Неточные совпадения
Помнишь, как мы с тобой бедствовали, обедали
на шерамыжку и как один раз
было кондитер схватил меня за воротник по
поводу съеденных пирожков
на счет доходов аглицкого короля?
В речи, сказанной по этому
поводу, он довольно подробно развил перед обывателями вопрос о подспорьях вообще и о горчице, как о подспорье, в особенности; но оттого ли, что в словах его
было более личной веры в правоту защищаемого дела, нежели действительной убедительности, или оттого, что он, по обычаю своему, не говорил, а кричал, — как бы то ни
было, результат его убеждений
был таков, что глуповцы испугались и опять всем обществом пали
на колени.
Рядом с Анной
на серой разгоряченной кавалерийской лошади, вытягивая толстые ноги вперед и, очевидно, любуясь собой, ехал Васенька Весловский в шотландском колпачке с развевающимися лентами, и Дарья Александровна не могла удержать веселую улыбку, узнав его. Сзади их ехал Вронский. Под ним
была кровная темно-гнедая лошадь, очевидно разгорячившаяся
на галопе. Он, сдерживая ее, работал
поводом.
Воз
был увязан. Иван спрыгнул и повел за
повод добрую, сытую лошадь. Баба вскинула
на воз грабли и бодрым шагом, размахивая руками, пошла к собравшимся хороводом бабам. Иван, выехав
на дорогу, вступил в обоз с другими возами. Бабы с граблями
на плечах, блестя яркими цветами и треща звонкими, веселыми голосами, шли позади возов. Один грубый, дикий бабий голос затянул песню и допел ее до повторенья, и дружно, в раз, подхватили опять с начала ту же песню полсотни разных, грубых и тонких, здоровых голосов.
Мы ехали рядом, молча, распустив
поводья, и
были уж почти у самой крепости: только кустарник закрывал ее от нас. Вдруг выстрел… Мы взглянули друг
на друга: нас поразило одинаковое подозрение… Опрометью поскакали мы
на выстрел — смотрим:
на валу солдаты собрались в кучу и указывают в поле, а там летит стремглав всадник и держит что-то белое
на седле. Григорий Александрович взвизгнул не хуже любого чеченца; ружье из чехла — и туда; я за ним.
Дамы
на водах еще верят нападениям черкесов среди белого дня; вероятно, поэтому Грушницкий сверх солдатской шинели повесил шашку и пару пистолетов: он
был довольно смешон в этом геройском облачении. Высокий куст закрывал меня от них, но сквозь листья его я мог видеть все и отгадать по выражениям их лиц, что разговор
был сентиментальный. Наконец они приблизились к спуску; Грушницкий взял за
повод лошадь княжны, и тогда я услышал конец их разговора...
Не доезжая слободки, я повернул направо по ущелью. Вид человека
был бы мне тягостен: я хотел
быть один. Бросив
поводья и опустив голову
на грудь, я ехал долго, наконец очутился в месте, мне вовсе не знакомом; я повернул коня назад и стал отыскивать дорогу; уж солнце садилось, когда я подъехал к Кисловодску, измученный,
на измученной лошади.
Вот он раз и дождался у дороги, версты три за аулом; старик возвращался из напрасных поисков за дочерью; уздени его отстали, — это
было в сумерки, — он ехал задумчиво шагом, как вдруг Казбич, будто кошка, нырнул из-за куста, прыг сзади его
на лошадь, ударом кинжала свалил его наземь, схватил
поводья — и
был таков; некоторые уздени все это видели с пригорка; они бросились догонять, только не догнали.
Под ним (как начинает капать
Весенний дождь
на злак полей)
Пастух, плетя свой пестрый лапоть,
Поет про волжских рыбарей;
И горожанка молодая,
В деревне лето провождая,
Когда стремглав верхом она
Несется по полям одна,
Коня пред ним остановляет,
Ремянный
повод натянув,
И, флер от шляпы отвернув,
Глазами беглыми читает
Простую надпись — и слеза
Туманит нежные глаза.
Разогнался
на коне Андрий и чуть
было уже не настигнул Голокопытенка, как вдруг чья-то сильная рука ухватила за
повод его коня.
Пред весною исчез Миша, как раз в те дни, когда для него накопилось много работы, и после того, как Самгин почти примирился с его существованием. Разозлясь, Самгин решил, что у него
есть достаточно веский
повод отказаться от услуг юноши. Но утром
на четвертый день позвонил доктор городской больницы и сообщил, что больной Михаил Локтев просит Самгина посетить его. Самгин не успел спросить, чем болен Миша, — доктор повесил трубку; но приехав в больницу, Клим сначала пошел к доктору.
