Неточные совпадения
В суровом молчании, как жрецы, двигались повара; их
белые колпаки на
фоне почерневших стен придавали работе характер торжественного служения; веселые, толстые судомойки у бочек с водой мыли посуду, звеня фарфором и серебром; мальчики, сгибаясь под тяжестью, вносили корзины, полные рыб, устриц, раков и фруктов.
Мягкими увалами поле, уходя вдаль, поднималось к дымчатым облакам; вдали снежными буграми возвышались однообразные конусы лагерных палаток, влево от них на темном
фоне рощи двигались ряды
белых, игрушечных солдат, а еще левее возвышалось в голубую пустоту между облаков очень красное на солнце кирпичное здание, обложенное тоненькими лучинками лесов, облепленное маленькими, как дети, рабочими.
День, с утра яркий, тоже заскучал, небо заволокли ровным слоем сероватые, жидкие облака, солнце, прикрытое ими, стало, по-зимнему, тускло-белым, и рассеянный свет его утомлял глаза. Пестрота построек поблекла, неподвижно и обесцвеченно висели бесчисленные флаги, приличные люди шагали вяло. А голубоватая, скромная фигура царя, потемнев, стала еще менее заметной на
фоне крупных, солидных людей, одетых в черное и в мундиры, шитые золотом, украшенные бляшками орденов.
Напрасно я старался прочесть имя живописца: едва видно было несколько
белых точек на темном
фоне.
После пурги степь казалась безжизненной и пустынной. Гуси, утки, чайки, крохали — все куда-то исчезли. По буро-желтому
фону большими пятнами
белели болота, покрытые снегом. Идти было славно, мокрая земля подмерзла и выдерживала тяжесть ноги человека. Скоро мы вышли на реку и через час были на биваке.
Большой мыс Лессепс-Дата, выдвинувшийся с северной стороны в море, с высоты птичьего полета должен был казаться громадным
белым лоскутком на темном
фоне воды, а в профиль его можно было принять за чудовище, которое погрузилось наполовину в воду и замерло, словно прислушиваясь к чему-то.
Повыше бакланов, но тоже недалеко от воды, устроились утки-каменушки, с окраской черного, коричневого и
белого цветов. На
фоне темно-бурой скалы, густо вымазанной гуано, они были бы мало заметны, если бы сидели неподвижно.
На самых верхних уступах помещались многочисленные чайки.
Белый цвет птиц,
белый пух и
белый помет, которым сплошь были выкрашены края карнизов, делали чаек мало заметными, несмотря на общий темный
фон скалы.
Отворились боковые двери
Белой залы, до тех пор запертые, и вдруг появилось несколько масок. Публика с жадностью их обступила. Весь буфет до последнего человека разом ввалился в залу. Маски расположились танцевать. Мне удалось протесниться на первый план, и я пристроился как раз сзади Юлии Михайловны,
фон Лембке и генерала. Тут подскочил к Юлии Михайловне пропадавший до сих пор Петр Степанович.
Я вскинул ружье на плечи и пошел по указанному мне направлению. Поднявшись на небольшой холмик, откуда начиналась узкая, едва заметная лесная тропинка, я оглянулся. Красная юбка Олеси, слегка колеблемая ветром, еще виднелась на крыльце хаты, выделяясь ярким пятном на ослепительно-белом, ровном
фоне снега.
Его красивая, статная фигура, даже пальцы его
белых рук замерли на красном
фоне спинки стула. Он как-то застыл. Казалось, что глаза ничего не видят перед собой или видят то, что не видит никто, или недвижно ищут ответа невозможного.
Передо мной
белеют на зеленом
фоне «три сестры» — три стройные, еще не старые, выросшие из одного корня березы, которые я, в память Антоши Чехонте, назвал так три года назад.
День был серый; сплошь покрытое осенними тучами небо отразилось в воде реки, придав ей холодный свинцовый отблеск. Блистая свежестью окраски, пароход плыл по одноцветному
фону реки огромным, ярким пятном, и черный дым его дыхания тяжелой тучей стоял в воздухе.
Белый, с розоватыми кожухами, ярко-красными колесами, он легко резал носом холодную воду и разгонял ее к берегам, а стекла в круглых окнах бортов и в окнах рубки ярко блестели, точно улыбаясь самодовольной, торжествующей улыбкой.
Он с ясностью представил себе покойное, надменное лицо
фон Корена, его вчерашний взгляд, рубаху, похожую на ковер, голос,
белые руки, и тяжелая ненависть, страстная, голодная, заворочалась в его груди и потребовала удовлетворения.
