Неточные совпадения
— Я? Я — по-дурацки говорю. Потому что ничего не держится в душе… как в безвоздушном пространстве. Говорю все, что в голову придет, сам перед собой играю шута горохового, — раздраженно всхрапывал Безбедов; волосы его, высохнув, торчали дыбом, — он выпил вино, забыв чокнуться с Климом, и, держа в руке пустой стакан, сказал, глядя в него: — И
боюсь, что на меня, вот — сейчас, откуда-то какой-то страх
зверем бросится.
Говорили все сразу и так, как будто
боялись внезапно онеметь. Пред Кутузовым публика теснилась, точно в зоологическом саду пред
зверем, которого хочется раздразнить. Писатель, рассердясь, кричал...
Он выбежит и за ворота: ему бы хотелось в березняк; он так близко кажется ему, что вот он в пять минут добрался бы до него, не кругом, по дороге, а прямо, через канаву, плетни и ямы; но он
боится: там, говорят, и лешие, и разбойники, и страшные
звери.
— Сегодня кони все время чего-то
боятся, — сказал один из них. — Не едят, все куда-то смотрят. Нет ли какого
зверя поблизости?
Тогда мы легли спать. Теперь я ничего не
боялся. Мне не страшны были ни хунхузы, ни дикие
звери, ни глубокий снег, ни наводнения. Со мной был Дерсу. С этими мыслями я крепко уснул.
Всего
боюсь, и света и потемков,
Страшит меня и
зверь и человек,
И леший злой проказник.
Эти-то капли, которых падения не любит и
боится всякая птица и
зверь, выгоняют вальдшнепов не только из леса, но даже из лесных опушек и кустов.
Притом, не видя человека, которого они
боятся больше всех
зверей, тетерева и после выстрела и падения одного из своих товарищей редко оставляют присады, а перелетают с одной на другую.
Он по справедливости
боится и
зверя и птицы, и только ночью или по утренним и вечерним зарям выходит из своего дневного убежища, встает с логова; ночь для него совершенно заменяет день; в продолжение ее он бегает, ест и жирует, то есть резвится, и вообще исполняет все требования природы; с рассветом он выбирает укромное местечко, ложится и с открытыми глазами, по особенному устройству своих коротких век, чутко дремлет до вечера, протянув по спине длинные уши и беспрестанно моргая своею мордочкой, опушенной редкими, но довольно длинными белыми усами.
Не
бойся меня, любезная Анюта, не подобен я хищному
зверю, как наши молодые господчики, которые отъятие непорочности ни во что вменяют.
Бывало, Агафья, вся в черном, с темным платком на голове, с похудевшим, как воск прозрачным, но все еще прекрасным и выразительным лицом, сидит прямо и вяжет чулок; у ног ее, на маленьком креслице, сидит Лиза и тоже трудится над какой-нибудь работой или, важно поднявши светлые глазки, слушает, что рассказывает ей Агафья; а Агафья рассказывает ей не сказки: мерным и ровным голосом рассказывает она житие пречистой девы, житие отшельников, угодников божиих, святых мучениц; говорит она Лизе, как жили святые в пустынях, как спасались, голод терпели и нужду, — и царей не
боялись, Христа исповедовали; как им птицы небесные корм носили и
звери их слушались; как на тех местах, где кровь их падала, цветы вырастали.
— А я так
боялась… Наши мужики
озвереют, так на части разорвать готовы. Сейчас наголодались… злые поневоле… Прежде-то я
боялась, что тятеньку когда-нибудь убьют за его строгость, а теперь…
Их никто не трогал, и пугливый
зверь не
боялся человека.
— Это на фабрике, милушка… Да и брательникам сейчас не до тебя: жен своих увечат. Совсем
озверели… И меня Спирька-то в шею чуть не вытолкал! Вот управятся с бабами, тогда тебя бросятся искать по заводу и в первую голову ко мне налетят… Ну, да у меня с ними еще свой разговор будет. Не
бойся, Грунюшка… Видывали и не такую страсть!
После отъезда переселенцев в горбатовском дворе стоял настоящий кромешный ад. Макар все время пировал, бил жену, разгонял ребятишек по соседям и вообще держал себя зверь-зверем, благо остался в дому один и никого не
боялся.
— Обидно это, — а надо не верить человеку, надо
бояться его и даже — ненавидеть! Двоится человек. Ты бы — только любить хотел, а как это можно? Как простить человеку, если он диким
зверем на тебя идет, не признает в тебе живой души и дает пинки в человеческое лицо твое? Нельзя прощать! Не за себя нельзя, — я за себя все обиды снесу, — но потакать насильщикам не хочу, не хочу, чтобы на моей спине других бить учились.
Заметно было, что она
боялась чего-то неопределенного, таинственного, чего и сама не могла бы высказать, и много раз неприметно и пристально приглядывалась к Nicolas, что-то соображая и разгадывая… и вот —
зверь вдруг выпустил свои когти.
