Неточные совпадения
Она вошла, едва переводя дух
от скорого
бега, сняла с себя платок, отыскала
глазами мать, подошла к ней и сказала: «Идет! на улице встретила!» Мать пригнула ее на колени и поставила подле себя.
Бывало, зарычит, так стонет лес кругом,
И я, без памяти,
бегом,
Куда
глаза глядят,
от этого урода...
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома, за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей на плече легко бегал
от фонаря к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые стекла.
Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми
глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла на угол.
Он схватил Самгина за руку, быстро свел его с лестницы, почти
бегом протащил за собою десятка три шагов и, посадив на ворох валежника в саду, встал против, махая в лицо его черной полою поддевки, открывая мокрую рубаху, голые свои ноги. Он стал тоньше, длиннее, белое лицо его вытянулось, обнажив пьяные, мутные
глаза, — казалось, что и борода у него стала длиннее. Мокрое лицо лоснилось и кривилось, улыбаясь, обнажая зубы, — он что-то говорил, а Самгин, как бы защищаясь
от него, убеждал себя...
Утро великолепное; в воздухе прохладно; солнце еще не высоко.
От дома,
от деревьев, и
от голубятни, и
от галереи —
от всего
побежали далеко длинные тени. В саду и на дворе образовались прохладные уголки, манящие к задумчивости и сну. Только вдали поле с рожью точно горит огнем, да речка так блестит и сверкает на солнце, что
глазам больно.
Он с ужасом
побежал бы
от женщины, если она вдруг прожжет его
глазами или сама застонет, упадет к нему на плечо с закрытыми
глазами, потом очнется и обовьет руками шею до удушья… Это фейерверк, взрыв бочонка с порохом; а потом что? Оглушение, ослепление и опаленные волосы!
Он по утрам с удовольствием ждал, когда она, в холстинковой блузе, без воротничков и нарукавников, еще с томными, не совсем прозревшими
глазами, не остывшая
от сна, привставши на цыпочки, положит ему руку на плечо, чтоб разменяться поцелуем, и угощает его чаем, глядя ему в
глаза, угадывая желания и бросаясь исполнять их. А потом наденет соломенную шляпу с широкими полями, ходит около него или под руку с ним по полю, по садам — и у него кровь
бежит быстрее, ему пока не скучно.
Сразу
от огня вечерний мрак мне показался темнее, чем он был на самом деле, но через минуту
глаза мои привыкли, и я стал различать тропинку. Луна только что нарождалась. Тяжелые тучи быстро неслись по небу и поминутно закрывали ее собой. Казалось, луна
бежала им навстречу и точно проходила сквозь них. Все живое кругом притихло; в траве чуть слышно стрекотали кузнечики.
Как больно здесь, как сердцу тяжко стало!
Тяжелою обидой, словно камнем,
На сердце пал цветок, измятый Лелем
И брошенный. И я как будто тоже
Покинута и брошена, завяла
От слов его насмешливых. К другим
Бежит пастух; они ему милее;
Звучнее смех у них, теплее речи,
Податливей они на поцелуй;
Кладут ему на плечи руки, прямо
В
глаза глядят и смело, при народе,
В объятиях у Леля замирают.
Веселье там и радость.
Все три породы — отличные бегуны, особенно кроншнеп малого рода: когда станет к нему приближаться человек, то он, согнувши несколько свои длинные ноги, вытянув шею и наклонив немного голову, пускается так проворно
бежать, что
глаз не успевает следить за ним, и, мелькая в степной траве какою-то вьющеюся лентою, он скоро скрывается
от самого зоркого охотника.
Однажды подъезжал я к стрепету, который, не подпустив меня в настоящую меру, поднялся; я ударил его влет на езде, и мне показалось, что он подбит и что, опускаясь книзу, саженях во ста
от меня, он упал; не выпуская из
глаз этого места, я сейчас
побежал к нему, но, не добежав еще до замеченной мною местности, я на что-то споткнулся и едва не упал; невольно взглянул я мельком, за что задела моя нога, и увидел лежащего стрепета с окровавленною спиной; я счел его за подстреленного и подумал, что ошибся расстоянием; видя, что птица жива, я проворно схватил ее и поднял.
Укрывательство же утки
от селезня, его преследованье, отыскиванье, гнев, наказанье за
побег и за то, если утка не хочет лететь с ним в другие места или отказывает ему в совокуплении, — разоренные и растасканные гнезда, разбитые яйца, мертвых утят около них, — все это я видел собственными моими
глазами не один раз.
Нечего и говорить уже о разных его выходках, которые везде повторялись; например, однажды в Царском Селе Захаржевского медвежонок сорвался с цепи
от столба, [После этого автором густо зачеркнуто в рукописи несколько слов.] на котором устроена была его будка, и
побежал в сад, где мог встретиться
глаз на
глаз, в темной аллее, с императором, если бы на этот раз не встрепенулся его маленький шарло и не предостерег бы
от этой опасной встречи.