Дуло пистолета, направленное прямо в лицо, выражение ненависти и презрения в позе и во всей фигуре
фон Корена, и это убийство, которое сейчас совершит порядочный человек среди
бела дня в присутствии порядочных людей, и эта тишина, и неизвестная сила, заставляющая Лаевского стоять, а не бежать, — как все это таинственно, и непонятно, и страшно! Время, пока
фон Корен прицеливался, показалось Лаевскому длиннее ночи. Он умоляюще взглянул на секундантов; они не шевелились и были бледны.
На следующий день вернулся со станции тот же полугрузовичок и выплюнул три ящика великолепной гладкой фанеры, кругом оклеенной ярлыками и
белыми по черному
фону надписями...
Он развернул бумагу и показал мне две небольшие, в поларшина, картинки; фигурки кошек были совсем окончены, но были написаны на
фоне из
белого полотна.
Она и сегодня была так же хороша, но на её прозрачном
фоне не являлась
белая фигура девушки.
На
фоне картины в воде реки явилась
белая красавица с ласковой улыбкой на лице. Она стояла там с вёслами в руках, точно приглашая идти к ней, молчаливая, прекрасная, и казалась отражённой с неба.
Через несколько дней на месте прежней ухабистой и живописно терявшейся меж кустов тропки протянулась широкая мостовая, а еще недели через две она выступала на зеленом
фоне белою ровною полоской, утрамбованная щебнем и посыпанная
белым песком.
Солнце садилось. Половина неба рдела, обещая на утро ветер. Катерина Андреевна была в
белом платье, перехваченном в талии зеленым бархатным кушаком. На огненном
фоне заката ее голова прозрачно золотилась тонкими волосами.
У околицы, оглянувшись назад, я увидел только
белые крыши резиденции, резко выступавшие на
фоне густого и холодного сибирского морока, состоявшего из синего тумана и едва угадываемых очертаний горных громад.
С этим вопросом в уме я опять поравнялся с окном. Мой таинственный собеседник сидел на подоконнике на корточках. Пока я миновал его и пока поворачивался назад, он все подымался во весь рост, хватая воздух руками, и всей
белой фигурой, выделявшейся на темном
фоне окна, изображал приемы человека, который карабкается кверху. Я опять кинул недоумелый взгляд, но затем пришел к безошибочному заключению, что таинственный собеседник, несомненно, намекает на возможность побега.
Она села на подоконник. На
фоне ослепительного, бело-голубого неба сверху и густой синевы моря снизу — ее высокая, немного полная фигура, в
белом капоте, обрисовалась с тонкой, изящной и мягкой отчетливостью, а жесткие, рыжеватые против солнца завитки волос зажглись вокруг ее головы густым золотым сиянием.
Реалист взял наугад одну из толстых, переплетенных в шагрень нотных тетрадей и раскрыл ее. Затем, обернувшись к дверям, в которых стояла Лидия, резко выделяясь своим
белым атласным платьем на черном
фоне неосвещенной гостиной, он спросил...
Белые меловые буквы красиво, но мрачно выделялись на черном
фоне, и, когда больной лежал навзничь, закрыв глаза,
белая надпись продолжала что-то говорить о нем, приобретала сходство с надмогильными оповещениями, что вот тут, в этой сырой или мерзлой земле, зарыт человек.
На
фоне занимающейся зари стоит, чуть колеблемая дорассветным ветром, — Смерть, в длинных
белых пеленах, с матовым женственным лицом и с косой на плече.
Хвалынцев мог свободно рассматривать на пунцовом
фоне изображение креста с терновым венцом и две пальмовые ветви, а над всем этим парящего
белого орла.
Мое
белое платье, четко выделяясь на
фоне темного окна, бросилось им в глаза.
Тут были и темнокожие канаки и каначки — одетые, полуодетые и очень мало одетые, и матросы с купеческих кораблей в
белых рубахах и штанах, особенно выделяющихся на этом пестром
фоне канацких одежд.
Но что это? Глаза баронессы широко раскрылись от удовольствия… Пред нею чудесная атласная подушка с вышитой на ней по зеленому
фону, изображающему воду,
белой водяной лилией. Подбор красок и теней шелка изумителен. Лилия как живая.
Мягкая оливкового цвета мебель, широкое зеркало в простенке двух окон, скрытых под
белыми тюлевыми занавесками, туалет из зеленого крепона с плюшем, за красиво расписанными по молочному
фону ширмами кровать, похожая на большого сверкающего лебедя своей нежной белизной…
Разбудили меня лай Азорки и громкие голоса.
