Тысяча и одна ночь. Сказки Шахерезады. Самая полная версия

Сборник

Среди памятников мировой литературы очень мало таких, которые могли бы сравниться по популярности со сказками “Тысячи и одной ночи”, завоевавшими любовь читателей не только на Востоке, но и на Западе. Трогательные повести о романтических влюбленных, увлекательные рассказы о героических путешествиях, забавные повествования о хитростях коварных жен и мести обманутых мужей, сказки о джиннах, коврах-самолетах, волшебных светильниках, сказки, зачастую лишенные налета скромности, порой, поражающие своей откровенностью и жестокостью, служат для развлечения не одного поколения взрослых. Настоящее издание – самый полный перевод английского издания XIX века, в котором максимально ярко и эффектно были описаны безумные, шокирующие, но восхитительные нравы востока. Издание иллюстрировано картинами и гравюрами XIX века.

Глава пятая

Начинается с половины двадцать четвертой ночи и кончается на половине тридцать второй

Горбун

Когда-то в былые времена в городе Эль-Башрахе жил-был портной, человек весьма зажиточный и любивший гулять и веселиться. Он имел обыкновение ходить с женой и развлекаться разными странными и забавными зрелищами. Однажды они вышли после полудня и, возвращаясь ввечеру домой, встретили горбуна, при виде которого даже сердитый мог расхохотаться, а несчастный — развлечься. Они остановились и стали смотреть на него, а затем пригласили его к себе в дом, чтобы угоститься.

Он согласился на их предложение и пошел к ним, а портной пошел на рынок, так как начинало уже смеркаться. Он принес сухой рыбы, хлеба, лимонов и сластей и, вернувшись, поставил рыбу перед горбуном. Они все сели за еду. Жена портного, взяв большой кусок рыбы и засунув его в рот горбуна, зажала ему рот рукой, говоря:

— Клянусь Аллахом, ты должен будешь проглотить его сразу, так как я не дам тебе времени прожевать.

Горбун проглотил, но в рыбе оказалась большая и острая кость, которая воткнулась ему в горло, и судьбе угодно было, чтобы он скончался.

— Силы небесные! — вскричал портной. — И пришлось же несчастному умереть таким образом на наших руках!

— Зачем бесполезно тратишь слова? — сказала жена.

— А что же мне делать? — спросил муж.

— Возьми его на руки, — отвечала она, — и прикрой шелковой салфеткой. Я пойду вперед, а ты иди за мною и говори: «Это сын мой, а это его мать, и мы несем его к врачу, чтобы он дал ему какого-нибудь лекарства.

Выслушав этот совет жены, портной встал и взял горбуна на руки. А жена, идя вслед за ним, восклицала:

— О дитя мое! Да сохранит тебя Аллах! Скажи, что у тебя болит? И как это ты заполучил оспу?

Все встреченные, слыша ее причитания, говорили:

— Она несет ребенка, захворавшего оспой.

Таким образом портной и жена его шли и спрашивали о месте жительства врача, и народ указал им на дом, занимаемый врачом-евреем. Они постучались в дверь, к ним вышла черная девочка-рабыня.

— Что вам надо? — спросила она.

— Мы принесли ребенка, — отвечала жена портного, — и желаем, чтобы врач взглянул на него. Вот возьми четверть червонца, и отдай его твоему хозяину, и проси его сойти вниз и взглянуть на моего сына, потому что он болен.

Девочка побежала наверх, а жена портного, войдя в сени, сказала своему мужу:

— Оставь здесь горбуна и уйдем скорее сами!

Портной, прислонив горбуна к стене, вышел с женой.

Девочка-рабыня между тем пошла к еврею и сказала ему:

— Там внизу ждет больной, которого принесли мужчина и женщина; они дали мне для тебя четверть червонца, для того чтобы ты прописал им, что нужно.

Увидав золото, еврей очень обрадовался и, встав второпях, стал спускаться вниз; здесь впотьмах он задел за горбуна.

