Неточные совпадения
Как ни просила вотчина,
От должности уволился,
В аренду снял ту мельницу
И стал он пуще прежнего
Всему народу люб:
Брал за
помол по совести.
— Не
берет, — сказала Кити, улыбкой и манерой говорить напоминая отца, что часто с удовольствием
замечал в ней Левин.
Я хочу подставить другую щеку, я хочу отдать рубаху, когда у меня
берут кафтан, и
молю Бога только о том, чтоб он не отнял у меня счастье прощения!
Потом в продолжение некоторого времени пустился на другие спекуляции, именно вот какие: накупивши на рынке съестного, садился в классе возле тех, которые были побогаче, и как только
замечал, что товарища начинало тошнить, — признак подступающего голода, — он высовывал ему из-под скамьи будто невзначай угол пряника или булки и, раззадоривши его,
брал деньги, соображаяся с аппетитом.
К тому же замкнутый образ жизни Лонгрена освободил теперь истерический язык сплетни; про матроса говаривали, что он где-то кого-то убил, оттого,
мол, его больше не
берут служить на суда, а сам он мрачен и нелюдим, потому что «терзается угрызениями преступной совести».
— Благодарю, — сказал Грэй, вздохнув, как развязанный. — Мне именно недоставало звуков вашего простого, умного голоса. Это как холодная вода. Пантен, сообщите людям, что сегодня мы поднимаем якорь и переходим в устья Лилианы, миль десять отсюда. Ее течение перебито сплошными
мелями. Проникнуть в устье можно лишь с моря. Придите за картой. Лоцмана не
брать. Пока все… Да, выгодный фрахт мне нужен как прошлогодний снег. Можете передать это маклеру. Я отправляюсь в город, где пробуду до вечера.
«Я это должен был знать, — думал он с горькою усмешкой, — и как
смел я, зная себя, предчувствуясебя,
брать топор и кровавиться. Я обязан был заранее знать… Э! да ведь я же заранее и знал!..» — прошептал он в отчаянии.
— Всю эту возню, то есть похороны и прочее, я
беру на себя. Знаете, были бы деньги, а ведь я вам сказал, что у меня лишние. Этих двух птенцов и эту Полечку я
помещу в какие-нибудь сиротские заведения получше и положу на каждого, до совершеннолетия, по тысяче пятисот рублей капиталу, чтоб уж совсем Софья Семеновна была покойна. Да и ее из омута вытащу, потому хорошая девушка, так ли? Ну-с, так вы и передайте Авдотье Романовне, что ее десять тысяч я вот так и употребил.
— Соня! Как ты
смела брать от него десять рублей! О глупая! Подай сейчас эти десять рублей — вот!
— Упокой, господи, ее душу! — воскликнула Пульхерия Александровна, — вечно, вечно за нее бога буду
молить! Ну что бы с нами было теперь, Дуня, без этих трех тысяч! Господи, точно с неба упали! Ах, Родя, ведь у нас утром всего три целковых за душой оставалось, и мы с Дунечкой только и рассчитывали, как бы часы где-нибудь поскорей заложить, чтобы не
брать только у этого, пока сам не догадается.
— Как ты торжественно отвечаешь! Я думала найти его здесь и предложить ему пойти гулять со мною. Он сам меня все просит об этом. Тебе из города привезли ботинки, поди примерь их: я уже вчера
заметила, что твои прежние совсем износились. Вообще ты не довольно этим занимаешься, а у тебя еще такие прелестные ножки! И руки твои хороши… только велики; так надо ножками
брать. Но ты у меня не кокетка.
Если ты скажешь
смело и обдуманно да — я
беру назад свое решение: вот моя рука и пойдем, куда хочешь, за границу, в деревню, даже на Выборгскую сторону!
— Я и то не
брал. На что,
мол, нам письмо-то, — нам не надо. Нам,
мол, не наказывали писем
брать — я не
смею: подите вы, с письмом-то! Да пошел больно ругаться солдат-то: хотел начальству жаловаться; я и взял.
Наконец, большая часть вступает в брак, как
берут имение, наслаждаются его существенными выгодами: жена вносит лучший порядок в дом — она хозяйка, мать, наставница детей; а на любовь смотрят, как практический хозяин смотрит на местоположение имения, то есть сразу привыкает и потом не
замечает его никогда.
— А ты бы не
брал, — сердито
заметила барыня.
Вера умолкала, не
смея настаивать. «Не
берет! — думала она, — презирает…»
Книга выпадает из рук на пол. Софья не заботится поднять ее; она рассеянно
берет цветок из вазы, не
замечая, что прочие цветы раскинулись прихотливо и некоторые выпали.