Фон Штенберг, в одном нижнем
белье, босой и с всклоченными волосами, стоял на пороге двери и с кем-то громко разговаривал. Светало… Хмурый, синий рассвет гляделся в дверь, в окна и в щели барака и слабо освещал мою кровать, стол с бумагами и Ананьева. Растянувшись на полу на бурке, выпятив свою мясистую, волосатую грудь и с кожаной подушкой под головой, инженер спал и храпел так громко, что я от души пожалел студента, которому приходится спать с ним каждую ночь.
Алый пламень заката все еще купает в своем кровавом зареве сад: и старые липы, и стройные, как свечи, серебристые тополи, и нежные белостволые березки. Волшебными кажутся в этот час краски неба. A пурпуровый диск солнца, как исполинский рубин, готов ежеминутно погаснуть там, позади
белой каменной ограды, на меловом
фоне которой так вычурно-прихотливо плетет узоры кружево листвы, густо разросшихся вдоль
белой стены кустов и деревьев.
Луговой берег реки уходил на десятки верст от села Бор, где
белые церкви еще довольно ярко выплывали на буром
фоне.
За чащей сразу очутились они на берегу лесного озерка, шедшего узковатым овалом. Правый затон затянула водяная поросль. Вдоль дальнего берега шли кусты тростника, и желтые лилиевидные цветы качались на широких гладких листьях. По воде, больше к средине, плавали
белые кувшинки. И на
фоне стены из елей, одна от другой в двух саженях, стройно протянулись вверх две еще молодые сосны, отражая полоску света своими шоколадно-розовыми стволами.
Тася поглядела вправо. Окошко кассы было закрыто. Лестница освещалась газовым рожком; на противоположной стене, около зеркала, прибиты две цветных афиши — одна красная, другая синяя — и
белый лист с печатными заглавными строками. Левее выглядывала витрина с красным
фоном, и в ней поллиста, исписанного крупным почерком, с какой-то подписью. По лестнице шел половик, без ковра. Запах сеней сменился другим, сладковатым и чадным, от курения порошком и кухонного духа, проползавшего через столовые.
Черные глаза, большие, маслянистые, совсем испанский овал лица, смуглого, но с нежным румянцем, яркие губы,
белые атласные плечи, золотые стрелы в густой косе; огненное платье с корсажем, обшитым черными кружевами, выступало перед ним на
фоне боковой двери в ту комнату, где приготовлен был рояль для тапера.
Если взглянуть вверх на эти потемки, то весь черный
фон был усыпан
белыми движущимися точками: это шел снег.
На ее
фоне белели наш дом и церковь, серебрились высокие тополи. Пахло дождем и скошенным сеном. Мой спутник был в ударе. Он смеялся и говорил всякий вздор. Он говорил, что было бы недурно, если бы на пути нам вдруг встретился какой-нибудь средневековый замок с зубчатыми башнями, с мохом, с совами, чтобы мы спрятались туда от дождя и чтобы нас в конце концов убил гром…
Власти нашли возможным оставить его до выздоровления на поруках у
фон Зеемана и разрешили взять
белье и платье из его квартиры, что Антон Антонович и исполнил.
За лугами, к сосновому лесу прижалась
белая ограда монастыря, и среди нее высится разноцветная купа церквей; золотые звездочки крестов искрятся на темном
фоне леса.
— Надо узнать стороной, насколько он скомпрометирован, поехать к нему на квартиру, привезти
белье, платье и разузнать, давно ли он отлучился из дому… — обратилась Наталья Федоровна к
фон Зееману.
Бьет два часа… Свет маленькой ночной лампы скудно пробивается сквозь голубой абажур. Лизочка лежит в постели. Ее
белый кружевной чепчик резко вырисовывается на темном
фоне красной подушки. На ее бледном лице и круглых, сдобных плечах лежат узорчатые тени от абажура. У ног сидит Василий Степанович, ее муж. Бедняга счастлив, что его жена наконец дома, и в то же время страшно напуган ее болезнью.
Только что Лука Иванович успел вслед за нею обернуться, глаза его упали на высокую фигуру в военном сюртуке и густых эполетах, с
белой фуражкой в руках. С
фона портьеры выступило широкое, несколько отекшее лицо человека лет за тридцать, с черноватыми плоскими бакенбардами, хмуро ухмыляющееся и покрытое жирным лоском.
На тяжелом
фоне его темные здания казались светло-серыми, а две
белые колонны у входа в какой-то сад, опустошенный осенью, были как две желтые свечи над покойником.