Самгин вспомнил, что она уже второй раз называет террор «семейным делом»; так же сказала она по
поводу покушения Тамары Принц
на генерала Каульбарса в Одессе. Самгин дал ей газету, где напечатана
была заметка о покушении.
Слушали его внимательно, молча, и молчание
было такое почтительно скучное, каким бывает оно
на торжественных заседаниях по
поводу годовщины или десятилетия со дня смерти высокоуважаемых общественных деятелей.
Малейшего
повода довольно
было, чтоб вызвать это чувство из глубины души Захара и заставить его смотреть с благоговением
на барина, иногда даже удариться, от умиления, в слезы. Боже сохрани, чтоб он поставил другого какого-нибудь барина не только выше, даже наравне с своим! Боже сохрани, если б это вздумал сделать и другой!
— Вы даже не понимаете, я вижу, как это оскорбительно! Осмелились бы вы глядеть
на меня этими «жадными» глазами, если б около меня
был зоркий муж, заботливый отец, строгий брат? Нет, вы не гонялись бы за мной, не дулись бы
на меня по целым дням без причины, не подсматривали бы, как шпион, и не посягали бы
на мой покой и свободу! Скажите, чем я подала вам
повод смотреть
на меня иначе, нежели как бы смотрели вы
на всякую другую, хорошо защищенную женщину?
Если ж смотреть
на это как
на повод к развлечению,
на случай повеселиться, то в этом и без того недостатка не
было.
Вот эти два числа — 11 декабря, день землетрясения, и 6 января, высадки
на берег, как знаменательные дни в жизни плавателей, и
были поводом к собранию нашему за двумя вышеупомянутыми обедами.
Всякий раз, при сильном ударе того или другого петуха, раздавались отрывистые восклицания зрителей; но когда побежденный побежал, толпа завыла дико, неистово, продолжительно, так что стало страшно. Все привстали с мест, все кричали. Какие лица, какие страсти
на них! и все это по
поводу петушьей драки! «Нет, этого у нас не увидите», — сказал барон. Действительно, этот момент
был самый замечательный для постороннего зрителя.
— А отказал, то, стало
быть, не
было основательных
поводов кассации, — сказал Игнатий Никифорович, очевидно совершенно разделяя известное мнение о том, что истина
есть продукт судоговорения. — Сенат не может входить в рассмотрение дела по существу. Если же действительно
есть ошибка суда, то тогда надо просить
на Высочайшее имя.
— Я бы просил прочесть эти исследования, — строго сказал товарищ прокурора, не глядя
на председателя, слегка бочком приподнявшись и давая чувствовать тоном голоса, что требование этого чтения составляет его право, и он от этого права не отступится, и отказ
будет поводом кассации.
— С той разницей, что вы и Костя совершенно иначе высказались по
поводу приисков: вы не хотите
быть золотопромышленником потому, что считаете такую деятельность совершенно непроизводительной; Костя, наоборот, считает золотопромышленность вполне производительным трудом и разошелся с отцом только по вопросу о приисковых рабочих… Он рассказывает ужасные вещи про положение этих рабочих
на золотых промыслах и прямо сравнил их с каторгой, когда отец настаивал, чтобы он ехал с ним
на прииски.
Обозначив в порядке все, что известно
было судебному следствию об имущественных спорах и семейных отношениях отца с сыном, и еще, и еще раз выведя заключение, что, по известным данным, нет ни малейшей возможности определить в этом вопросе о дележе наследства, кто кого обсчитал или кто
на кого насчитал, Ипполит Кириллович по
поводу этих трех тысяч рублей, засевших в уме Мити как неподвижная идея, упомянул об медицинской экспертизе.
Да и не подозрение только — какие уж теперь подозрения, обман явен, очевиден: она тут, вот в этой комнате, откуда свет, она у него там, за ширмами, — и вот несчастный подкрадывается к окну, почтительно в него заглядывает, благонравно смиряется и благоразумно уходит, поскорее вон от беды, чтобы чего не произошло, опасного и безнравственного, — и нас в этом хотят уверить, нас, знающих характер подсудимого, понимающих, в каком он
был состоянии духа, в состоянии, нам известном по фактам, а главное, обладая знаками, которыми тотчас же мог отпереть дом и войти!“ Здесь по
поводу „знаков“ Ипполит Кириллович оставил
на время свое обвинение и нашел необходимым распространиться о Смердякове, с тем чтоб уж совершенно исчерпать весь этот вводный эпизод о подозрении Смердякова в убийстве и покончить с этою мыслию раз навсегда.
Утром перед восходом солнца дождь перестал, но вода в реке начала прибывать, и потому надо
было торопиться с переправой. В этом случае значительную помощь оказали нам гольды. Быстро, без проволочек, они перебросили
на другую сторону все наши грузы. Слабенькую лошадь переправили в
поводу рядом с лодкой, а остальные переплыли сами.
