Неточные совпадения
Дни мчались: в воздухе нагретом
Уж разрешалася зима;
И он не сделался поэтом,
Не умер, не сошел с ума.
Весна живит его: впервые
Свои покои запертые,
Где зимовал он, как сурок,
Двойные окна, камелек
Он ясным утром оставляет,
Несется вдоль Невы в санях.
На синих, иссеченных льдах
Играет солнце; грязно тает
На улицах разрытый снег.
Куда
по нем
свой быстрый
бег...
Вот, некогда, на берегу морском,
При стаде он
своёмВ
день ясный сидя
И видя,
Что на Море едва колышется вода
(Так Море присмирело),
И плавно с пристани
бегут по ней суда:
«Мой друг!» сказал: «опять ты денег захотело,
Но ежели моих — пустое
дело!
Какой-то Повар, грамотей,
С поварни
побежал своейВ кабак (он набожных был правил
И в этот
день по куме он тризну правил),
А дома стеречи съестное от мышей
Кота оставил.
Три
дня спустя оба приятеля катили
по дороге в Никольское.
День стоял светлый и не слишком жаркий, и ямские сытые лошадки дружно
бежали, слегка помахивая
своими закрученными и заплетенными хвостами. Аркадий глядел на дорогу и улыбался, сам не зная чему.
А иногда он проснется такой бодрый, свежий, веселый; он чувствует: в нем играет что-то, кипит, точно поселился бесенок какой-нибудь, который так и поддразнивает его то влезть на крышу, то сесть на савраску да поскакать в луга, где сено косят, или посидеть на заборе верхом, или подразнить деревенских собак; или вдруг захочется пуститься
бегом по деревне, потом в поле,
по буеракам, в березняк, да в три скачка броситься на
дно оврага, или увязаться за мальчишками играть в снежки, попробовать
свои силы.
Я узнал только, что он некогда был кучером у старой бездетной барыни,
бежал со вверенной ему тройкой лошадей, пропадал целый год и, должно быть, убедившись на
деле в невыгодах и бедствиях бродячей жизни, вернулся сам, но уже хромой, бросился в ноги
своей госпоже и, в течение нескольких лет примерным поведеньем загладив
свое преступленье, понемногу вошел к ней в милость, заслужил, наконец, ее полную доверенность, попал в приказчики, а
по смерти барыни, неизвестно каким образом, оказался отпущенным на волю, приписался в мещане, начал снимать у соседей бакши, разбогател и живет теперь припеваючи.
В течение рассказа Чертопханов сидел лицом к окну и курил трубку из длинного чубука; а Перфишка стоял на пороге двери, заложив руки за спину и, почтительно взирая на затылок
своего господина, слушал повесть о том, как после многих тщетных попыток и разъездов Пантелей Еремеич наконец попал в Ромны на ярмарку, уже один, без жида Лейбы, который,
по слабости характера, не вытерпел и
бежал от него; как на пятый
день, уже собираясь уехать, он в последний раз пошел
по рядам телег и вдруг увидал, между тремя другими лошадьми, привязанного к хребтуку, — увидал Малек-Аделя!
Кузя, наездник, мастер
своего дела, проехал раза три мимо нас
по улице. Хорошо
бежит лошадь, не сбивается, задом не подбрасывает, ногу выносит свободно, хвост отделяет и «держит», редкомах.
В час, когда вечерняя заря тухнет, еще не являются звезды, не горит месяц, а уже страшно ходить в лесу:
по деревьям царапаются и хватаются за сучья некрещеные дети, рыдают, хохочут, катятся клубом
по дорогам и в широкой крапиве; из днепровских волн выбегают вереницами погубившие
свои души
девы; волосы льются с зеленой головы на плечи, вода, звучно журча,
бежит с длинных волос на землю, и
дева светится сквозь воду, как будто бы сквозь стеклянную рубашку; уста чудно усмехаются, щеки пылают, очи выманивают душу… она сгорела бы от любви, она зацеловала бы…
Уже
день и два живет она в
своей хате и не хочет слышать о Киеве, и не молится, и
бежит от людей, и с утра до позднего вечера бродит
по темным дубравам.
В тот
день, когда произошла история с дыркой, он подошел ко мне на ипподроме за советом: записывать ли ему
свою лошадь на следующий приз, имеет ли она шансы? На подъезде, после окончания
бегов, мы случайно еще раз встретились, и он предложил
по случаю дождя довезти меня в
своем экипаже до дому. Я отказывался, говоря, что еду на Самотеку, а это ему не
по пути, но он уговорил меня и, отпустив кучера, лихо домчал в
своем шарабане до Самотеки, где я зашел к моему старому другу художнику Павлику Яковлеву.
