Неточные совпадения
Он был так
велик, что Самгину показалось: человек этот, на близком от него расстоянии, не помещается в глазах, точно колокольня. В ограде пред дворцом и даже за оградой, на улице, становилось все тише, по мере того как Родзянко все более раздувался, толстое лицо его набухало
кровью, и неистощимый жирный голос ревел...
— Верно, все верно говоришь, только кровь-то в нас
великое дело, Николай Иваныч. Уж ее, брат, не обманешь, она всегда скажется… Ну, опять и то сказать, что бывают детки ни в мать, ни в отца. Только я тебе одно скажу, Николай Иваныч: не отдам за тебя Верочки, пока ты не бросишь своей собачьей должности…
Великие жертвы понес русский народ для создания русского государства, много
крови пролил, но сам остался безвластным в своем необъятном государстве.
Вспоминая тех, разве можно быть счастливым в полноте, как прежде, с новыми, как бы новые ни были ему милы?» Но можно, можно: старое горе
великою тайной жизни человеческой переходит постепенно в тихую умиленную радость; вместо юной кипучей
крови наступает кроткая ясная старость: благословляю восход солнца ежедневный, и сердце мое по-прежнему поет ему, но уже более люблю закат его, длинные косые лучи его, а с ними тихие, кроткие, умиленные воспоминания, милые образы изо всей долгой и благословенной жизни — а надо всем-то правда Божия, умиляющая, примиряющая, всепрощающая!
— У рыбы
кровь холодная, — возразил он с уверенностию, — рыба тварь немая. Она не боится, не веселится; рыба тварь бессловесная. Рыба не чувствует, в ней и
кровь не живая…
Кровь, — продолжал он, помолчав, — святое дело
кровь!
Кровь солнышка Божия не видит,
кровь от свету прячется…
великий грех показать свету
кровь,
великий грех и страх… Ох,
великий!
— Да притом, — продолжал он, — и мужики-то плохие, опальные. Особенно там две семьи; еще батюшка покойный, дай Бог ему царство небесное, их не жаловал, больно не жаловал. А у меня, скажу вам, такая примета: коли отец вор, то и сын вор; уж там как хотите… О,
кровь,
кровь —
великое дело! Я, признаться вам откровенно, из тех-то двух семей и без очереди в солдаты отдавал и так рассовывал — кой-куды; да не переводятся, что будешь делать? Плодущи, проклятые.
Все это было до крайности неправдоподобно, потому что светила науки нам известны: Бургав, Гуфеланд; Гарвей тоже был
великий ученый, открыл обращение
крови, тоже Дженнер, выучил оспопрививанию; так ведь мы знаем их, а этих Фирховов да Клодов Бернаров мы не знаем, какие же они светила?
Периодически являются люди, которые с большим подъемом поют: «От ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в
крови, уведи меня в стан умирающих за
великое дело любви».
Хожалый был отомщен. Барсук был облит
кровью, а сам Арапов заставлял жалеть, что в течение этих трех или четырех часов его жизни не мог наблюдать хоть Розанов для своей психиатрической диссертации или
великий драматический талант для типического создания героя современной комедии.
Я почтительно кланяюсь и, опираясь на саблю, говорю: «Я счастлив,
великий государь, что мог пролить
кровь за свое отечество, и желал бы умереть за него; но ежели ты так милостив, что позволяешь мне просить тебя, прошу об одном — позволь мне уничтожить врага моего, иностранца St — Jérôme’а.
Полония m-me Пиколова отдала мужу, жирному и белобрысому лимфатику [Лимфатик — характеристика человека, чересчур спокойного, безразличного к окружающему, у которого в теле как будто не
кровь, а водянистая жидкость — лимфа.], и когда в публике узнали, что Полоний был
великий подлец, то совершенно одобрили такой выбор.
— И казни ему не было, никакой! — глухо сказал Рыбин. — А надо бы его казнить, — вывести на народ и разрубить в куски и мясо его поганое бросить собакам.
Великие казни будут народом сделаны, когда встанет он. Много
крови прольет он, чтобы смыть обиды свои. Эта
кровь — его
кровь, из его жил она выпита, он ей хозяин.