Он
был пробужден от раздумья отчаянным криком женщины; взглянул: лошадь понесла даму, катавшуюся в шарабане, дама сама правила и не справилась, вожжи волочились по земле — лошадь
была уже в двух шагах от Рахметова; он бросился
на середину дороги, но лошадь уж пронеслась мимо, он не успел поймать
повода, успел только схватиться за заднюю ось шарабана — и остановил, но упал.
Я
на другой день поехал за ответом. Князь Голицын сказал, что Огарев арестован по высочайшему повелению, что назначена следственная комиссия и что матерьяльным
поводом был какой-то пир 24 июня,
на котором
пели возмутительные песни. Я ничего не мог понять. В этот день
были именины моего отца; я весь день
был дома, и Огарев
был у нас.
Сравнительно в усадьбе Савельцевых установилась тишина. И дворовые и крестьяне прислушивались к слухам о фазисах, через которые проходило Улитино дело, но прислушивались безмолвно, терпели и не жаловались
на новые притеснения. Вероятно, они понимали, что ежели
будут мозолить начальству глаза, то этим только заслужат репутацию беспокойных и дадут
повод для оправдания подобных неистовств.
Из них
был повод дорожить только ключницей, барыниной горничной, да, может
быть, какой-нибудь особенно искусной мастерицей, обученной в Москве
на Кузнецком мосту.
Между прочим, и по моему
поводу,
на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды, то он начал черпать ложечкой мед — дело
было за чаем, который он
пил с медом, потому что сахар скоромный — и, остановившись
на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь в самый раз!» «Так по его и случилось: как раз
на седьмой день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Их звали «фалаторы», они скакали в гору, кричали
на лошадей, хлестали их концом
повода и хлопали с боков ногами в сапожищах, едва влезавших в стремя. И бывали случаи, что «фалатор» падал с лошади. А то лошадь поскользнется и упадет, а у «фалатора» ноги в огромном сапоге или, зимнее дело, валенке — из стремени не вытащишь. Никто их не учил ездить, а прямо из деревни сажали
на коня — езжай! А у лошадей
были нередко разбиты ноги от скачки в гору по булыгам мостовой, и всегда измученные и недокормленные.
Однажды кто-то из служебных врагов Крыжановского поднял
было по этому
поводу гнусную кляузу, но Крыжановский заблаговременно предупредил ее последствия: самовар он за собственный счет вылудил, к одной двустволке приделал новый курок, а
на сапоги судейский сторож накинул иждивением архивариуса подметки.
Жизнь нашего двора шла тихо, раз заведенным порядком. Мой старший брат
был на два с половиной года старше меня, с младшим мы
были погодки. От этого у нас с младшим братом установилась, естественно, большая близость. Вставали мы очень рано, когда оба дома еще крепко спали. Только в конюшне конюхи чистили лошадей и выводили их к колодцу. Иногда нам давали вести их в
поводу, и это доверие очень подымало нас в собственном мнении.
Галактион
был другого мнения и стоял за бабушку. Он не мог простить Агнии воображаемой измены и держал себя так, точно ее и
на свете никогда не существовало. Девушка чувствовала это пренебрежение, понимала источник его происхождения и огорчалась молча про себя. Она очень любила Галактиона и почему-то думала, что именно она
будет ему нужна. Раз она даже сделала робкую попытку объясниться с ним по этому
поводу.
Как-то, освящая иконостас в анивской церкви, он так выразился по
поводу этой бедности: «У нас нет ни одного колокола, нет богослужебных книг, но для нас важно то, что
есть господь
на месте сем».
Достаточно
было самого пустого
повода, чтобы она закатилась самым искренним, жизнерадостным смехом до упада, до слез; начнет рассказывать что-нибудь, картавя, и вдруг хохот, веселость бьет фонтаном, а глядя
на даму, начинаю смеяться и я, за мною о. Ираклий, потом японец.
Раз оставив свой обычный слегка насмешливый тон, Максим, очевидно,
был расположен говорить серьезно. А для серьезного разговора
на эту тему теперь уже не оставалось времени… Коляска подъехала к воротам монастыря, и студент, наклонясь, придержал за
повод лошадь Петра,
на лице которого, как в открытой книге, виднелось глубокое волнение.
По всей вероятности, и сам Островский (которому опять досталось тут из-за его непризванных комментаторов) не
был доволен ею; по крайней мере с тех пор он уже не подал никакого
повода еще раз наклепать
на него столь милые вещи.