— Эздра! — вскричал он. — О небо и десять заповедей! О Аарон и Иисус, сын Навина! Кажется, я толкнул больного, и он, свалившись с лестницы, умер! Как мне выйти теперь из дома с убитым человеком? О осел Эздры!

Он поднял горбуна, и снес его к своей жене, и рассказал ей, что с ним случилось.

— И зачем ты тратишь время по-пустому, — сказала она. — Ведь если ты просидишь до утра, то конец нам. Бросим-ка лучше тело его в дом нашего соседа-мусульманина. Он надсмотрщик кухни султана и часто кормит кошек^[113] и мышей разными остатками. Если тело пролежит там ночь, то собаки, собирающиеся туда, наверное, съедят его всего^[114].

Таким образом, еврей и жена его снесли горбуна наверх и спустили его на землю, прислонив к стене. После этого они сошли вниз.

Только что успели они это сделать, как надсмотрщик вернулся домой, отворил дверь, вышел со свечой во двор и, увидав человека, стоявшего в углу у самой кухни, вскричал:

— Это что такое? Клянусь Аллахом, что провизию у меня ворует Сын Адама, хоть я и прячу ее от кошек и собак. И если бы я убил всех кошек и собак нашего квартала, это не помогло бы нисколько, потому что они соскакивают с террас.

Говоря таким образом, он взял большую колотушку и, подойдя, к горбуну, ударил его изо всей мочи, а затем нанес еще второй удар по шее, после чего горбун упал, и надсмотрщик увидал, что он мертвый. Это сильно огорчило его.

— Только Господь и властен, и всемогущ! — вскричал он. — Да будут прокляты и сало, и мясо, из-за которых человек этот погиб от моей руки.

Взглянув затем на покойника и увидав, что он горбун, он проговорил:

— Мало тебе еще, что ты горбун, еще надо быть грабителем и искать и сало, и мясо? О Покровитель, прими меня под сень Твою!

Он взял покойника, поднял его и, спустившись на улицу, пошел с ним по базарной улице, и поставил его на ноги у лавки около узенького прохода.

Вскоре после этого султанскому маклеру, сильно выпившему, захотелось пойти в баню. Он шел, шатаясь, пока не дошел до горбуна, и, повернув к нему глаза, увидал, что у стены кто-то стоит. Надо сказать, что в начале ночи кто-то стащил с него чалму^[115]. Увидав стоявшего горбуна, он вообразил, что тот намеревается учинить такое же воровство, и изо всей мочи ударил его кулаком по голове. Горбун тотчас же свалился к ногам христианина, а тот крикнул сторожа^[116], продолжая, под влиянием винных паров, колотить упавшее тело. Сторож подошел и, увидав, что христианин^[117] бьет мусульманина, сказал:

— Поднимись и оставь его!

Он встал, а сторож, подойдя к горбуну и увидав, что тот мертв, вскричал:

— Как смел христианин убить мусульманина?

Схватив христианина, он завязал ему назад руки и повел его к дому вали^[118] а в это время христианин говорил в душе: «О, Господи! О Дева Святая! Как это я убил этого человека? И как скоро он умер от одного только удара кулака».

Хмель у него совершенно прошел, и он пришел в себя.

Горбун и христианин провели остатки этой ночи в доме вали, который приказал палачу громко обнародовать преступление христианина и поставить его около виселицы. После этого явившийся палач закинул ему на шею веревку и только что хотел вздернуть его, как вдруг сквозь толпу протолкался надсмотрщик и закричал:

— Не вешай его, потому что убийца не он, а я.

— Как же ты убил? — спросил вали.

— Сегодня ночью, — отвечал он, — я принес его домой и увидал, что человек спустился с террасы, чтобы украсть мое добро; я ударил его колотушкой по затылку, и он умер, и я вынес его на базарную улицу, где и поставил у самого входа в узкий проход. Разве мало того, что я убил мусульманина? Я не хочу, чтобы из-за меня убивали еще христианина. Не вешай никого, кроме меня.

