Неточные совпадения
— Это напрасно. Здесь есть хорошенькие, да и молодому человеку стыдно не танцевать. Опять-таки я это говорю не в силу старинных понятий; я вовсе не полагаю, что ум должен находиться в ногах, но байронизм [Байрон Джордж Ноэль Гордон (1788–1824) —
великий английский поэт; обличал английское великосветское общество; был в России более популярен, чем в Англии. Байронизм — здесь: подражание Байрону и его романтическим
героям.] смешон, il a fait son temps. [Прошло его время (фр.).]
— Рассуждая революционно, мы, конечно, не боимся действовать противузаконно, как боятся этого некоторые иные. Но — мы против «вспышкопускательства», — по слову одного товарища, — и против дуэлей с министрами.
Герои на час приятны в романах, а жизнь требует мужественных работников, которые понимали бы, что
великое дело рабочего класса — их кровное, историческое дело…
— Это
герои Великой Французской революции, а этот господин — граф Мирабо, — объяснил учитель и, усмехаясь, осведомился: — В ненужных вещах нашел, говоришь?
А сколько их явится вслед за ним! и имя этим
героям — легион: здешнему потомству некого будет благословить со временем за эти робкие, но
великие начинания.
Начиная жизнеописание
героя моего, Алексея Федоровича Карамазова, нахожусь в некотором недоумении. А именно: хотя я и называю Алексея Федоровича моим
героем, но, однако, сам знаю, что человек он отнюдь не
великий, а посему и предвижу неизбежные вопросы вроде таковых: чем же замечателен ваш Алексей Федорович, что вы выбрали его своим
героем? Что сделал он такого? Кому и чем известен? Почему я, читатель, должен тратить время на изучение фактов его жизни?
От него есть избавленье только в двух крайних сортах нравственного достоинства: или в том, когда человек уже трансцендентальный негодяй, восьмое чудо света плутовской виртуозности, вроде Aли-паши Янинского, Джеззар — паши Сирийского, Мегемет — Али Египетского, которые проводили европейских дипломатов и (Джеззар) самого Наполеона
Великого так легко, как детей, когда мошенничество наросло на человеке такою абсолютно прочною бронею, сквозь которую нельзя пробраться ни до какой человеческой слабости: ни до амбиции, ни до честолюбия, ни до властолюбия, ни до самолюбия, ни до чего; но таких
героев мошенничества чрезвычайно мало, почти что не попадается в европейских землях, где виртуозность негодяйства уже портится многими человеческими слабостями.
Были в человеческом мире пророки, апостолы, мученики,
герои, были люди мистических созерцаний, были бескорыстно искавшие истину и служившие правде, были творившие подлинную красоту и сами прекрасные, были люди
великого подъема, сильные духом.
Герои великих литературных произведений казались мне более реальными, чем окружающие люди.
Хожалый был отомщен. Барсук был облит кровью, а сам Арапов заставлял жалеть, что в течение этих трех или четырех часов его жизни не мог наблюдать хоть Розанов для своей психиатрической диссертации или
великий драматический талант для типического создания
героя современной комедии.
Все-таки мы воздадим честь севастопольским
героям; они только своей нечеловеческой храбростью спасли наше отечество: там, начиная с матроса Кошки до Корнилова [Корнилов Владимир Алексеевич (1806—1854) — вице-адмирал русского Черноморского флота, один из организаторов Севастопольской обороны; 5 октября 1854 года был смертельно ранен при отражении штурма Малахова кургана.], все были Леониды при Фермопилах [Леониды при Фермопилах — Леонид — спартанский царь; в 480 году до н. э. защищал узкий проход Фермопилы с тремястами спартанцев, прикрывая от натиска персов отход греческих войск, пока все триста человек не пали смертью храбрых.], — ура
великим севастопольцам!