А у нас на Москве горше прежнего; старец некий из далеких стран сюда приходил и сказывал: видели в египетской стране звезду необычную — красна яко
кровь и хвост
велик.
Младшая — Анна, — наоборот, унаследовала монгольскую
кровь отца, татарского князя, дед которого крестился только в начале XIX столетия и древний род которого восходил до самого Тамерлана, или Ланг-Темира, как с гордостью называл ее отец, по-татарски, этого
великого кровопийцу.
— Это, как впоследствии я узнала, — продолжала та, — означало, что путь масонов тернист, и что они с первых шагов покрываются ранами и
кровью; но, кроме того, я вижу, что со всех сторон братья и сестры держат обнаженные шпаги, обращенные ко мне, и тут уж я не в состоянии была совладать с собой и вскрикнула; тогда
великий мастер сказал мне...
„Но
великий человек не приобщался нашим слабостям! Он не знал, что мы плоть и
кровь! Он был
велик и силен, а мы родились и слабы и худы, нам нужны были общие уставы человеческие!“ [Речь профессора Московского университета Морошкина: „Об уложении и его дальнейшем развитии“. (Прим. M. E. Салтыкова-Щедрина.)]
С Рождества вплоть до
Великого поста Давидов лежал на полатях, затяжно кашляя, плевал вниз шматками пахучей
крови, не попадая в ушат с помоями,
кровь шлепалась на пол; по ночам он будил людей бредовыми криками.
— Отдаюсь под высокое покровительство
великого царя и ваше. Обещаюсь верно, до последней капли
крови служить белому царю и надеюсь быть полезным в войне с Шамилем, врагом моим и вашим.
Ибо, унаследовав
великие труды людей прошлого, многострадальных предков наших, живя на
крови и костях их, мы, пользуясь всем прекрасным, ничего не хотим делать к умножению его ни для себя, ни для потомков наших — это свободно может быть названо поведением свиньи под дубом вековым, говорю я и — буду говорить!
Однако, как ни
велика была всеобщая симпатия, Надежда Петровна не могла не припоминать. Прошедшее вставало перед нею, осязательное, живое и ясное; оно шло за ней по пятам, жгло ее щеки, теснило грудь, закипало в
крови. Она не могла взглянуть на себя в зеркало без того, чтобы везде… везде не увидеть следов помпадура!
Глас потомства уже укоряет нас, что в век преславной,
великой Екатерины могло возникнуть зло сие;
кровь братий наших, еще дымящаяся, устремляет нас на истребление злодея.
Луна взошла. Ее диск был
велик, кроваво-красен, она казалась вышедшей из недр этой степи, которая на своем веку так много поглотила человеческого мяса и выпила
крови, отчего, наверное, и стала такой жирной и щедрой. На нас упали кружевные тени от листвы, я и старуха покрылись ими, как сетью. По степи, влево от нас, поплыли тени облаков, пропитанные голубым сиянием луны, они стали прозрачней и светлей.
… От ликующих,
Праздно болтающих,
Обагряющих руки в
крови,
Уведя меня в стан погибающих
За
великое дело любви.
— Мне кажется, что я только что родился, — уверял он, валяясь в постели. — Да… Ведь каждый день вечность, по крайней мере целый век. А когда я засыпаю, мне кажется, что я умираю. Каждое утро — это новое рождение, и только наше неисправимое легкомыслие скрывает от нас его
великое значение и внутренний смысл. Я радуюсь, когда просыпаюсь, потому что чувствую каждой каплей
крови, что живу и хочу жить… Ведь так немного дней отпущено нам на долю. Одним словом, пробуждение льва…
—
Велика беда… — говорила модница в утешение Фене. — Ведь ты не связана! Силком тебя никто не выдает… Братец тогда навеселе были, ну и ты тоже завела его к себе в спальню с разговорами, а братец хоть и старик, а еще за молодого ответит. Вон в нем как кровь-то заходила… Молодому-то еще далеко до него!.. Эти мужчины пребедовые, им только чуточку позволь… Они всегда нашей женской слабостью пользуются. Ну, о чем же ты кручинишься-то? Было да сплыло, и весь сказ…
— Шайка русских разбойников или толпа польской лагерной челяди ничего не доказывают. Нет, Алексей: я уважаю храбрых и благородных поляков. Придет время, вспомнят и они, что в их жилах течет
кровь наших предков, славян; быть может, внуки наши обнимут поляков, как родных братьев, и два сильнейшие поколения древних владык всего севера сольются в один
великий и непобедимый народ!
