Неточные совпадения
Я схватил бумаги и поскорее унес их, боясь, чтоб штабс-капитан не раскаялся. Скоро пришли нам объявить, что через час тронется оказия; я велел закладывать. Штабс-капитан вошел в комнату в то время, когда я уже надевал шапку; он, казалось, не готовился к отъезду;
у него
был какой-то принужденный, холодный вид.
У подошвы скалы в кустах
были привязаны три лошади; мы своих привязали тут же, а сами по узкой тропинке взобрались на площадку, где ожидал нас Грушницкий с драгунским
капитаном и другим своим секундантом, которого звали Иваном Игнатьевичем; фамилии его я никогда не слыхал.
Впрочем, говорят, что и без того
была у них ссора за какую-то бабенку, свежую и крепкую, как ядреная репа, по выражению таможенных чиновников; что
были даже подкуплены люди, чтобы под вечерок в темном переулке поизбить нашего героя; но что оба чиновника
были в дураках и бабенкой воспользовался какой-то штабс-капитан Шамшарев.
—
Пили уже и
ели! — сказал Плюшкин. — Да, конечно, хорошего общества человека хоть где узнаешь: он не
ест, а сыт; а как эдакой какой-нибудь воришка, да его сколько ни корми… Ведь вот
капитан — приедет: «Дядюшка, говорит, дайте чего-нибудь
поесть!» А я ему такой же дядюшка, как он мне дедушка.
У себя дома
есть, верно, нечего, так вот он и шатается! Да, ведь вам нужен реестрик всех этих тунеядцев? Как же, я, как знал, всех их списал на особую бумажку, чтобы при первой подаче ревизии всех их вычеркнуть.
— Две? — сказал хозяин, судорожно подскакивая, как пружинный. — Тысячи? Метров? Прошу вас сесть,
капитан. Не желаете ли взглянуть,
капитан, образцы новых материй? Как вам
будет угодно. Вот спички, вот прекрасный табак; прошу вас. Две тысячи… две тысячи по… — Он сказал цену, имеющую такое же отношение к настоящей, как клятва к простому «да», но Грэй
был доволен, так как не хотел ни в чем торговаться. — Удивительный, наилучший шелк, — продолжал лавочник, — товар вне сравнения, только
у меня найдете такой.
— Тогда, это… действительно — другое дело! — выговорил Харламов, не скрывая иронии. — Но, видите ли: мне точно известно, что в 905 году
капитан Вельяминов
был подпоручиком Псковского полка и командовал ротой его, которая расстреливала людей
у Александровского сквера. Псковский полк имеет еще одну историческую заслугу пред отечеством: в 831 году он укрощал польских повстанцев…
— Всегда спокойная, холодная, а — вот, — заговорил он, усмехаясь, но тотчас же оборвал фразу и неуместно чмокнул. — Пуаре? — переспросил он неестественно громко и неестественно оживленно начал рассказывать: — Он — брат известного карикатуриста Каран-д’Аша, другой его брат —
капитан одного из пароходов Добровольного флота, сестра — актриса, а сам он
был поваром
у губернатора, затем околоточным надзирателем, да…
Из этого видно, что
у всех, кто не бывал на море,
были еще в памяти старые романы Купера или рассказы Мариета о море и моряках, о
капитанах, которые чуть не сажали на цепь пассажиров, могли жечь и вешать подчиненных, о кораблекрушениях, землетрясениях.
Впрочем, всем другим нациям простительно не уметь наслаждаться хорошим чаем: надо знать, что значит чашка чаю, когда войдешь в трескучий, тридцатиградусный мороз в теплую комнату и сядешь около самовара, чтоб оценить достоинство чая. С каким наслаждением
пили мы чай, который привез нам в Нагасаки
капитан Фуругельм! Ящик стоит 16 испанских талеров; в нем около 70 русских фунтов; и какой чай!
У нас он продается не менее 5 руб. сер. за фунт.
Вчера утром уж
был у нас какой-то
капитан над портом, только не этот.
Так как мы могли встретить ее или французские суда в море, — и, может
быть, уже с известиями об открытии военных действий, — то
у нас готовились к этой встрече и приводили фрегат в боевое положение.
Капитан поговаривал о том, что в случае одоления превосходными неприятельскими силами необходимо-де поджечь пороховую камеру и взорваться.