И старший рабочий, с рыжей бородой, свалявшейся набок, и с голубыми строгими
глазами; и огромный парень, у которого левый
глаз затек и
от лба до скулы и
от носа до виска расплывалось пятно черно-сизого цвета; и мальчишка с наивным, деревенским лицом, с разинутым ртом, как у птенца, безвольным, мокрым; и старик, который, припоздавши,
бежал за артелью смешной козлиной рысью; и их одежды, запачканные известкой, их фартуки и их зубила — все это мелькнуло перед ним неодушевленной вереницей — цветной, пестрой, но мертвой лентой кинематографа.
Еще волосок; пауза; тихо; пульс. Затем — как по знаку какого-то сумасшедшего дирижера — на всех трибунах сразу треск, крики, вихрь взвеянных
бегом юниф, растерянно мечущиеся фигуры Хранителей, чьи-то каблуки в воздухе перед самыми моими
глазами — возле каблуков чей-то широко раскрытый, надрывающийся
от неслышного крика рот. Это почему-то врезалось острее всего: тысячи беззвучно орущих ртов — как на чудовищном экране.
Я чувствовал на себе тысячи округленных
от ужаса
глаз, но это только давало еще больше какой-то отчаянно-веселой силы тому дикому, волосаторукому, что вырвался из меня, и он
бежал все быстрее. Вот уже два шага, она обернулась —
Это было вчера.
Побежал туда и целый час,
от 16 до 17, бродил около дома, где она живет. Мимо, рядами, нумера. В такт сыпались тысячи ног, миллионноногий левиафан, колыхаясь, плыл мимо. А я один, выхлестнут бурей на необитаемый остров, и ищу, ищу
глазами в серо-голубых волнах.
Ромашов, который теперь уже не шел, а
бежал, оживленно размахивая руками, вдруг остановился и с трудом пришел в себя. По его спине, по рукам и ногам, под одеждой, по голому телу, казалось, бегали чьи-то холодные пальцы, волосы на голове шевелились,
глаза резало
от восторженных слез. Он и сам не заметил, как дошел до своего дома, и теперь, очнувшись
от пылких грез, с удивлением глядел на хорошо знакомые ему ворота, на жидкий фруктовый сад за ними и на белый крошечный флигелек в глубине сада.
Что я вам приказываю — вы то сейчас исполнять должны!» А они отвечают: «Что ты, Иван Северьяныч (меня в миру Иван Северьяныч, господин Флягин, звали): как, говорят, это можно, что ты велишь узду снять?» Я на них сердиться начал, потому что наблюдаю и чувствую в ногах, как конь
от ярости бесится, и его хорошенько подавил в коленях, а им кричу: «Снимай!» Они было еще слово; но тут уже и я совсем рассвирепел да как заскриплю зубами — они сейчас в одно мгновение узду сдернули, да сами, кто куда видит, бросились
бежать, а я ему в ту же минуту сейчас первое, чего он не ожидал, трах горшок об лоб: горшок разбил, а тесто ему и потекло и в
глаза и в ноздри.
Теперь он желал только одного: забвения прошедшего, спокойствия, сна души. Он охлаждался более и более к жизни, на все смотрел сонными
глазами. В толпе людской, в шуме собраний он находил скуку,
бежал от них, а скука за ним.
Капитан поклонился, шагнул два шага к дверям, вдруг остановился, приложил руку к сердцу, хотел было что-то сказать, не сказал и быстро
побежал вон. Но в дверях как раз столкнулся с Николаем Всеволодовичем; тот посторонился; капитан как-то весь вдруг съежился пред ним и так и замер на месте, не отрывая
от него
глаз, как кролик
от удава. Подождав немного, Николай Всеволодович слегка отстранил его рукой и вошел в гостиную.
Прежде всего
побежал в присутственное место. Встал посреди комнаты и хочет вред сделать. Только хотеть-то хочет, а какой именно вред и как к нему приступить — не понимает. Таращит
глаза, шевелит губами — больше ничего. Однако ж так он этим одним всех испугал, что
от одного его вида нерассудительного разом все разбежались. Тогда он ударил кулаком по столу, разбил его и сам убежал.
Сажай его, сажай!» И солдаты лупят со всего размаха, искры сыплются из
глаз бедняка, он начинает кричать, а Жеребятников
бежит за ним по фрунту и хохочет, хохочет, заливается, бока руками подпирает
от смеха, распрямиться не может, так что даже жалко его под конец станет, сердешного.
Мгновенный сон
от глаз бежит...