Ничего особенного я не вижу на дворе, но от этих толчков локтем и от кратких слов всё видимое кажется особо значительным, всё крепко запоминается. Вот
по двору
бежит кошка, остановилась перед светлой лужей и, глядя на
свое отражение, подняла мягкую лапу, точно ударить хочет его, — Хорошее
Дело говорит тихонько...
Было ли это следствием простуды, или разрешением долгого душевного кризиса, или, наконец, то и другое соединилось вместе, но только на другой
день Петр лежал в
своей комнате в нервной горячке. Он метался в постели с искаженным лицом,
по временам к чему-то прислушиваясь, и куда-то порывался
бежать. Старый доктор из местечка щупал пульс и говорил о холодном весеннем ветре; Максим хмурил брови и не глядел на сестру.
Прошло еще несколько
дней. Члены «дурного общества» перестали являться в город, и я напрасно шатался, скучая,
по улицам, ожидая их появления, чтобы
бежать на гору. Один только «профессор» прошел раза два
своею сонною походкой, но ни Туркевича, ни Тыбурция не было видно. Я совсем соскучился, так как не видеть Валека и Марусю стало уже для меня большим лишением. Но вот, когда я однажды шел с опущенною головою
по пыльной улице, Валек вдруг положил мне на плечо руку.
В лаконическом ответе, что князь Иван содержится
по делу составления им фальшивого свидетельства, прокурору вместе с тем предложено было обратить исключительное
свое внимание, дабы употреблены были все указанные в законе меры строгости к прекращению всякой возможности к
побегу или к другим упущениям и злоупотреблениям при содержании сего столь важного арестанта.
Охотнее всего делал Александров
свои переводы в те скучные
дни, когда,
по распоряжению начальства, он сидел под арестом в карцере, запертый на ключ. Тишина, безделье и скука как нельзя лучше поощряли к этому занятию. А когда его отпускали на свободу, то, урвав первый свободный часочек, он поспешно
бежал к старому верному другу Сашаке Гурьеву, к
своему всегдашнему, терпеливому и снисходительному слухачу.
День для Петра Степановича выдался хлопотливый. От фон Лембке он поскорее
побежал в Богоявленскую улицу, но, проходя
по Быковой улице, мимо дома, в котором квартировал Кармазинов, он вдруг приостановился, усмехнулся и вошел в дом. Ему ответили: «Ожидают-с», что очень заинтересовало его, потому что он вовсе не предупреждал о
своем прибытии.
— Тэрти-файф, тэрти-файф (тридцать пятый), — сказал он ласково, и после этого, вполне уверенный, что с таким точным указанием нельзя уже сбиться,
побежал по своему спешному
делу, а Матвей подумал, оглянулся и, подойдя к ближайшему дому, позвонил. Дверь отворила незнакомая женщина с лицом в морщинах и с черными буклями
по бокам головы. Она что-то сердито спросила — и захлопнула дверь.
Параша, до полусмерти избитая разбойником
своим мужем, Параша, сидящая в подвале уже третий
день, может быть давно умершая, представлялась с такой ясностию его живому воображению, что он вскочил, как безумный,
побежал по своему двору,
по деревне, исступленным голосом сзывая дворовых и крестьян.
Дисциплина была железная, свободы никакой, только
по воскресеньям отпускали в город до девяти часов вечера. Опозданий не полагалось. Будние
дни были распределены
по часам, ученье до упаду, и часто, чистя сапоги в уборной еще до свету при керосиновой коптилке, вспоминал я
свои нары,
своего Шлему, который, еще затемно получив от нас пятак и огромный чайник,
бежал в лавочку и трактир, покупал «на две чаю, на две сахару, на копейку кипятку», и мы наслаждались перед ученьем чаем с черным хлебом.
— Ладно, так!.. Ну, Ванюшка,
беги теперь в избу, неси огонь! — крикнул Глеб, укрепив на носу большой лодки козу — род грубой железной жаровни, и положив в козу несколько кусков смолы. — Невод
свое дело сделал: сослужил службу! — продолжал он, осматривая конец остроги — железной заостренной стрелы, которой накалывают рыбу, подплывающую на огонь. — Надо теперь с лучом поездить… Что-то он пошлет? Сдается
по всему, плошать не с чего: ночь тиха — лучше и требовать нельзя!
Льдины эти, пронизанные насквозь лучами, лежали уже рыхлыми, изнемогающими массами; поминутно слышалось, как верхние края их обрывались наземь и рассыпались тотчас же в миллионы звонких сверкающих игл; еще два-три таких
дня, и страшные икры, повергавшие так недавно на пути
своем столетние дубы, превратятся в лужицы,
по которым смело и бойко
побежит мелкий куличок-свистунчик.