Капитан при этом самодовольно обдергивал свой вицмундир, всегда у него застегнутый на все пуговицы, всегда с выпущенною из-за борта, как бы аксельбант, толстою золотою часовою цепочкою, и просиживал у Зудченки до глубокой ночи, лупя затем от нее в Красные казармы пехтурой и не только не
боясь, но даже желая, чтобы на него напали какие-нибудь жулики, с которыми капитан надеялся самолично распорядиться, не прибегая ни к чьей посторонней помощи: силищи
Зверев был действительно неимоверной.
27-го. Я ужасно встревожен. С гадостным Варнавой Препотенским справы нет. Рассказывал на уроке, что Иона-пророк не мог быть во чреве китове, потому что у огромного
зверя кита все-таки весьма узкая глотка Решительно не могу этого снесть, но пожаловаться на него директору
боюсь, дабы еще и оттуда не ограничилось все одним легоньким ему замечанием.
Это была женщина сама с сильным характером, и никакие просьбы не могли ее заставить так скоро броситься с ласкою к вчерашнему дикому
зверю, да и маленький сын беспрестанно говорил: «
Боюсь дедушки, не хочу к нему».
Как вечер, так люди из страха друг перед другом жмутся к жильям, и только
зверь и птица, не
боясь человека, свободно рыщут по этой пустыне.
И спускал. Вот, то есть как, за всякие пустяки, дермадрал, да в мешках на реи подвешивал. Прямо
зверь был. Убить его не раз матросы собирались, да
боялись подступиться.
— Бились со мной, бились на всех кораблях и присудили меня послать к Фофану на усмирение. Одного имени Фофана все, и офицеры и матросы,
боялись. Он и вокруг света сколько раз хаживал, и в Ледовитом океане за китом плавал. Такого
зверя, как Фофан, отродясь на свете не бывало: драл собственноручно, меньше семи зубов с маху не вышибал, да еще райские сады на своем корабле устраивал.
Всякого
зверя он знал и не
боялся, а от людей сторонился и не глядел даже на них…
— С ружьём-то? — горячо воскликнул Илья. — Да я, когда большой вырасту, я
зверей не побоюся!.. Я их руками душить стану!.. Я и теперь уж никого не
боюсь! Здесь — житьё тугое! Я хоть и маленький, а вижу! Здесь больнее дерутся, чем в деревне! Кузнец как треснет по башке, так там аж гудит весь день после того!..
—
Боишься? — спросил Маклаков, но первый шагнул с тротуара на мёрзлую грязь улицы. — Напрасно
боишься, — эти люди, с песнями о боях, смирные люди.
Звери не среди них… Хорошо бы теперь посидеть в тепле, в трактире… а всё закрыто! Всё прекращено, брат…
Бешеный
зверь ревности зарычал в своей конуре и хотел выскочить, но я
боялся этого
зверя и запер его скорей.
Зимою в праздники, на святках и на масленице, он возил её кататься по городу; запрягали в сани огромного вороного жеребца, у него были жёлтые, медные глаза, исчерченные кровавыми жилками, он сердито мотал башкой и громко фыркал, — Наталья
боялась этого
зверя, а Тихон Вялов ещё более напугал её, сказав...
Дарил также царь своей возлюбленной ливийские аметисты, похожие цветом на ранние фиалки, распускающиеся в лесах у подножия Ливийских гор, — аметисты, обладавшие чудесной способностью обуздывать ветер, смягчать злобу, предохранять от опьянения и помогать при ловле диких
зверей; персепольскую бирюзу, которая приносит счастье в любви, прекращает ссору супругов, отводит царский гнев и благоприятствует при укрощении и продаже лошадей; и кошачий глаз — оберегающий имущество, разум и здоровье своего владельца; и бледный, сине-зеленый, как морская вода у берега, вериллий — средство от бельма и проказы, добрый спутник странников; и разноцветный агат — носящий его не
боится козней врагов и избегает опасности быть раздавленным во время землетрясения; и нефрит, почечный камень, отстраняющий удары молнии; и яблочно-зеленый, мутно-прозрачный онихий — сторож хозяина от огня и сумасшествия; и яснис, заставляющий дрожать
зверей; и черный ласточкин камень, дающий красноречие; и уважаемый беременными женщинами орлиный камень, который орлы кладут в свои гнезда, когда приходит пора вылупляться их птенцам; и заберзат из Офира, сияющий, как маленькие солнца; и желто-золотистый хрисолит — друг торговцев и воров; и сардоникс, любимый царями и царицами; и малиновый лигирий: его находят, как известно, в желудке рыси, зрение которой так остро, что она видит сквозь стены, — поэтому и носящие лигирий отличаются зоркостью глаз, — кроме того, он останавливает кровотечение из носу и заживляет всякие раны, исключая ран, нанесенных камнем и железом.