Вали, услыхав эти слова, освободил христианского маклера и сказал палачу:

— Повесь вот этого человека на основании его собственного сознания.

Палач снял веревку с шеи христианина и накинул ее на шею надсмотрщика, и поставил его под виселицей, только что хотел повесить, как сквозь толпу пробрался врач-еврей и крикнул палачу:

— Не вешай, потому что убил не он, а я, и вот каким образом: несчастный пришел ко мне, чтобы вылечиться от какой-то болезни, а я, сходя к нему по лестнице, наткнулся на него, и он умер, и поэтому нe казните надсмотрщика, а казните меня.

Таким образом вали дал приказ повысить еврея-врача, и палач, сняв петлю с шеи надсмотрщика, накинул ее на шею еврея. Но вдруг явился портной и, пробравшись сквозь толпу, сказал палачу:

— Не вешай, потому что сделал это не кто иной, как я, и вот каким образом это случилось: я ходил днем веселиться и, возвращаясь в сумерки, встретил этого горбуна, несколько под хмельком, с бубнами в руках и весело распивающего; я остановился позабавиться им и пригласил его к себе в дом. Я купил рыбы, и мы сели поесть, а жена моя взяла кусок рыбы и кусочек хлеба и засунула их ему в рот, а он подавился и умер. После этого мы с женой снесли его в дом еврея. К нам сбежала девочка-негритянка, чтобы отворить дверь. В то время как она побежала наверх, я поставил горбуна у лестницы, и мы с женой ушли. Таким образом еврей сошел вниз и наткнулся на горбуна, и вообразил, что он убил его. Правда ли это? — прибавил он, обращаясь к еврею.

— Правда, — отвечал тот.

Портной, посмотрев на вали, сказал ему:

— Освободи еврея и повесь меня.

Услыхав это, вали был сильно удивлен и проговорил:

— Поистине это такое происшествие, которое следовало бы занести в книгу! Освободи еврея! — прибавил он, обращаясь к палачу: — и повесь портного в силу его собственного сознания.

Таким образом палач освободил еврея, сказав:

— То возьми этого, то отпусти того!.. Да неужели мы никого не повесим?

И он накинул петлю на шею портного.

Между тем горбун этот оказался шутом султана, который жить без него не мог, и так как накануне вечером горбун загулял и не являлся домой, то султан послал о нем справиться, и ему отвечали:

— О государь, вали нашел его мертвым и приказал повесить убийцу, но тут к нему пришли и один, и другой, и третий человек и сказали: не те убили его, а мы, и каждый из них рассказал, как он убил.

Султан, услыхав это, крикнул одному из своих приближенных:

— Иди к вали и приведи их всех ко мне.

Царедворец пошел к вали и застал палача в ту минуту, когда тот собирался вздернуть портного, и он рассказал вали, что султану уже доложено об этом деле.

Царедворец взял с собой вали и горбуна и приказал идти и портному, и еврею, и христианину, и надсмотрщику к султану. Вали, придя к царю, поцеловал прах у ног его и сообщил ему все, что произошло. Султан не только удивился, но и рассмеялся, услыхав его рассказ, и приказал записать его золотыми буквами.

— Слышали ли вы что-либо, подобное этой истории горбуна? — сказал он, обращаясь к присутствующим.

Христианин, подойдя к султану, сказал:

— О царь веков, если ты позволишь, то я расскажу тебе случившееся со мною событие, более странное и забавное, чем история горбуна.

— Ну так рассказывай свою историю, — сказал султан.

И христианин рассказал следующее:

Рассказ христианина-маклера

— Знай, о царь веков, что я прибыл в твою страну с товарами, и судьба задержала меня среди твоего народа. Родился я в Каире от коптов и там вырос. Отец мой был маклером. Когда я возмужал, он умер, и я занялся его делом. Однажды ко мне явился молодой человек, очень красивый и одетый в высшей степени богато. Он приехал на осле и, увидав меня, поклонился.

Я встал, чтобы с должным уважением принять его, а он, вынув платок с завернутым в него кунжутом, сказал:

— Что стоит ардеб^[119] того товара?