— Вы бы-с… — рванулся вдруг штабс-капитан с сундука
у стенки, на котором
было присел, — вы бы-с… в другое время-с… — пролепетал он, но Коля, неудержимо настаивая и спеша, вдруг крикнул Смурову: «Смуров, отвори дверь!» — и только что тот отворил, свистнул в свою свистульку. Перезвон стремительно влетел в комнату.
Я свои поступки не оправдываю; да, всенародно признаюсь: я поступил как зверь с этим
капитаном и теперь сожалею и собой гнушаюсь за зверский гнев, но этот ваш
капитан, ваш поверенный, пошел вот к этой самой госпоже, о которой вы выражаетесь, что она обольстительница, и стал ей предлагать от вашего имени, чтоб она взяла имеющиеся
у вас мои векселя и подала на меня, чтобы по этим векселям меня засадить, если я уж слишком
буду приставать к вам в расчетах по имуществу.
В поручении Катерины Ивановны промелькнуло одно обстоятельство, чрезвычайно тоже его заинтересовавшее: когда Катерина Ивановна упомянула о маленьком мальчике, школьнике, сыне того штабс-капитана, который бежал, плача в голос, подле отца, то
у Алеши и тогда уже вдруг мелькнула мысль, что этот мальчик
есть, наверное, тот давешний школьник, укусивший его за палец, когда он, Алеша, допрашивал его, чем он его обидел.
— Папа, папа, поди сюда… мы… — пролепетал
было Илюша в чрезвычайном возбуждении, но, видимо не в силах продолжать, вдруг бросил свои обе исхудалые ручки вперед и крепко, как только мог, обнял их обоих разом, и Колю и папу, соединив их в одно объятие и сам к ним прижавшись. Штабс-капитан вдруг весь так и затрясся от безмолвных рыданий, а
у Коли задрожали губы и подбородок.
Он сорвался с места и, отворив дверь, быстро прошел в комнату. Перезвон бросился за ним. Доктор постоял
было еще секунд пять как бы в столбняке, смотря на Алешу, потом вдруг плюнул и быстро пошел к карете, громко повторяя: «Этта, этта, этта, я не знаю, что этта!» Штабс-капитан бросился его подсаживать. Алеша прошел в комнату вслед за Колей. Тот стоял уже
у постельки Илюши. Илюша держал его за руку и звал папу. Чрез минуту воротился и штабс-капитан.
Но зато в этот день, то
есть в это воскресенье утром,
у штабс-капитана ждали одного нового доктора, приезжего из Москвы и считавшегося в Москве знаменитостью.
Она ведь ничья
была, она ведь
была ничья! — пояснял он, быстро оборачиваясь к штабс-капитану, к супруге его, к Алеше и потом опять к Илюше, — она
была у Федотовых на задворках, прижилась
было там, но те ее не кормили, а она беглая, она забеглая из деревни…
— Как это? — рассуждал он вслух. — Царь
есть, много всяких
капитанов есть, и хунхузы
есть.
У китайцев тоже так: царь
есть, и хунхузы
есть. Как наша живи? Царя нету,
капитанов нету и хунхузов нету.
К десяти часам утра я
был уже под сретенской каланчой, в кабинете пристава Ларепланда. Я с ним
был хорошо знаком и не раз получал от него сведения для газет.
У него
была одна слабость. Бывший кантонист, десятки лет прослужил в московской полиции, дошел из городовых до участкового, получил чин коллежского асессора и
был счастлив, когда его называли
капитаном, хотя носил погоны гражданского ведомства.
У капитана была давняя слабость к «науке» и «литературе». Теперь он гордился, что под соломенной крышей его усадьбы
есть и «литература» (мой брат), и «наука» (студент), и вообще — умная новая молодежь. Его огорчало только, что умная молодежь как будто не признает его и жизнь ее идет особой струей, к которой ему трудно примкнуть.
— Да…
Капитан… Знаю… Он купил двадцать душ
у такого-то… Homo novus… Прежних уже нет. Все пошло прахом. Потому что, видишь ли…
было, например, два пана: пан Банькевич, Иосиф, и пан Лохманович, Якуб.
У пана Банькевича
было три сына и
у пана Лохмановича, знаешь, тоже три сына. Это уже выходит шесть. А еще дочери… За одной Иосиф Банькевич дал пятнадцать дворов на вывод, до Подоля… А
у тех опять пошли дети…
У Банькевича: Стах, Франек, Фортунат, Юзеф…
От
капитана и его рассказов осталось
у нас после этого смешанное впечатление: рассказы
были занимательны. Но он не верит в бога, а верит в нечистую силу, которая называется магнетизм и бегает на птичьих лапах. Это смешно.