— Ну да, так я и знал, народные предрассудки: «лягу, дескать, да, чего доброго, уж и не встану» — вот чего очень часто боятся в народе и предпочитают лучше проходить болезнь на ногах, чем лечь в больницу. А вас, Макар Иванович, просто тоска
берет, тоска по волюшке да по большой дорожке — вот и вся болезнь; отвыкли подолгу на месте жить. Ведь вы — так называемый странник? Ну, а бродяжество в нашем народе почти обращается в страсть. Это я не раз
заметил за народом. Наш народ — бродяга по преимуществу.
—
Посмеете ли вы сказать, — свирепо и раздельно, как по складам, проговорил он, — что,
брав мои деньги весь месяц, вы не знали, что ваша сестра от меня беременна?
— Вы меня измучили оба трескучими вашими фразами и все фразами, фразами, фразами! Об чести, например! Тьфу! Я давно хотел порвать… Я рад, рад, что пришла минута. Я считал себя связанным и краснел, что принужден принимать вас… обоих! А теперь не считаю себя связанным ничем, ничем, знайте это! Ваш Версилов подбивал меня напасть на Ахмакову и осрамить ее… Не
смейте же после того говорить у меня о чести. Потому что вы — люди бесчестные… оба, оба; а вы разве не стыдились у меня
брать мои деньги?
Мы с ним гуляли по улицам, и если впереди нас шел китаец и, не
замечая нас, долго не сторонился с дороги, Стокс без церемонии
брал его за косу и оттаскивал в сторону.
Третьего дня наши ездили в речку и видели там какого-то начальника, который приехал верхом с музыкантами. Его потчевали чаем, хотели подарить сукна, но он, поблагодарив, отказался, сказав, что не
смеет принять без разрешения высшего начальства, что у них законы строги и по этим законам не должно
брать подарков.
Ее трогали,
брали в руки, но признаков жизни не
замечали.
«Не подумайте, что я
беру это для какой-нибудь красавицы, —
заметил он, — нет, это для своих подчиненных».
Мы воспользовались этим случаем и стали
помещать в реестрах разные вещи: трубки японские, рабочие лакированные ящики с инкрустацией и т. п. Но вместо десяти-двадцати штук они вдруг привезут три-четыре. На мою долю досталось, однако ж, кое-что: ящик, трубка и другие мелочи. Хотелось бы выписать по нескольку штук на каждого, но скупо возят. За ящик побольше
берут по 12 таилов (таил — около 3 р. асс.), поменьше — 8.
«Вы не взыщете, а я все-таки должен буду отвечать, если хоть один стул попортится», —
заметил он и не согласился, а предложил, если нам скучно возить их самим,
брать их и доставлять обратно в японской лодке, что и делалось.
Банкер
мечет талью, Подвысоцкий
берет тысёнц злотых.
Потому у здешних теперь сбыту нет: кулачат Масловы — отец с сыном, стотысячники: что положат, то и
бери, а из здешних никто и не
смеет против них тягаться.
Начали мыться. Петр Ильич держал кувшин и подливал воду. Митя торопился и плохо было намылил руки. (Руки у него дрожали, как припомнил потом Петр Ильич.) Петр Ильич тотчас же велел намылить больше и тереть больше. Он как будто
брал какой-то верх над Митей в эту минуту, чем дальше, тем больше.
Заметим кстати: молодой человек был характера неробкого.
Вашему Пушкину за женские ножки монумент хотят ставить, а у меня с направлением, а вы сами, говорит, крепостник; вы, говорит, никакой гуманности не имеете, вы никаких теперешних просвещенных чувств не чувствуете, вас не коснулось развитие, вы, говорит, чиновник и взятки
берете!» Тут уж я начала кричать и
молить их.
Смелая, бойкая была песенка, и ее мелодия была веселая, — было в ней две — три грустные ноты, но они покрывались общим светлым характером мотива, исчезали в рефрене, исчезали во всем заключительном куплете, — по крайней мере, должны были покрываться, исчезать, — исчезали бы, если бы дама была в другом расположении духа; но теперь у ней эти немногие грустные ноты звучали слышнее других, она как будто встрепенется,
заметив это, понизит на них голос и сильнее начнет петь веселые звуки, их сменяющие, но вот она опять унесется мыслями от песни к своей думе, и опять грустные звуки
берут верх.
— Пожалуй, только ведь я не умею петь, но это мне не остановка, мне ничто не остановка! Но mesdames и messieurs, я пою вовсе не для вас, я пою только для детей. Дети мои, не смейтесь над матерью! — а сама
брала аккорды, подбирая аккомпанемент: — дети, не
сметь смеяться, потому что я буду петь с чувством. И стараясь выводить ноты как можно визгливее, она запела...
— Теперь перейдем на эту поляну.