— Сто серебряных монет, — отвечал я ему.

— Возьми носильщиков и людей для промера, — сказал он, — и приходи в хан Эль-Джавали^[120] округ Баб-Эн-Назр^[121] и там ты меня найдешь.

Он ушел от меня, оставив мне платок с кунжутом. Я отправился к купцам, цена за каждый ардеб оказалась сто двадцать серебряных монет, и, взяв с собой четырех носильщиков, я отправился к нему. Он уже ждал меня и, увидав, встал и отпер кладовую, и мы вымеряли пятьдесят ардебов.

— За каждый ардеб, — сказал тогда молодой человек, — ты получишь за маклерство по десяти серебряных монет. Получи за меня деньги и жди моего приезда. Всей суммы будет пять тысяч, а твоей части пятьсот, таким образом, мне останется четыре тысячи пятьсот; и когда я кончу продажу всего имеющегося в моих складах товара, я приду к тебе и возьму деньги.

— Все будет сделано по твоему желанию, — отвечал я и поцеловал его руку.

Таким образом в этот же день я получил тысячу серебряных монет и плату за мое маклерство.

Он находился в отсутствии целый месяц, по прошествии которого пришел ко мне и спросил:

— А где деньги?

— Здесь, к твоим услугам, — отвечал я.

— Сохрани их до тех пор, пока я не приду за ними.

Деньги остались у меня в ожидании его. Целый месяц он не показывался, а затем снова явился и спросил:

— Где деньги?

Я встал, поклонился ему и сказал:

— Не откушаешь ли чего-нибудь с нами?

Но он отказался и сказал:

— Сохрани деньги, пока я не съезжу, а затем, когда я вернусь, то возьму их от тебя.

Он ушел, а я приготовил ему деньги, стал его ждать, но он не возвращался опять целый месяц и затем, придя ко мне, сказал:

— Ну, завтра я возьму от тебя деньги.

Он ушел, а я приготовил деньги и сел в ожидании его.

Он снова не являлся целый месяц, а я говорил в душе: «Поистине этот молодой человек чересчур щедр».

Через месяц он пришел в богатой одежде, красивый, как ясный месяц, точно он только что выкупался, с румяными щеками, чистым челом и с родинкой, напоминающей шарик серой амбры. Увидав его, я поцеловал его руку и призвал на него благословение Аллаха.

— О господин мой! — сказал я ему, — неужели не возьмешь ты свои деньги?

— Потерпи немного, — отвечал он, — пока я не окончу всех своих дел, после чего я и возьму их.

Сказав это, он ушел, а я подумал: «Клянусь Аллахом, когда он придет, я хорошенько угощу его за ту выгоду; которую он доставил мне своими деньгами, так как я получил на них крупные барыши».

В конце года он вернулся, одетый еще богаче прежнего, и я заклинал его, чтобы он пришел ко мне в гости.

— Приду только на том условии, — отвечал он, — чтобы ты ничего не тратил из моих денег, доставшихся тебе.

— Хорошо, — сказал я и, посадив его, подал дорогих яств и напитков, и другого угощения и, поставив все перед ним, сказал: — во имя Аллаха!

Он подвинулся к столу и, протянув левую руку, стал есть со мною, чему я немало был удивлен.

Окончив еду, он вымыл руку, и я подал ему полотенце, чтобы вытереться. Мы сели беседовать, и я сказал ему:

— О господин мой, разреши мое сомнение. Почему ты ешь левой рукой? Вероятно, у тебя болит правая рука?

Выслушав меня, он высвободил руки из рукава, и я увидал… что кисти руки у него нет. Это меня очень удивило.

— Не удивляйся, — сказал он, — и не думай, что я ел с тобой левой рукой из кичливости. Лучше подивись причине, из-за которой я лишился руки.

— А что это была за причина? — сказал я.

