Неточные совпадения
Собственный интерес к рассказу
есть главный шанс успеха
у слушателей, а
капитан всегда
был переполнен одушевлением.
— Ха! В бога… — отозвался на это
капитан. — Про бога я еще ничего не говорю… Я только говорю, что в писании
есть много такого… Да вот, не верите — спросите
у него (
капитан указал на отца, с легкой усмешкой слушавшего спор): правду я говорю про этого антипода?
От
капитана и его рассказов осталось
у нас после этого смешанное впечатление: рассказы
были занимательны. Но он не верит в бога, а верит в нечистую силу, которая называется магнетизм и бегает на птичьих лапах. Это смешно.
Это
было что-то вроде обета. Я обозревал весь известный мне мирок. Он
был невелик, и мне
было не трудно распределить в нем истину и заблуждение. Вера — это разумное, спокойное настроение отца. Неверие или смешно, как
у капитана, или сухо и неприятно, как
у молодого медика. О сомнении, которое остановить труднее, чем
было Иисусу Навину остановить движение миров, — я не имел тогда ни малейшего понятия. В моем мирке оно не занимало никакого места.
Я ответил, что я племянник
капитана, и мы разговорились. Он стоял за тыном, высокий, худой, весь из одних костей и сухожилий. На нем
была черная «чамарка», вытертая и в пятнах. Застегивалась она рядом мелких пуговиц, но половины их не
было, и из-под чамарки виднелось голое тело:
у бедняги
была одна рубаха, и, когда какая-нибудь добрая душа брала ее в стирку, старик обходился без белья.
— Да…
Капитан… Знаю… Он купил двадцать душ
у такого-то… Homo novus… Прежних уже нет. Все пошло прахом. Потому что, видишь ли…
было, например, два пана: пан Банькевич, Иосиф, и пан Лохманович, Якуб.
У пана Банькевича
было три сына и
у пана Лохмановича, знаешь, тоже три сына. Это уже выходит шесть. А еще дочери… За одной Иосиф Банькевич дал пятнадцать дворов на вывод, до Подоля… А
у тех опять пошли дети…
У Банькевича: Стах, Франек, Фортунат, Юзеф…
«Слыхано и видано, — прибавлял
капитан язвительно, — что сироты ходят с торбами, вымаливая куски хлеба
у доброхотных дателей, но чтобы сироты приезжали на чужое поле не с убогою горбиною, а с подводами, конно и людно, тому непохвальный пример являет собою лишь оный Антон Фортунатов Банькевич, что в благоустроенном государстве терпимо
быть не может».
Однажды в какое-то неподходящее время Кароль запил, и запой длился дольше обыкновенного.
Капитан вспылил и решил прибегнуть к экстренным мерам. На дворе
у него
был колодец с «журавлем» и жолобом для поливки огорода. Он велел раздеть Кароля, положить под жолоб на снег и пустить струю холодной воды… Приказание
было исполнено, несмотря на слезы и мольбы жены
капитана… Послушные рабы истязали раба непокорного…
Так оно, наверное, и
было: когда
капитан решил оставить
у себя сиротку, то, без сомнения, слушался только своего доброго сердца, а не расчета.
У капитана были три дочери, две из них уже невесты.
У капитана была давняя слабость к «науке» и «литературе». Теперь он гордился, что под соломенной крышей его усадьбы
есть и «литература» (мой брат), и «наука» (студент), и вообще — умная новая молодежь. Его огорчало только, что умная молодежь как будто не признает его и жизнь ее идет особой струей, к которой ему трудно примкнуть.
Егор Егорыч слушал капитана весьма внимательно: его начинало серьезно занимать, каким образом в таком, по-видимому, чувственном и мясистом теле, каково оно
было у капитана, могло обитать столько духовных инстинктов.
Неточные совпадения
Я схватил бумаги и поскорее унес их, боясь, чтоб штабс-капитан не раскаялся. Скоро пришли нам объявить, что через час тронется оказия; я велел закладывать. Штабс-капитан вошел в комнату в то время, когда я уже надевал шапку; он, казалось, не готовился к отъезду;
у него
был какой-то принужденный, холодный вид.
У подошвы скалы в кустах
были привязаны три лошади; мы своих привязали тут же, а сами по узкой тропинке взобрались на площадку, где ожидал нас Грушницкий с драгунским
капитаном и другим своим секундантом, которого звали Иваном Игнатьевичем; фамилии его я никогда не слыхал.
Впрочем, говорят, что и без того
была у них ссора за какую-то бабенку, свежую и крепкую, как ядреная репа, по выражению таможенных чиновников; что
были даже подкуплены люди, чтобы под вечерок в темном переулке поизбить нашего героя; но что оба чиновника
были в дураках и бабенкой воспользовался какой-то штабс-капитан Шамшарев.
—
Пили уже и
ели! — сказал Плюшкин. — Да, конечно, хорошего общества человека хоть где узнаешь: он не
ест, а сыт; а как эдакой какой-нибудь воришка, да его сколько ни корми… Ведь вот
капитан — приедет: «Дядюшка, говорит, дайте чего-нибудь
поесть!» А я ему такой же дядюшка, как он мне дедушка.
У себя дома
есть, верно, нечего, так вот он и шатается! Да, ведь вам нужен реестрик всех этих тунеядцев? Как же, я, как знал, всех их списал на особую бумажку, чтобы при первой подаче ревизии всех их вычеркнуть.
— Две? — сказал хозяин, судорожно подскакивая, как пружинный. — Тысячи? Метров? Прошу вас сесть,
капитан. Не желаете ли взглянуть,
капитан, образцы новых материй? Как вам
будет угодно. Вот спички, вот прекрасный табак; прошу вас. Две тысячи… две тысячи по… — Он сказал цену, имеющую такое же отношение к настоящей, как клятва к простому «да», но Грэй
был доволен, так как не хотел ни в чем торговаться. — Удивительный, наилучший шелк, — продолжал лавочник, — товар вне сравнения, только
у меня найдете такой.