Берем и здесь растение, также рассматриваем его корень. Он также загрязнен. Обратите внимание на характер этой грязи. Нетрудно
заметить, что это грязь гнилая.
— «Сущая правда, —
заметил Адриан, — однако ж, если живому не на что купить сапог, то, не прогневайся, ходит он и босой; а нищий мертвец и даром
берет себе гроб».
Скудаться нам до веку,
Таскать кошель на плечах на роду
Написано. За что Бобыль Бакула
Ни хватится, ничто ему не впрок.
Нашел в лесу девичку,
мол, подспорье
В сиротский дом
беру, — не тут-то было:
Ни на волос не легче.
— В герольдии-с, —
заметил он, обезоруженный мною, — был прежде секретарь, удивительный человек, вы, может, слыхали о нем,
брал напропалую, и все с рук сходило. Раз какой-то провинциальный чиновник пришел в канцелярию потолковать о своем деле да, прощаясь, потихоньку из-под шляпы ему и подает серенькую бумажку.
Заметьте, что в самых яростных нападках на Стансфильда и Палмерстона об этом не было речи ни в парламенте, ни в английских журналах, подобная пошлость возбудила бы такой же смех, как обвинение Уркуарда, что Палмерстон
берет деньги с России.
Они никогда не сближались потом. Химик ездил очень редко к дядям; в последний раз он виделся с моим отцом после смерти Сенатора, он приезжал просить у него тысяч тридцать рублей взаймы на покупку земли. Отец мой не дал; Химик рассердился и, потирая рукою нос, с улыбкой ему
заметил: «Какой же тут риск, у меня именье родовое, я
беру деньги для его усовершенствования, детей у меня нет, и мы друг после друга наследники». Старик семидесяти пяти лет никогда не прощал племяннику эту выходку.
…В чертоги входит хан младой,
За ним отшельниц милых рой,
Одна снимает шлем крылатый,
Другая — кованые латы,
Та
меч берет, та — пыльный щит.
Первое время после этого Кранц приходил в первый класс, желтый от злости, и старался не смотреть на Колубовского, не заговаривал с ним и не спрашивал уроков. Однако выдержал недолго: шутовская мания
брала свое, и, не
смея возобновить представление в полном виде, Кранц все-таки водил носом по воздуху, гримасничал и, вызвав Колубовского, показывал ему из-за кафедры пробку.
Полежав немного, дядя приподнимается, весь оборванный, лохматый,
берет булыжник и
мечет его в ворота; раздается гулкий удар, точно по дну бочки. Из кабака лезут темные люди, орут, храпят, размахивают руками; из окон домов высовываются человечьи головы, — улица оживает, смеется, кричит. Всё это тоже как сказка, любопытная, но неприятная, пугающая.
— Пожалуйте-ко милостью, покушайте! — ласково просил он, а когда у него
брали ломоть, он внимательно осматривал свою темную ладонь и,
заметя на ней капельку варенья, слизывал его языком.
Обращавшихся за медицинскою помощью в 1889 г. было 11309; в медицинском отчете, откуда я
беру эту цифру, ссыльные и свободные показаны нераздельно, но составитель отчета
замечает, что главный контингент больных составляли ссыльнокаторжные.
На такойской мельнице
берут за
помол по 1 ф. муки и 1 коп. с пуда.
5) Если птица летит мимо, то, смотря по быстроте, надобно
брать на цель более или менее вперед летящей птицы. Например, в гуся или журавля и вообще в медленно летящую птицу
метить в нос или голову, а в бекаса — на четверть и даже на полторы четверти вперед головы.
…Без вашего позволения я не
смел прямо отправить холст: в таких случаях всегда боюсь обидеть; не имея привычки
брать взяток, боюсь их и давать… [Тобольское почтовое начальство притесняло туринского почтового чиновника за то, что он принял от М. П. Ледантю для отсылки в Петербург рукопись перевода «Мыслей» Паскаля. Холст посылался тобольскому начальству для умиротворения его.]
— Нет, другого прочего до сих пор точно, что уж не
замечала, так не
замечала, и греха
брать на себя не хочу.
У меня начали опять
брать подлещики, как вдруг отец
заметил, что от воды стал подыматься туман, закричал нам, что мне пора идти к матери, и приказал Евсеичу отвести меня домой.
— Вы не будете, — ну, так я ее буду ломать. Любезные! — крикнул он,
заметив в толпе писаря удельного и кучера своего. — Будемте мы с вами ломать, —
берите топоры и полезайте за мною, по двадцати пяти рублей каждому награды!
Уже давно я
заметил, что мое влияние на него начинает уменьшаться: пылкость, юношеские увлечения
берут свое и даже
берут верх над некоторыми настоящими обязанностями.