Уж с утра до вечера и снова
С вечера до самого утра
Бьется войско князя удалого,
И растет кровавых тел гора.
День и ночь над полем незнакомым
Стрелы половецкие свистят,
Сабли ударяют по шеломам,
Копья харалужные трещат.
Мертвыми усеяно костями,
Далеко от
крови почернев,
Задымилось поле под ногами,
И взошел
великими скорбями
На Руси кровавый тот посев.
Загубили юность вы свою,
На врага не вовремя напали,
Не с
великой честию в бою
Вражью
кровь на землю проливали.
Великая мысль осуществлялась понемногу, переходила в
кровь и плоть: выступил росток из брошенного семени, и уже не растоптать его врагам — ни явным, ни тайным.
То были настоящие, не татаро-грузинские, а чистокровные князья, Рюриковичи; имя их часто встречается в наших летописях при первых московских
великих князьях, русской земли собирателях; они владели обширными вотчинами и многими поместьями, неоднократно были жалованы за"работы и
кровь и увечья", заседали в думе боярской, один из них даже писался с"вичем"; но попали в опалу по вражьему наговору в"ведунстве и кореньях"; их разорили"странно и всеконечно", отобрали у них честь, сослали их в места заглазные; рухнули Осинины и уже не справились, не вошли снова в силу; опалу с них сняли со временем и даже"московский дворишко"и"рухлядишку"возвратили, но ничто не помогло.
Суди же сама: могу ли я оставить это все в руках другого, могу ли я позволить ему располагать тобою? Ты, ты будешь принадлежать ему, все существо мое,
кровь моего сердца будет принадлежать ему — а я сам… где я? что я? В стороне, зрителем… зрителем собственной жизни! Нет, это невозможно, невозможно! Участвовать, украдкой участвовать в том, без чего незачем, невозможно дышать… это ложь и смерть. Я знаю, какой
великой жертвы я требую от тебя, не имея на то никакого права, да и что может дать право на жертву?
Над ним вспыхнуло и растет опаловое облако, фосфорический, желтоватый туман неравномерно лег на серую сеть тесно сомкнутых зданий. Теперь город не кажется разрушенным огнем и облитым
кровью, — неровные линии крыш и стен напоминают что-то волшебное, но — недостроенное, неоконченное, как будто тот, кто затеял этот
великий город для людей, устал и спит, разочаровался и, бросив всё, — ушел или потерял веру и — умер.
Они открыли ворота пред нею, выпустили ее из города и долго смотрели со стены, как она шла по родной земле, густо насыщенной
кровью, пролитой ее сыном: шла она медленно, с
великим трудом отрывая ноги от этой земли, кланяясь трупам защитников города, брезгливо отталкивая ногою поломанное оружие, — матери ненавидят оружие нападения, признавая только то, которым защищается жизнь.
— Вы не жизнь строили — вы помойную яму сделали! Грязищу и духоту развели вы делами своими. Есть у вас совесть? Помните вы бога? Пятак — ваш бог! А совесть вы прогнали… Куда вы ее прогнали? Кровопийцы! Чужой силой живете… чужими руками работаете! Сколько народу
кровью плакало от
великих дел ваших? И в аду вам, сволочам, места нет по заслугам вашим… Не в огне, а в грязи кипящей варить вас будут. Веками не избудете мучений…
— Драться до последней капли
крови! Да, сударь! Non est ad astra mollis et sera via — лежа на боку,
великим не сделаешься.