Это был тот, что подходил к кустам, заглядывая на лежавшего лозищанина. Человек без языка увидел его первый, поднявшись с земли
от холода,
от сырости,
от тоски, которая гнала его с места. Он остановился перед Ним, как вкопанный, невольно перекрестился и быстро
побежал по дорожке, с лицом, бледным, как полотно, с испуганными сумасшедшими
глазами… Может быть, ему было жалко, а может быть, также он боялся попасть в свидетели… Что он скажет, он, человек без языка, без паспорта, судьям этой проклятой стороны?..
Цифры шеренгами и столбцами мелькают в моих
глазах; мне тошно
от них, я рад бы
бежать куда
глаза глядят, чтоб только не видеть их, однако я преодолеваю свою тошноту и целым рядом героических насилий над собою достигаю, наконец, итога, не только понятного для меня самого, но такого, который — я положительно в том уверен — поймет и мое начальство.
Сначала он пытался заснуть и лежал с закрытыми
глазами часа два, но все было напрасно — сон
бежал от Гордея Евстратыча, оставляя в душе мучительно сосавшую пустоту.
Милославский, помолясь богу, разделся без помощи Алексея и прилег на мягкую перину; но сон
бежал от глаз его: впечатление, произведенное на Юрия появлением боярской дочери, не совсем еще изгладилось; мысль, что, может быть, он провел весь день под одною кровлею с своей прекрасной незнакомкой, наполняла его душу каким-то грустным, неизъяснимым чувством.
Он лежал, однако ж, не смыкая
глаз: сон
бежал от него; его как словно тормошило что-то; не зависящая
от него сила ворочала его с боку на бок; время
от времени он приподымал голову и внимательно прислушивался к шуму реки, которая, вздуваясь и расширяясь каждую минуту, ревела и грохотала с возрастающей силой.
Степка, не отрывая
глаз от Пантелея и как бы боясь, чтобы тот не начал без него рассказывать,
побежал к возам; скоро он вернулся с небольшой деревянной чашкой и стал растирать в ней свиное сало.
Егорушка, давно уже ненавидевший Дымова, почувствовал, как в воздухе вдруг стало невыносимо душно, как огонь
от костра горячо жег лицо; ему захотелось скорее
бежать к обозу в потемки, но злые, скучающие
глаза озорника тянули его к себе. Страстно желая сказать что-нибудь в высшей степени обидное, он шагнул к Дымову и проговорил, задыхаясь...
От крика они разлетятся в стороны и исчезнут, а потом, собравшись вместе, с горящими восторгом и удалью
глазами, они со смехом будут рассказывать друг другу о том, что чувствовали, услышав крик и погоню за ними, и что случилось с ними, когда они
бежали по саду так быстро, точно земля горела под ногами.
Ханов ничего не слыхал. Он хотел
бежать со сцены и уже повернулся, но перед его
глазами встал сырой, холодный, с коричневыми, мохнатыми
от плесени пятнами по стенам номер, кроватка детей и две белокурые головки.
Вот она страдает, дни ее сочтены, а я, как последний трус,
бегу от ее бледного лица, впалой груди, умоляющих
глаз…
Именно
от этой многословной краткости,
от этих раздражающих Токевилей и Бисмарков я
бежал из провинции, и именно ее-то я и обрел опять в Петербурге. Все, что в силах что-нибудь деятельно напакостить, все, что не чуждо азбуке, — все это устремилось в Петербург, оставив на местах лишь гарнизон в тесном смысле этого слова, то есть людей, буквально могущих только хлопать
глазами и таращить их…
Как пробужденная
от сна, вскочила Ольга, не веруя
глазам своим; с минуту пристально вглядывалась в лицо седого ловчего и наконец воскликнула с внезапным восторгом: «так он меня не забыл? так он меня любит? любит! он хочет
бежать со мною, далеко, далеко…» — и она прыгала и едва не целовала шершавые руки охотника, — и смеялась и плакала… «нет, — продолжала она, немного успокоившись, — нет! бог не потерпит, чтоб люди нас разлучили, нет, он мой, мой на земле и в могиле, везде мой, я купила его слезами кровавыми, мольбами, тоскою, — он создан для меня, — нет, он не мог забыть свои клятвы, свои ласки…»
Прошло четверть часа. С суеверным ужасом я вглядывался в угасший
глаз, приподымая холодное веко. Ничего не постигаю. Как может жить полутруп? Капли пота неудержимо
бежали у меня по лбу из-под белого колпака, и марлей Пелагея Ивановна вытирала соленый пот. В остатках крови в жилах у девушки теперь плавал и кофеин. Нужно было его впрыскивать или нет? На бедрах Анна Николаевна, чуть-чуть касаясь, гладила бугры, набухшие
от физиологического раствора. А девушка жила.