Герой мой очень хорошо понимал, что в жизни вообще а в службе в особенности, очень много мерзавцев и что для противодействия им мало одной энергии, но надобно еще и суметь это сделать, а также и то, что для человека, задавшего себе эту задачу, это труд и подвиг
великий; а потому, вернувшись со следствия об опекунских деяниях Клыкова, он решился прежде всего заехать к прокурору и посоветоваться с ним. Тот встретил его с какой-то полуулыбкой.
Голые стены комнаты отталкивали тихий звук его голоса, как бы изумляясь и не доверяя этим историям о скромных
героях, бескорыстно отдавших свои силы
великому делу обновления мира.
Но Часовая Скрижаль каждого из нас наяву превращает в стального шестиколесного
героя великой поэмы.
Иногда я думаю об ушедших
великих людях, о мучениках науки, о мудрецах и
героях и об их удивительных словах.
В продолжение всего моего романа читатель видел, что я нигде не льстил моему
герою, а, напротив, все нравственные недостатки его старался представить в усиленно ярком виде, но в настоящем случае не могу себе позволить пройти молчанием того, что в избранной им служебной деятельности он является замечательно деятельным и, пожалуй, даже полезным человеком [Вместо слов: «…замечательно деятельным и, пожалуй, даже полезным человеком» в рукописи было: «…если не
великим, то по крайней мере замечательно полезным человеком» (стр. 50 об.).].
На дне души каждого лежит та благородная искра, которая сделает из него
героя; но искра эта устает гореть ярко — придет роковая минута, она вспыхнет пламенем и осветит
великие дела.
Надолго оставит в России
великие следы эта эпопея Севастополя, которой
героем был народ русский…..
Бедная девушка с жадностью бросилась в этот безбрежный океан. Какими
героями казались ей Жанены, Бальзаки, Друино — и целая вереница
великих мужей! Что перед их дивными изображениями жалкая сказка о Вулкане? Венера перед этими новыми героинями просто невинность! И она жадно читала новую школу, вероятно, читает и теперь.
Он, в подтверждение чистоты исповедуемого им учения об изящном, призывал тень Байрона, ссылался на Гете и на Шиллера.
Героем, возможным в драме или в повести, он воображал не иначе как какого-нибудь корсара или
великого поэта, артиста и заставлял их действовать и чувствовать по-своему.
Он будет
великим военным
героем России.
Книги сделали меня неуязвимым для многого: зная, как любят и страдают, нельзя идти в публичный дом; копеечный развратишко возбуждал отвращение к нему и жалость к людям, которым он был сладок. Рокамболь учил меня быть стойким, но поддаваться силе обстоятельств,
герои Дюма внушали желание отдать себя какому-то важному,
великому делу. Любимым
героем моим был веселый король Генрих IV, мне казалось, что именно о нем говорит славная песня Беранже...
— Да, Фома! — подхватил Бахчеев, — прости и ты меня, дурака! не знал я тебя, не знал! Ты, Фома Фомич, не только ученый, но и — просто
герой! Весь дом мой к твоим услугам. А лучше всего приезжай-ка, брат, ко мне послезавтра, да уж и с матушкой-генеральшей, да уж и с женихом и невестой, — да чего тут! всем домом ко мне! то есть вот как пообедаем, — заранее не похвалюсь, а одно скажу: только птичьего молока для вас не достану!
Великое слово даю!
Что же засим? —
герой этой, долго утолявшей читателя повести умер, и умер, как жил, среди странных неожиданностей русской жизни, так незаслуженно несущей покор в однообразии, — пора кончить и самую повесть с пожеланием всем ее прочитавшим — силы, терпения и любви к родине, с полным упованием, что пусть, по пословице «
велика растет чужая земля своей похвальбой, а наша крепка станет своею хайкою».
Во всех романах до подробностей описаны чувства
героев, пруды, кусты, около которых они ходят; но, описывая их
великую любовь к какой-нибудь девице, ничего не пишется о том, чтò было с ним, с интересным
героем прежде: ни слова о его посещениях домов, о горничных, кухарках, чужих женах.