Капитолина Марковна присоединяла
свой поклон. Как дитя, обрадовался Литвинов; уже давно и ни от чего так весело не билось его сердце. И легко ему стало вдруг, и светло… Так точно, когда солнце встает и разгоняет темноту ночи, легкий ветерок
бежит вместе с солнечными лучами
по лицу воскреснувшей земли. Весь этот
день Литвинов все посмеивался, даже когда обходил
свое хозяйство и отдавал приказания. Он тотчас стал снаряжаться в дорогу, а две недели спустя он уже ехал к Татьяне.
Телегин. Позволь, Ваня. Жена моя
бежала от меня на другой
день после свадьбы с любимым человеком
по причине моей непривлекательной наружности. После того я
своего долга не нарушал. Я до сих пор ее люблю и верен ей, помогаю чем могу и отдал
свое имущество на воспитание деточек, которых она прижила с любимым человеком. Счастья я лишился, но у меня осталась гордость. А она? Молодость уже прошла, красота под влиянием законов природы поблекла, любимый человек скончался… Что же у нее осталось?
В бреду шли
дни, наполненные страшными рассказами о яростном истреблении людей. Евсею казалось, что
дни эти ползут
по земле, как чёрные, безглазые чудовища, разбухшие от крови, поглощённой ими, ползут, широко открыв огромные пасти, отравляя воздух душным, солёным запахом. Люди
бегут и падают, кричат и плачут, мешая слёзы с кровью
своей, а слепые чудовища уничтожают их, давят старых и молодых, женщин и детей. Их толкает вперёд на истребление жизни владыка её — страх, сильный, как течение широкой реки.
В самой отдаленной и даже темной комнате, предназначенной собственно для хранения гардероба старухи, Юлия со слезами рассказала хозяйке все
свое горькое житье-бытье с супругом, который,
по ее словам, был ни более ни менее, как пьяный разбойник, который, конечно, на
днях убьет ее, и что она, только не желая огорчить папеньку, скрывала все это от него и от всех; но что теперь уже более не в состоянии, — и готова
бежать хоть на край света и даже ехать к папеньке, но только не знает, как это сделать, потому что у ней нет ни копейки денег: мерзавец-муж обобрал у ней все ее состояние и промотал, и теперь у ней только брильянтовые серьги, фермуар и брошки, которые готова она кому-нибудь заложить, чтоб только уехать к отцу.
На другое утро торжественно отнес ей
свою — как бы назвать по-ученому? — не песнь… ну, эпиграмму. Она прочла, и при первых строчках изменилась в лице, бумагу изодрала, — а у меня и копии не осталось
побежала к новой моей родительнице: но та, спасибо ей! была женщина умная и с рассудком; она, не захотевши знать, за что мы поссорились, приказала нам помириться и так уладила все
дело.
Очень мил этот юноша свежий!
Меток на слово, в
деле удал,
Он уж был на охоте медвежьей,
И медведь ему ребра помял,
Но Сережа осилил медведя.
Кстати тут он узнал и друзей:
Убежали и Миша и Федя,
Не
бежал только егерь — Корней.
Это в нем скептицизм породило:
«Люди — свиньи!» — Сережа решил
И по-своему метко и мило
Всех знакомых
своих окрестил.
Кроме
дней обрядных, лишь только выдастся ясный тихий вечер, молодежь, забыв у́сталь дневной работы, не помышляя о завтрашнем труде, резво
бежит веселой гурьбой на урочное место и дó свету водит там хороводы, громко припевая, как «Вокруг города Царева ходил-гулял царев сын королев», как «В Арзамасе на украсе собиралися молодушки в един круг», как «Ехал пан от князя пьян» и как «Селезень
по реченьке сплавливал,
свои сизые крылышки складывал»…
И в самом
деле, в продолжение трех-четырех лет ее похождений
по Европе, одни, очарованные красотой ее, входят из угождения красавице в неоплатные долги и попадают за то в тюрьму, другие, принадлежа к хорошим фамилиям, поступают к ней в услужение; сорокалетний князь Римской империи хочет на ней жениться, вопреки всем политическим расчетам, и хотя узнает об ее неверности, однако же намеревается бросить германские
свои владения и
бежать с прекрасною очаровательницей в Персию.