Это
было что-то вроде обета. Я обозревал весь известный мне мирок. Он
был невелик, и мне
было не трудно распределить в нем истину и заблуждение. Вера — это разумное, спокойное настроение отца. Неверие или смешно, как
у капитана, или сухо и неприятно, как
у молодого медика. О сомнении, которое остановить труднее, чем
было Иисусу Навину остановить движение миров, — я не имел тогда ни малейшего понятия. В моем мирке оно не занимало никакого места.
Так оно, наверное, и
было: когда
капитан решил оставить
у себя сиротку, то, без сомнения, слушался только своего доброго сердца, а не расчета.
Я ответил, что я племянник
капитана, и мы разговорились. Он стоял за тыном, высокий, худой, весь из одних костей и сухожилий. На нем
была черная «чамарка», вытертая и в пятнах. Застегивалась она рядом мелких пуговиц, но половины их не
было, и из-под чамарки виднелось голое тело:
у бедняги
была одна рубаха, и, когда какая-нибудь добрая душа брала ее в стирку, старик обходился без белья.
Собственный интерес к рассказу
есть главный шанс успеха
у слушателей, а
капитан всегда
был переполнен одушевлением.
У капитана были три дочери, две из них уже невесты.
«Слыхано и видано, — прибавлял
капитан язвительно, — что сироты ходят с торбами, вымаливая куски хлеба
у доброхотных дателей, но чтобы сироты приезжали на чужое поле не с убогою горбиною, а с подводами, конно и людно, тому непохвальный пример являет собою лишь оный Антон Фортунатов Банькевич, что в благоустроенном государстве терпимо
быть не может».
Однажды в какое-то неподходящее время Кароль запил, и запой длился дольше обыкновенного.
Капитан вспылил и решил прибегнуть к экстренным мерам. На дворе
у него
был колодец с «журавлем» и жолобом для поливки огорода. Он велел раздеть Кароля, положить под жолоб на снег и пустить струю холодной воды… Приказание
было исполнено, несмотря на слезы и мольбы жены
капитана… Послушные рабы истязали раба непокорного…
— Ха! В бога… — отозвался на это
капитан. — Про бога я еще ничего не говорю… Я только говорю, что в писании
есть много такого… Да вот, не верите — спросите
у него (
капитан указал на отца, с легкой усмешкой слушавшего спор): правду я говорю про этого антипода?
— Помню, всё помню! — вскричал он. — Я
был тогда штабс-капитаном. Вы — такая крошка, хорошенькая. Нина Александровна… Ганя… Я
был у вас… принят. Иван Федорович…
Матросы это увидали, остановили их и доложили
капитану, а тот велел их обоих вниз запереть и дать им рому и вина и холодной пищи, чтобы могли и
пить и
есть и свое пари выдержать, — а горячего студингу с огнем им не подавать, потому что
у них в нутре может спирт загореться.
— Надо держать крепче тех, которые меньше знают.
У вас
есть Арапов, рыжий, этот Пархоменко и
капитан, Да Райнер, — помилуйте, чего ж вам? А что эти Белоярцев и Завулонов?
— Скажите,
капитан, ведь и
у вас тут, кажется, неподалеку усадьба
была?
— Позволю себе спросить вас: ежели бы теперича они не злоумышляли, зачем же им
было бы опасаться, что их подслушают? Теперича, к примеру, если вы, или я, или господин
капитан… сидим мы, значит, разговариваем… И как
у нас злых помышлений нет, то неужели мы станем опасаться, что нас подслушают! Да милости просим! Сердце
у нас чистое, помыслов нет — хоть до завтрева слушайте!
— Когда я
был в Сингапуре, нас
капитан угостил однажды китайской рыбой… — повествовал Перекрестов, жидкий и вихлястый молодой человек, с изношенной, нахальной физиономией, мочальной бороденкой и гнусавым, как
у кастрата, голосом.
В переднюю вышел, весь красный, с каплями на носу и на висках и с перевернутым, смущенным лицом, маленький
капитан Световидов. Правая рука
была у него в кармане и судорожно хрустела новенькими бумажками. Увидев Ромашова, он засеменил ногами, шутовски-неестественно захихикал и крепко вцепился своей влажной, горячей, трясущейся рукой в руку подпоручика. Глаза
у него напряженно и конфузливо бегали и в то же время точно щупали Ромашова: слыхал он или нет?