Мы поместили ее сначала в лодочный черпак, а потом, возвращаясь домой, я налил морской воды в большой эмалированный таз и пустил туда господню рыбу. Она быстро заплавала по окружности таза, касаясь его стенок, и все в одном и том же направлении. Если ее трогали, она издавала чуть слышный, короткий, храпящий звук и усиливала беспрестанный
бег. Черные
глаза ее вращались, а
от мерцающих бесчисленных ворсинок быстро дрожала и струилась вода.
В дверях гостиной, лицом ко мне, стояла как вкопанная моя матушка; за ней виднелось несколько испуганных женских лиц; дворецкий, два лакея, казачок с раскрытыми
от изумления ртами — тискались у двери в переднюю; а посреди столовой, покрытое грязью, растрепанное, растерзанное, мокрое — мокрое до того, что пар поднимался кругом и вода струйками
бежала по полу, стояло на коленях, грузно колыхаясь и как бы замирая, то самое чудовище, которое в моих
глазах промчалось через двор!
Другой был армеец Волынского полка. Смерть застала его внезапно. Он
бежал, разъяренный, в атаку, задыхаясь
от крика; пуля ударила его в переносье, пронзила голову, оставив по себе черную зияющую рану. Так и лежал он с широко раскрытыми, теперь уже застывшими
глазами, с открытым ртом и с искривленным яростью посинелым лицом.
Он осклабился, как идиот, сплюнул и утер нос рукой. Но вдруг в
глаза ему бросилась белая нервная собачка, которая, дрожа, терлась около Сашки. Быстро наклонившись, он поймал ее за задние ноги, высоко поднял, ударил головой о плиты тротуара и
побежал. Сашка молча глядел на него. Он
бежал, весь наклонившись вперед, с протянутыми руками, без шапки, с раскрытым ртом и
глазами, круглыми и белыми
от безумия.
Ефремов, выпуча
глаза также
от изумления и радости,
побежал в кресла и сообщил эту новость покойному Станкевичу и еще кому-то из наших знакомых.
Козел продолжал ползать на коленях
от одного мужика к другому.
От ужаса близкой и жестокой смерти он уже перешел к блаженной радости, но нарочно из угодливости притворялся непонимающим. Слезы
бежали по его безобразно кривившемуся лицу. Он хватал, не разбирая, чьи-то жесткие мозолистые руки, чьи-то вонючие сапоги и взасос, жадно целовал их. Василь стоял, бледный и неподвижный, с горящими
глазами. Он не отрывался
от страшного лица Бузыги, ища и боясь его взгляда.
Горбач, надув щеки, притаив дыхание, вытаращивает
глаза и, по-видимому, уже залезает пальцами «под зебры», но тут ветки, за которые цепляется его левая рука, обрываются, и он, потеряв равновесие, — бултых в воду! Словно испуганные,
бегут от берега волнистые круги, и на месте падения вскакивают пузыри. Горбач выплывает и, фыркая, хватается за ветки.
Она так близко пролетела возле Цирельмана, что тот ясно увидал ее раздувшиеся ноздри и большие
глаза, блестевшие диким испугом, и ветер
от ее быстрого
бега пахнул актеру в лицо.
Иуда вздрогнул и даже вскрикнул слегка
от испуга, и все у него —
глаза, руки и ноги — точно
побежало в разные стороны, как у животного, которое внезапно увидело над собою
глаза человека. Прямо к Иуде шел Иисус и слово какое-то нес на устах своих — и прошел мимо Иуды в открытую и теперь свободную дверь.
Платонов (хватает себя за голову). О несчастный, жалкий! Боже мой! Проклятие моей богом оставленной голове! (Рыдает.) Прочь
от людей, гадина! Несчастьем был я для людей, люди были для меня несчастьем! Прочь
от людей! Бьют, бьют и никак не убьют! Под каждым стулом, под каждой щепкой сидит убийца, смотрит в
глаза и хочет убить! Бейте! (Бьет себя по груди.) Бейте, пока еще сам себя не убил! (
Бежит к двери.) Не бейте меня по груди! Растерзали мою грудь! (Кричит.) Саша! Саша, ради бога! (Отворяет дверь.)
Бежит он вечер,
бежит полночи; ноги у него камнями иссечены, на боках
от колючих ветвей шерсть клочьями висит,
глаза помутились, у рта кровавая пена сочится, а ему вон еще сколько
бежать осталось!
— Еще
бежит, — молвил молодой парень, приглядываясь вдаль и защищая ладонью
глаза от солнечного света.
И она не зажала рта этому прохвосту, оскорблявшему спьяна человека, который был виноват только в том, что обманулся и был обманут! Урбенин сдавил сильно ей руку, и это вызвало скандальный
побег в графский дом, теперь же на ее
глазах пьяный нравственный недоросль давил честное имя и лил грязными помоями на человека, который в это время должен был изнывать
от тоски и неизвестности, сознавать себя обманутым, а она хоть бы бровью двинула!