Еще не зная, что «любезный братец ее», Пугачев, в это время уже разбитый и
по пятам преследуемый Михельсоном,
бежал в заволжские степи, где вскоре и выдан был сообщниками
своими коменданту Яицкого Городка, «великая княжна Елизавета» посылкой к нему копии с письма
своего к султану хотела, вероятно, в самом
деле связать предприятие
свое с
делом самозванца, возмутившего восточные области Европейской России [В то время, как в России, так и за границей, ходили слухи о сношениях турецкого правительства с Пугачевым.
Перед вешним Николой,
дня за три,
по Питеру беготня пошла: знатные персоны в каретах скачут, приказный люд на
своих на двоих
бежит, все ко дворцу. Солдаты туда же маршируют, простой народ валит кучами… Что такое?.. Царицы не стало,
бегут узнать, кто на русское царство сел, кому надо присягу давать. Услыхавши ту весть, княжна на пол так и покатилась…
Старец теперь любил думать о добром Памфалоне, и всякий раз, когда Ермий переносился мыслью в Дамаск, мнилось ему, что он будто видит, как скоморох
бежит по улицам с
своей Акрой и на лбу у него медный венец, но с этим венцом заводилося чудное
дело:
день ото
дня этот венец все становился ярче и ярче, и, наконец, в одну ночь он так засиял, что у Ермия не хватило силы смотреть на него.
В самом
деле, огненный столб поднимался против окошек, народ
бежал на пожарище. Но огнегасительная помощь оказалась уже ненужною: крупный град забарабанил
по крыше, вслед затем полил дождь как из ушата, так что, думалось мне, готов был затопить нас; он и залил огонь. Гроза стала утихать, гром ослабевал, только
по временам слышалось еще ворчанье его. Казалось, разгневанный громовержец был удовлетворен проявлением
своего могущества.
Этот человек ходит теперь
по Петербургу, курит
свои сигары, читает книжки и столько же думает обо мне, как о китайском императоре. Был он два, три раза на даче у знакомого, увидал там барыню, нашел ее очень нелепой, поговорил с ней на скамейке в саду, объявил, что весьма уважает брак вообще, и контору какого-то г. Фуа в особенности, а с этой барыней теперь делается что-то до того чудное, что еще
день, другой — и она
побежит отыскивать его, если он не догадается явиться на дачу.
— Барин молодой проснулись!
Бежать одевать их надо… Ахти беда, поднимет дым коромыслом… Опять в училище
свое опоздает! Кажинный
день так-то: будишь его будишь, бровью не поведет, a потом к девяти часам, глядишь, и пойдет гонка! Уж вы сами потрудитесь пройти в вашу комнату, барышня. Вот отсюда
по коридору третья дверь на право. A я
бегу!
По приезде Бирона домой Липман имел еще дух доложить
своему патрону, что исполнительный Гроснот найден в
своей комнате застреленным, вероятно вследствие
побега конюхов, обливавших Горденку. Обратить
свой гнев на Липмана было опасно, и потому решились временщик и клеврет его стараться отыскать тайных производителей этого
дела и устремить всю коварную политику
свою на исполнение прежде начертанных планов. Лучших, более действительных, нельзя было и придумать.
И сейчас же опять
бежал по другим
делам. Другие слуги под каким-то предлогом были арестованы, и в вещах их был сделан обыск. Денщика покойного Саши тоже обыскали и даже допросили: не передал ли ему чего-нибудь перед
своею смертью самоубийца.
Плесакову
по запасам бинтов и корпии не трудно было догадаться, что
дело идет вовсе не об охоте. Прикинувшись готовым за
своего барина в огонь и в воду, он вызвал на более откровенный разговор
своего словоохотливого и хвастливого или отуманенного пана; выведав что нужно, Плесаков в то же утро
бежал, и явясь в Кричеве к командиру батареи, полковнику Карманову, объявил ему о замысле напасть на батарею, и о том, что собирается огромная шайка где-то около Свиного.
Княжна Марья остановилась на террасе.
День разгулялся, было солнечно и жарко. Она не могла ничего понимать, ни о чем думать и ничего чувствовать, кроме
своей страстной любви к отцу, любви, которой, ей казалось, она не знала до этой минуты. Она выбежала в сад, и рыдая
побежала вниз к пруду,
по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам.
Саженях в полутораста вверх от плашкотного моста, против самой крестовой тропы, левый берег пересекается глубокою котловиною,
по дну которой очень быстро
бежит прозрачный и довольно глубокий ручей «Гремяк». Гремяк вытекает всего верст за шесть от города из чистого подгорного источника, называвшегося Гремучим Колодцем. Шибко несется этот чистый ручей
по глубокому удолью, оживляя его
своим веселым рокотом, и впадает под прямым углом в речку.