— А-а! Подпоручик Ромашов. Хорошо вы, должно
быть, занимаетесь с людьми. Колени вместе! — гаркнул Шульгович, выкатывая глаза. — Как стоите в присутствии своего полкового командира?
Капитан Слива, ставлю вам на вид, что ваш субалтерн-офицер не умеет себя держать перед начальством при исполнении служебных обязанностей… Ты, собачья душа, — повернулся Шульгович к Шарафутдинову, — кто
у тебя полковой командир?
Тут же
был штабс-капитан Лещенко; он сидел
у окна со своим всегдашним покорным и унылым видом.
— Нет-с, не кошку зашибить-с, а тоже жидов собаками травливали-с…
Капитан Полосухин
у нас в роте
был:"Пойдемте, говорит, господа, шинок разбивать!" — и разбивали-с.
Постоянный костюм
капитана был форменный военный вицмундир. Курил он, и курил очень много, крепкий турецкий табак, который вместе с пенковой коротенькой трубочкой носил всегда с собой в бисерном кисете. Кисет этот вышила ему Настенька и, по желанию его, изобразила на одной стороне казака, убивающего турка, а на другой — крепость Варну. Каждодневно, за полчаса да прихода Петра Михайлыча,
капитан являлся, раскланивался с Настенькой, целовал
у ней ручку и спрашивал о ее здоровье, а потом садился и молчал.
И на другой день часу в десятом он
был уже в вокзале железной дороги и в ожидании звонка сидел на диване; но и посреди великолепной залы, в которой ходила, хлопотала, смеялась и говорила оживленная толпа, в воображении его неотвязчиво рисовался маленький домик, с оклеенною гостиной, и в ней скучающий старик, в очках, в демикотоновом сюртуке, а
у окна угрюмый, но добродушный
капитан, с своей трубочкой, и, наконец, она с выражением отчаяния и тоски в опухнувших от слез глазах.
Но
капитан покровительствовал в этом случае племяннице и, с большим секретом от Петра Михайлыча, делал иногда для нее из слабого турецкого табаку папиросы, в производстве которых желая усовершенствоваться, с большим вниманием рассматривал
у всех гостей папиросы, наблюдая, из какой они
были сделаны бумаги и какого сорта вставлен
был картон в них.
— Да, сударь
капитан, в монастыре
были, — отвечал тот. — Яков Васильич благодарственный молебен ходил служить угоднику. Его сочинение напечатано с большим успехом, и мы сегодня как бы вроде того: победу торжествуем! Как бы этак по-вашему, по-военному, крепость взяли:
у вас слава — и
у нас слава!
— Ах, душка, с
капитаном у меня целая история
была! — отвечала Настенька.
Кроме случайных посетителей,
у Петра Михайлыча
был один каждодневный — родной его брат, отставной
капитан Флегонт Михайлыч Годнев.
— Схожу-с! — повторил
капитан и, не желая возвращаться к брату, чтоб не встретиться там впредь до объяснения с своим врагом, остался
у Лебедева вечер. Тот
было показывал ему свое любимое ружье, заставляя его заглядывать в дуло и говоря: «Посмотрите, как оно, шельма, расстрелялось!» И
капитан смотрел, ничего, однако, не видя и не понимая.
Капитан действительно замышлял не совсем для него приятное: выйдя от брата, он прошел к Лебедеву, который жил в Солдатской слободке, где никто уж из господ не жил, и происходило это, конечно, не от скупости, а вследствие одного несчастного случая, который постиг математика на самых первых порах приезда его на службу: целомудренно воздерживаясь от всякого рода страстей, он попробовал раз
у исправника поиграть в карты, выиграл немного — понравилось… и с этой минуты карты сделались для него какой-то ненасытимой страстью: он всюду начал шататься, где только затевались карточные вечеринки; схватывался с мещанами и даже с лакеями в горку — и не корысть его снедала в этом случае, но ощущения игрока
были приятны для его мужественного сердца.
— Нет, — сказал Володя: — я не знаю, как
быть. Я
капитану говорил:
у меня лошади нет, да и денег тоже нет, покуда я не получу фуражных и подъемных. Я хочу просить покаместа лошади
у батарейного командира, да боюсь, как бы он не отказал мне.