Ездить верхом потому необходимо, что только конского следа
зверь не
боится; охотники уверяют, что если подъедешь к приваде на санях и, еще хуже, подойдешь пешком, то волки и лисы перестанут ходить на притраву.
— В Дьякове, голова, была у меня главная притона, слышь, — начал Петр, — день-то деньской, вестимо, на работе, так ночью, братец ты мой, по этой хрюминской пустыне и лупишь. Теперь, голова, днем идешь, так
боишься, чтобы на
зверя не наскочить, а в те поры ни страху, ни устали!
Mитрич (прислушивается). И впрямь что-то пакостят, дуй их горой. А пакостницы же бабы эти! Мужиков похвалить нельзя, а уж бабы… Эти как
звери лесные. Ничего не
боятся.
Бесшумно продвинувшись вперед, Иуда с нежной осторожностью матери, которая
боится разбудить свое больное дитя, с изумлением вылезшего из логовища
зверя, которого вдруг очаровал беленький цветок, тихо коснулся его мягких волос и быстро отдернул руку. Еще раз коснулся — и выполз бесшумно.
Есть же ведь вольные птицы, вольные
звери, вольный Мерик, и никого они не
боятся, и никто им не нужен!
— Отобьешься тут!.. Как же!.. — возразил Патап Максимыч. — Тут на каждого из нас, может, десятка по два зверья-то было… Стуколову спасибо — надоумил огонь разложить… Обложились кострами. На огонь
зверь не идет —
боится.
— Сучьев нарубим, костры зажжем, волки не подойдут: всякий
зверь боится огня.
Пустынник жил в лесу, и
звери не
боялись его. Он и
звери говорили между собою и понимали друг друга.
Пять, шесть олигархов, тиранов, подлых, крадущих, отравляющих рабов, желающих быть господами; они теперь выворачивают только тулупы, чтобы пугать нас, как малых детей, и чтоб еще более уподобиться своей братии —
зверям, но
бояться их нечего, стоит только пикнуть, что мы не
боимся; потом против нас несколько тысяч штыков, которых не смеют направить против нас.
— Ты лжешь!.. Ты просто
боишься меня, крещенная уруска! — завопила, точно
озверев, прорицательница и замахала перед моим носом смуглыми руками.
А у самого сердце так и кипит, встал он и ходит, как
зверь в узенькой клетке. Лицо горит, глаза полымем пышут, порывается он пройти в общую залу и там положить конец разговорам Лохматова, но сам ни с места. Большого скандала
боится.
В «Холстомере» перед нами история двух прекрасных
зверей, четвероногого и двуногого — пегого мерина Холстомера и красавца-гусара, князя Серпуховского. Мерин рассказывает про своего хозяина-князя: «Хотя он был причиною моей гибели, хотя он никого и ничего никогда не любил, я люблю и любил его именно за это. Мне нравилось в нем именно то, что он был красив, счастлив, богат и потому никого не любил… Он ничего не
боялся и никого не любил, кроме себя, и за это все любили его».
При этом я объяснил ему, что всякий
зверь не столько
боится вида человека, сколько запаха, исходящего от него.
— Не люблю я их казаков особенно, — растягиваясь поудобнее на сене, ввязался в разговор третий. — Как
звери какие-то влетят, врежутся нарубят, наколят и умчатся, словно шальные. Ничего не
боятся, проклятые. Жизнь свою в копейку ценят.
— Что ж, ваше высокоблагородие, — говорил Никита, стоя подле капитана, — я их видал соловьев-то, я не
боюсь, а вот гость-то, что тут был, наш чихирь пил, как услышал, так живо стречка дал мимо нашей палатки, шаром прокатился, как
зверь какой изогнулся!
— Я тебе вот что скажу, православный… — говорил Артем сиплым тенорковым полушёпотом, глядя немигающими, словно испуганными глазами на охотника. — Не
боюсь я ни волков, ни ведмедей, ни
зверей разных, а
боюсь человека. От
зверей ты ружьем или другим каким орудием спасешься, а от злого человека нет тебе никакого спасения.
— Да ты чего меня
боишься… Ох, Господи, в кои-то веки сироту приласкать захотела, так на поди… Смотрит на меня как на
зверя лютого.
— О старом времени, адашевском, тоскует, о святом, по его, старце Филиппе печалуется, — вставил Малюта, — тебя, царь батюшка, пуще
зверя какого
боится, на стороже держится…
Но, видя, что тот не,
боится медведя, а только смеется, схватил его с недетской силой в охапку, посадил на скамейку и закутал в огромную шубу так, что из нее было видно только горящее лицо малютки, окаймленное черной, густой шерстью ужасного
зверя.
Глаза ее впали, в них потух прежний блеск и что-то дикое выражалось по временам, как у
зверя, который хочет, но
боится броситься на свою жертву; кожа ее приняла шафранный цвет.