Я чувствовал, что смешон и
велик, что я —
герой и избавитель, кукла и жертва.
Говоря о московском театре того времени, не могу не упомянуть о Щепкине, как
великом толкователе Фамусова и
героев гоголевских комедий, о начинающем в то время Садовском и о любимце русской комедии — Живокини, которого публика каждый раз, еще до появления из-за кулис, приветствовала громом рукоплесканий.
Но теперь уж все эти
герои отодвинулись на второй план, потеряли прежнее значение, перестали сбивать нас, с толку своей загадочностью и таинственным разладом между ними и обществом, между
великими их силами и ничтожностью дел их…
В конце первой недели
великого поста соседний дом запустел; ни девушки, ни дамы, ни господина в бекешке не стало видно: они уехали. Трудно описать, как Павлу сделалось скучно и грустно; он даже потихоньку плакал, а потом неимоверно начал заниматься и кончил вторым кандидатом. Профессор, по предмету которого написал он кандидатское рассуждение, убеждал его держать экзамен на магистра. Все это очень польстило честолюбию моего
героя: он решился тотчас же готовиться; но бог судил иначе.
— Не считаю вас способным жить по плану, не ясному вам; вижу, что ещё не возникло в духе вашем сознание связи его с духом рабочего народа. Вы для меня уже и теперь отточенная трением жизни, выдвинутая вперёд мысль народа, но сами вы не так смотрите на себя; вам ещё кажется, что вы —
герой, готовый милостиво подать, от избытка сил, помощь бессильному. Вы нечто особенное, для самого себя существующее; вы для себя — начало и конец, а не продолжение прекрасного и
великого бесконечного!
Во граде Святого Петра воскресали для них священные тени
Героев и мудрецов Греческих; во граде Святого Петра юные сердца их бились при имени Термопил и Маратона; во граде Святого Петра они беседовали с Платоном и Ксенофонтом; воображая древнюю славу Греции, стремились душою к святым местам ее; воображая настоящее унижение страны их, радовались пребыванию своему в стране
великих дел и
Героев.
Но
Великая в
Героях сохранила на троне нежную чувствительность Своего пола, которая вступалась за несчастных, за самых винных; искала всегда возможности простить, миловать; смягчала все приговоры суда и служила совершеннейшим образцом той высокой добродетели, которую могут иметь одни Небеса и Государи: милосердия!
Взятием Варшавы заключил при Екатерине подвиги свои
Герой, которого имя и дела гремят еще в Италии и на вершинах Альпийских; на которого еще взирает изумленная им Европа, хотя мы уже осыпали цветами гроб его — цветами, не кипарисами; ибо смерть
великого Воина, который полвека жил для славы, есть торжество бессмертия и не представляет душе ничего горестного.
Каждый из вас слыхал о
великом дне Кагульском и проливал радостные слезы, достойные Русского сердца; я проливал их, внимая вашему повествованию,
Герои именитые, счастливые сподвижники Румянцева!
— Ничего не давая, как много взяли вы у жизни! На это вы возражаете презрением… А в нём звучит — что? Ваше неумение жалеть людей. Ведь у вас хлеба духовного просят, а вы камень отрицания предлагаете! Ограбили вы душу жизни, и, если нет в ней
великих подвигов любви и страдания — в этом вы виноваты, ибо, рабы разума, вы отдали душу во власть его, и вот охладела она и умирает, больная и нищая! А жизнь всё так же мрачна, и её муки, её горе требуют
героев… Где они?
Матрёна молчала, но сердце у неё билось тревожно — её пугало возбуждение мужа, в словах его она ясно чувствовала
великую страсть его желания, непонятного ей, потому что она и не пыталась понять его. Ей был дорог и нужен муж, а не
герой.
Вот в этой любви к общему делу, в этом предчувствии его, которое дает силу спокойно выдерживать отдельные обиды, и заключается
великое превосходство болгара Инсарова пред всеми русскими
героями, у которых общего дела-то и в помине нет.