Он отвечал мне так:

— Знай, что я из Багдада; мой отец был одним из важнейших людей города; и когда я достигнул зрелых лет, я слышал, как путешественники и купцы разговаривали о Египте, и слова их глубоко запали мне в душу. Когда отец мой умер, я взял значительную сумму денег и приготовил товаров, состоявших из багдадских и эль-мазильских тканей и тому подобных дорогих вещей, и, уложив их, выехал из Багдада, и Господь сохранил меня до тех пор, пока я не прибыл сюда в город.

Сказав это, он заплакал и повторил следующие стихи:

Слепой удачно обошел колодец,

В который, зрячий, идучи, свалился,

И человек без всяких знаний может

Поставить словом мудреца в тупик.

Лишь скудное добудет пропитанье

Тот, чья душа полна глубокой веры, —

В то время как безверный нечестивец

Всеобщим покровительством владеет.

Лишь Всемогущий Аллах определяет

Тот труд, которым человеку

Даруется свобода от нужды.

— Я выехал в Каир, — продолжал молодой человек, — и сложил товары месрурского хана, и, распаковав свои ткани, я разложил их по кладовым, затем дал денег слуге, приказав ему купить нам что-нибудь поесть, после чего я немного вздремнул и вставь отправился в Бейн-Эль-Казрам^[122]. Вернувшись домой, я лег спать, а на следующее утро развернул кусок ткани и подумал: «Я пойду по базарным улицам и посмотрю, что тут за торговля. Взяв несколько кусков материи, я приказал своим слугам нести их и шел до тех пор, пока не добрался до Кейзареех Джахаркоса, где ко мне подошли маклеры, уже слыхавшие о моем прибытии, и, взяв от меня материи, пустили ее в продажу, но за нее предлагали меньше, чем она стоила первоначально. После этого старший маклер сказал мне:

— Я знаю, о господин мой, каким образом ты можешь устроить выгодное дело. Тебе будет выгоднее, если ты сделаешь, как другие купцы, и отдашь товар свой в кредит на известный срок, заключив условие при денежном маклере, свидетеле-меняле, и будешь получать частями каждый четверг и понедельник. Таким образом ты наживешь на каждую серебряную монету по такой же монете и, кроме того, ты будешь иметь возможность насладиться удовольствиями Египта и Нила.

— Совет этот хорош, — отвечал я и, взяв с собой в хан маклеров, при их посредстве я отправил материю в Кейзареех, где и продал ее купцам, написав расписки и передав их меняле, который, в свою очередь, дал мне расписку. Вернувшись в хан, я пробыл там несколько дней и ежедневно выпивал за завтраком чарку вина и ел баранину и какое-нибудь сладкое блюдо, приготовленное для меня, пока не прошел месяц и, по условию, я не получил право брать деньги за свои товары. Каждый четверг и понедельник я садился в лавки купцов, а денежный маклер и меняла приносили мне деньги.

Однажды я отправился в баню и, вернувшись в хан, пошел к себе в комнату и, выпив чарку вина, заснул. Проснувшись, я съел курицу^[123] и, надушившись духами, пошел в лавку купца по имени Бедр-Эд-Дин-Садовник^[124], который, увидав меня, поклонился мне, и мы сели у него в лавке и стали беседовать. Во время нашей беседы явилась какая-то женщина и села подле меня. У нее был на голове платок, надетый немного набекрень, и запах тонких духов распространялся от нее.

Когда она приподняла свой изар и показала мне свои черные глаза, то красота ее и привлекательность свели меня с ума. Она поклонилась Бедр-Эд-Дину, и он, ответив на ее поклон, стал говорить с нею; услыхав ее голос, я окончательно влюбился в нее.

— Нет ли у тебя материи, — сказала она тогда Бедр-Эд-Дину, — вытканной чистыми золотыми нитками?

Он достал ей кусок, а она сказала:

— Могу я взять его и потом прислать тебе деньги?

— Нет, нельзя, о госпожа моя, — отвечал он, — потому что вот хозяин материи, и деньги за нее я должен отдать ему.