Но народность эта
была так неловко вытащена
на сцену по
поводу Любима Торцова и так сплетена с ним, что критика, неблагоприятная Островскому, не преминула воспользоваться этим обстоятельством, высунула язык неловким хвалителям и начала дразнить их: «Так ваше новое слово — в Торцове, в Любиме Торцове, в пьянице Торцове!
— Гм, я полагал напротив. Собственно, и разговор-то зашел вчера между нами всё по
поводу этой… странной статьи в «Архиве». Я заметил ее нелепость, и так как я сам
был личным свидетелем… вы улыбаетесь, князь, вы смотрите
на мое лицо?
По
поводу же известий о Гавриле Ардалионовиче можно
было бы предположить, что они занесены
были к Епанчиным Варварой Ардалионовной, как-то вдруг появившеюся у девиц Епанчиных и даже ставшею у них очень скоро
на очень короткую ногу, что чрезвычайно удивляло Лизавету Прокофьевну.
Мы уже сказали выше, что Петр Васильич ужасно завидовал дикому счастью Мыльникова и громко роптал по этому
поводу. В самом деле, почему богатство «прикачнулось» дураку, который пустит его по ветру, а не ему, Петру Васильичу?.. Сколько одного страху наберется со своей скупкой хищнического золота, а прибыль вся Ястребову. Тут
было о чем подумать… И Петр Васильич все думал и думал… Наконец он придумал, что
было нужно сделать. Встретив как-то пьяного Мыльникова
на улице, он остановил его и слащаво заговорил...
Самое сильное нападение Пушкина
на меня по
поводу общества
было, когда он встретился со мною у Н. И. Тургенева, где тогда собирались все желавшие участвовать в предполагаемом издании политического журнала.
Поводом к этой переписке, без сомнения,
было перехваченное
на почте письмо Пушкина, но кому именно писанное — мне неизвестно; хотя об этом письме Нессельроде и не упоминает, а просто пишет, что по дошедшим до императора сведениям о поведении и образе жизни Пушкина в Одессе его величество находит, что пребывание в этом шумном городе для молодого человека во многих отношениях вредно, и потому поручает спросить его мнение
на этот счет.
По
поводу открытой Бычковым приписки
на «рае Магомета» у Лизы задался очень веселый вечер. Переходя от одного смешного предмета к другому, гости засиделись так долго, что когда Розанов, проводив до ворот Полиньку Калистратову, пришел к своей калитке,
был уже второй час ночи.
— Совершенно справедливо, все они — дрянь! — подтвердил Павел и вскоре после того, по
поводу своей новой, как сам он выражался, религии, имел довольно продолжительный спор с Неведомовым, которого прежде того он считал
было совершенно
на своей стороне. Он зашел к нему однажды и нарочно завел с ним разговор об этом предмете.
— Ни за что, ваше высокопревосходительство! — воскликнул Захаревский. — Если бы я виноват
был тут, — это дело другое; но я чист, как солнце. Это значит — прямо дать
повод клеветать
на себя кому угодно.
Нельзя сказать, чтоб полученное Вихровым от отца состояние не подействовало
на него несколько одуряющим образом: он сейчас же нанял очень хорошую квартиру, меблировал ее всю заново; сам оделся совершеннейшим франтом; Ивана он тоже обмундировал с головы до ног. Хвастанью последнего, по этому
поводу, пределов не
было. Горничную Клеопатры Петровны он, разумеется, сию же минуту выкинул из головы и стал подумывать, как бы ему жениться
на купчихе и лавку с ней завести.
Чтобы объяснить эти слова Клеопатры Петровны, я должен сказать, что она имела довольно странный взгляд
на писателей; ей как-то казалось, что они непременно должны
были быть или люди знатные, в больших чинах, близко стоящие к государю, или, по крайней мере, очень ученые, а тут Вихров, очень милый и дорогой для нее человек, но все-таки весьма обыкновенный, хочет сделаться писателем и пишет; это ей решительно казалось заблуждением с его стороны, которое только может сделать его смешным, а она не хотела видеть его нигде и ни в чем смешным, а потому, по
поводу этому, предполагала даже поговорить с ним серьезно.
Вихрову даже приятно
было заехать к этому умному, веселому и, как слышно
было, весьма честному человеку, но кучер что-то по
поводу этого немножко уперся. Получив от барина приказание ехать в усадьбу к Кнопову, он нехотя влез
на козлы и тихо поехал по деревне.
И старик в изумлении посмотрел
на нее еще раз. Елена, чувствуя, что про нее говорят, сидела молча, потупив голову и щипала пальчиками покромку дивана. Она уже успела надеть
на себя новое платьице, которое вышло ей совершенно впору. Волосы ее
были приглажены тщательнее обыкновенного, может
быть, по
поводу нового платья. Вообще если б не странная дикость ее взгляда, то она
была бы премиловидная девочка.