Француз, который при Ватерлоо сказал: «la garde meurt, mais ne se rend pas», [«гвардия умирает, но не сдается»,] и другие, в особенности французские
герои, которые говорили достопамятные изречения, были храбры и действительно говорили достопамятные изречения; но между их храбростью и храбростью капитана есть та разница, что если бы
великое слово, в каком бы то ни было случае, даже шевелилось в душе моего
героя, я уверен, он не сказал бы его: во-первых, потому, что, сказав
великое слово, он боялся бы этим самым испортить
великое дело, а во-вторых, потому, что, когда человек чувствует в себе силы сделать
великое дело, какое бы то ни было слово не нужно.
И в это время поет человек
великие подвиги, уже не сказочные, но все еще принадлежащие более миру фантазии, нежели действительности; в это время являются песни славы и любви; трубадуры и менестрели украшают рыцарские пиры, барды и баяны сопровождают
героев в их походах.
И
герои веры
велики именно этой жертвой, безмерностью своей отдачи.
Страшный вопрос этот все время шевелится в душе Достоевского.
Великий Инквизитор смотрит на людей, как на «недоделанные, пробные существа, созданные в насмешку».
Герой «Подполья» пишет: «Неужели же я для того только и устроен, чтобы дойти до заключения, что все мое устройство одно надувание?.. Тут подмен, подтасовка, шулерство, тут просто бурда, — неизвестно что и неизвестно кто. Но у вас все-таки болит, и чем больше вам неизвестно, тем больше болит».
Ведь страдания трагического
героя иллюстрируют все ту же безотрадную Силенову мудрость; трагедии
великих трагиков, Эсхила и Софокла, кончаются гибелью
героев и самым, казалось бы, безнадежным отрицанием жизни.
«Необходимо, чтоб судьба трагического
героя изменялась не из несчастья в счастье, а наоборот, — из счастья в несчастье, и притом не вследствие порочности, но вследствие
великой ошибки человека.
Французскому и английскому языку оставалось очень немного часов, потому что почти все вечернее время, после занятий с Альтанским классиками, я проводил у него, уносясь восторженными мечтаниями во времена давно минувшие, в мир
великих мудрецов и доблестных
героев.
— О, наса балаклавской баталион,
великая баталион, она никому не спигался, — восторженно говорил Диодор и при этом рассказал, что будто бы этот славный баталион греческих
героев когда-то однажды на смотру одному очень, очень
великому лицу показал, что такое значит греки.
У так называемых
великих деятелей истории,
героев империалистической воли всегда колоссальную роль играло убийство.
Святой и гений,
герой и
великий человек, пророк и апостол, талант и ум, изобретатель и мастер — все это чины человеческой иерархии, и подчинение им происходит в ином плане, чем тот план, в котором подчиняются иерархии нечеловеческой и безличной.
Государство не может существовать без главы государства, без министров, чиновников, полицейских, генералов, солдат, но движутся государства и осуществляются
великие миссии в истории
великими людьми,
героями, талантами, предводителями, реформаторами, людьми необычайной энергии.
Эта иерархическая антропология ничего общего не имеет с карлейлевским культом
героев и
великих людей.
— Это, разумеется, дело вкуса, — иронически процедил Токарев. — Я же лично думаю, что именно эти смирные и блестящие «господа» вынесли и выносят на своих плечах всю
великую культурную работу, которою жива страна. И далеко до них не только мерзавцам, а и всякого рода «
героям», которые больше занимаются лишь пусканием в воздух блестящих фейерверков, — резко закончил Токарев.
Сестренки Маня и Лиза сидели на зеленом диванчике в углу классной. Лиза, содрогаясь, слушала, а Маня, горя глазами, высоко подняв голову, вдохновенно рассказывала про какого-то
героя, переживавшего
великие душевные муки...