— Ах ты, несчастный! — вскричала она. — Точно я много раз не брала от тебя товаров и не присылала тебе потом денег, сколько ты за них требовал.

— Это верно, — отвечал он, — но сегодня мне деньги нужны.

Она схватила кусок материи и швырнула его ему прямо в грудь, сказав:

— Поистине подобные вам люди не умеют уважать порядочных людей.

Она встала и пошла из лавки, а я почувствовал, что вместе с нею отлетала моя душа, и, вскочив на ноги, сказал:

— О госпожа моя! Брось на меня милостивый взор и останови благородные стопы твои.

Она вернулась, улыбнулась и сказала:

— Возвращаюсь ради тебя.

Она села насупротив меня на скамью лавки.

— Какую цену, — сказал я Бедр-Эд-Дину, — полагаешь ты возможным дать за эту материю?

— Тысячу сто серебряных монет, — отвечал он.

— Следовательно, на твою долю, — сказал я ему, — придется сто серебряных монет. Ну так дай мне бумаги, и я напишу тебе записку на эти деньги.

Я взял от него материю и собственноручно написал ему расписку, а материю передали незнакомке, сказав ей:

— Возьми ее и уходи. Плату за нее, если хочешь, можешь принести мне сюда в лавку, или если хочешь, то прими ее от меня в подарок.

— Да наградит тебя Господь, — отвечала она, — и благословит тебя за твое добро и пошлет мне тебя в мужья, если услышит мою молитву!

— О госпожа моя, — сказал я, — прими этот кусок материи и еще другой, только позволь мне взглянуть на твое лицо.

Она подняла свое покрывало, и когда я увидал ее лицо, то в глазах у меня потемнело, и любовь до такой степени овладела моим сердцем, что я лишился рассудка.

Она еще раз приподняла покрывало и, взяв материю, сказала:

— О господин мой, не приводи меня в отчаяние.

Таким образом, она удалилась, а я продолжал сидеть на базарной улице, пока не миновал час после полуденной молитвы, и все никак не мог прийти в себя от любви. Не помня себя от страсти и прежде чем отправиться домой, я спросил у купца, кто эта женщина.

— Она очень богатая особа, дочь одного умершего эмира, оставившего ей крупное состояние.

Простившись с ним, я вернулся к себе в хан, где предо мною поставили ужин, но, думая о незнакомке, я ничего не мог есть! Когда я лег спать, сон бежал от меня, и я пролежал до самого утра. Утром я встал и надел одежду, но не ту, в которой ходил накануне. Выпив чашу вина и позавтракав немного, я пошел снова в лавку купца и, поздоровавшись, снова сел с ними. Незнакомка скоро появилась, одетая гораздо наряднее прежнего и в сопровождении девочки-рабыни; опустившись на скамью, она поклонилась мне, а не Бедр-Эд-Дину, и заговорила таким голосом, слаще которого я ничего в жизни не слыхивал.

— Пошли ко мне кого-нибудь, — сказала она, — чтобы получить тысячу двести серебряных монет, плату за материю.

— К чему так спешить? — сказали я.

— Я не хочу лишиться тебя, — отвечала она.

Она подала мне деньги, и мы продолжали сидеть и разговаривать. Я знаком выразил ей свое желание посетить ее. Она поняла меня и торопливо встала, выказывая этим, что недовольна моим намеком. Сердце мое заныло, и я пошел вслед за нею по базарной улице. Вдруг ко мне подошла какая-то девочка-рабыня и сказала:

— О, господин мой, не пойдешь ли ты по приглашению моей госпожи?

Я очень удивился и отвечал:

— Зачем мне идти? Здесь меня никто не знает.

— Как, однако же, скоро, — сказала она, — ты забыл ее. Моя госпожа и есть та особа, которая была сегодня в лавке Бедр-Эд-Дина.

Я пошел вслед за девочкой, пока мы не пришли к менялам, и там встретились с ее госпожой. Увидав меня, она подозвала к себе и сказала:

— О, возлюбленный мой, ты ранил мое сердце, и оно воспламенилось любовью к тебе. С тех пор, как я в первый раз увидала тебя, я не могу ни спать, ни есть, ни пить.

