нашей: в святейшем синоде, государственном совете и правительствующем сенате; во-вторых — вследствие того, на точном основании акта о наследовании Престола, наследником нашим быть второму брату нашему,
великому князю Николаю Павловичу.
Хотя дворец находился недалеко от
собора, но во время парадного шествия, для соблюдения церемониала,
великому князю подан был праздничный возок, запряженный шестью рослыми лошадьми ногайского привода. Шлеи у лошадей были червчатые, уздечки наборные, серебряно-кольчатые; отделан возок был посеребренным железом и обит снаружи лазуревым сафьяном, а внутри голубою полосатою камкою, седельные подушки были малиновые шелковые с золотою бахромою. Бока возка были расписаны золотом, а колеса и дышло крашеные.
Вслед за тем ему было передано подлинное письмо цесаревича
великого князя Константина Павловича 1822 года и повелено написать проект манифеста о назначении наследником престола
великого князя Николая Павловича, с тем, чтобы акт этот, оставаясь в тайне, пока не настанет время привести его в исполнение, хранился в московском Успенском
соборе с прочими царственными актами.
От Красного крыльца до Успенского
собора народ стоял в два ряда, ожидая с нетерпением
великого князя, который прощался с своей матерью, поручая юному сыну править Москвою, одевался в железные доспехи, отдавал распоряжения своей рати.
Это было в то время, когда Россия в лице дальновидных девственниц-политиков оплакивала разрушение мечтаний о молебне в Софийском
соборе и чувствительнейшую для отечества потерю двух
великих людей, погибших во время войны (одного, увлекшегося желанием как можно скорее отслужить молебен в упомянутом
соборе и павшего в полях Валахии, но зато и оставившего в тех же полях два эскадрона гусар, и другого, неоцененного человека, раздававшего чай, чужие деньги и простыни раненым и не кравшего ни того, ни другого); в то время, когда со всех сторон, во всех отраслях человеческой деятельности, в России, как грибы, вырастали
великие люди-полководцы, администраторы, экономисты, писатели, ораторы и просто
великие люди без особого призвания и цели.
«Нижегородского архангельского
собора бывший протопоп Василий Иванов, сын Лутохин, в июле 1749 г., за разные показанные в указе вины послан был в Зеленогорский монастырь, а оттуда 25-го декабря 1750 г. (на самое Рождество Христово) бежал безвестно, а приметы протопопа те: росту
великого, дебел, волосом сед, борода впроседь, лицом избела красноват, долгонос, говорит сиповато, от рождения в шестьдесят лет».