— Эк куда хватил! Наталий Сергеевен разве много на свете! — воскликнул Бегушев, и глаза его при этом неведомо для него самого мгновенно наполнились слезами. — Ты вспомни одно — семью, в которой Натали родилась и воспитывалась: это были образованнейшие люди с Петра
Великого; интеллигенция в ихнем роде в плоть и в
кровь въелась. Где ж нынче такие?
Это был — «именной указ самодержавного императора Петра Федоровича Всероссийского и проч., и проч., и проч.», в котором говорилось: «Как деды и отцы ваши служили, так и вы мне послужите,
великому государю, верно и неизменно, до последней капли
крови.
— Нет, Гарусом-то какого стрекача задал! — говорил Арефа своей кобыле. — Жив смерти, видно, боится… Это его преподобный Прокопий устигнул: не лютуй, не пей чужую
кровь, не озорничай. Нет, брат, мирская-то слеза
велика…
Завтра, когда будет всходить солнце, это человеческое лицо исказится нечеловеческой гримасой, зальется густою
кровью мозг и вылезут из орбит остекленевшие глаза, — но сегодня она спит тихо и улыбается в
великом бессмертии своем.
Тогда было время жестокое, но поэзия была в моде, и ее
великое слово было дорого даже мужам
кровей.
За доблесть за твою,
За славную за службу и за
кровь —
Прими от нас
великий наш поклон
И от земли русийской челобитье!
Что если брошусь я на них, как тигр,
И всех в
крови к ногам своим повергну?..
Но нет! — зачем лишить их бренной жизни,
Зачем лишить того, что им бесценно?
Я здесь один… весь мир против меня!
Весь мир против меня: как я
велик!..
Услышал это царь, и сердце его опечалилось… «За что же я пролил
кровь этих учителей, если они и все такие, как Бава?» Открылся он бен-Буту и говорит: «Вижу я, что сделал
великий грех… Погасил свет в глазах твоих». А Бава,
великий мученик, отвечает: «Заповедь-мне светильник. Закон — свет…» Царь спрашивает: «Что же мне теперь сделать, как искупить грех, что я убил столько мудрых?» А Бава опять отвечает: «Ты погасил свет Израиля. Зажги опять свет Израиля».
Кажется, что старинный автор сей повести даже и в душе своей не винил Иоанна. Это делает честь его справедливости, хотя при описании некоторых случаев
кровь новогородская явно играет в нем. Тайное побуждение, данное им фанатизму Марфы, доказывает, что он видел в ней только страстную, пылкую, умную, а не
великую и не добродетельную женщину.
Тот, кто опасным и
великим саном вождя обратит на себя все стрелы и копья самовластия, мною раздраженного, не должен быть чуждым роду Борецких и
крови моей…
Великий грех!.. Но чем теплее
кровь,
Тем раньше зреют в сердце беспокойном
Все чувства — злоба, гордость и любовь,
Как дерева под небом юга знойным.
Шалун мой хмурил маленькую бровь,
Встречаясь с нежным папенькой; от взгляда
Он вздрагивал, как будто б капля яда
Лилась по жилам. Это, может быть,
Смешно, — что ж делать! — он не мог любить,
Как любят все гостиные собачки
За лакомства, побои и подачки.
— Всех, молодец, били! И баб тоже! Насильничали солдатишки над ними. Девок-то перепортили почитай что всех. Была после этого на селе у нас
великая скорбь, и днями летними люди жили, как зимнею ночью: все, до
крови битые и кровно обиженные, прятались друг от друга, — зазорно было видеть скорбные человечьи глаза-то!
И там, в этой-то Византии, я видел
великих светильников церкви; духовенство отделилось от мирян, и в нем сохраняется весь Христова; оно-то собиралось в Никее, в этот
великий день веры оно не простило Константина, облитого тройною
кровью — сына, племянника и жены.
— Ушел и яду
Купил — и возвратился вновь
К игорному столу — в груди кипела
кровь,
В одной руке держал я лимонаду
Стакан — в другой четверку пик,
Последний рубль в кармане дожидался
С заветным порошком — риск право был
велик,
Но счастье вынесло, и в час я отыгрался!