— Я чувствую и страдаю точно так же, как и ты, и стоит на меня взглянуть, чтобы убедиться в справедливости моих слов.

— Позволишь ли ты мне, возлюбленный мой, — спросила она, — посетить тебя, или ты придешь ко мне, так как брак наш должен быть тайным?

— Я — приезжий, и помещения своего у меня здесь нет, — отвечал я, — так как я остановился просто в хане. Если ты позволишь мне пойти к тебе, то я буду вполне счастлив.

— Хорошо, — отвечала она, — но ведь сегодня канун пятницы, и до завтра предпринимать мы ничего не будем. Завтра же, после молитвы, садись на своего осла и спроси, как тебе проехать в Габбанаех, а приехав туда, спроси дом, называемый Каахом^[125] акарата Накиба^[126], по прозвищу Абу-Шамех. В том доме я живу; и не медли, потому что я нетерпеливо буду ждать тебя.

Услыхав это, я страшно обрадовался, и мы расстались. Я вернулся в хан, где остановился. Всю ночь я глаз не мог сомкнуть и встал, лишь только стало смеркаться, переменил одежду, и, надушившись водами и тонкими духами, я завернул в платок пятьдесят червонцев и прошел из хана в Баб-Зувейлех^[127], где я сел на осла и сказал погонщику:

— Пойдем со мною в Габбанаех.

Он в тот же миг пустился в путь и очень скоро остановился у переулка Дарб Эль-Мунакери.

— Войди в этот переулок, — сказал я ему, — и узнай, где тут Каах Накиба.

Его отсутствие продолжалось очень недолго, и, затем вернувшись, он сказал:

— Вставай!

— Ну, так веди меня в Каах, — сказал я.

И он повел меня к дому, где я сказал ему:

— Завтра приезжай за мной, чтобы отвезти меня обратно.

— Во имя Аллаха, — отвечал он и, получив от меня монету, ушел.

Я постучался в дверь, и ко мне вышли две молоденькие девочки-служанки.

— Входи, — сказал он мне, — так как наша госпожа ждет тебя, и от чрезмерной любви к тебе она не спала всю ночь.

Я вошел в приемную с семью дверями; кругом окна со ставнями выходили в сад, где росли всевозможные фрукты, пели птицы и журчали ручейки. Сад был выложен царским гипсом, гладким, как зеркало. Потолок приемной был расписан золотом, и кругом него шли надписи золотыми буквами по ультрамариновому фону. Все было так красиво, что бросалось в глаза. Посреди пола из разноцветного мрамора бил фонтан, с четырьмя змеями из червонного золота, выбрасывавшими по углам бассейна изо рта струи чистой воды. Часть гостиной была покрыта персидскими коврами и матрацами.

Только что я сел, как вошла хозяйка дома и подошла ко мне. На голове у нее была надета корона с жемчугом и бриллиантами, ноги и руки ее были выкрашены, а на груди красовались золотые украшения. Увидав меня, она улыбнулась, обняла меня и сказала:

— Так ты в самом деле пришел-таки ко мне. Так это не сон?

— Я — раб твой, — отвечал я.

— Милости просим, — сказала она. — Поистине с той минуты, как я увидала тебя впервые, я лишилась сна и аппетита.

— И я точно так же, — отвечал я.

— Мы сели беседовать, и я от застенчивости сидел, наклонив голову до земли, но вскоре перед нами поставили обед, состоявший из превосходных кушаний, из разных соусов, рубленого мяса и фаршированной птицы. Я ел с нею до тех пор, пока не насытился. После этого нам принесли таз и рукомойник, и я вымыл себе руки, и мы надушились розовой водой с мускусом, и снова сели беседовать и говорить друг с другом о любви, и любовь к ней так охватила меня, что все мое богатство казалось мне ничтожеством в сравнении с нею. Таким образом проводили мы время, пока не стало смеркаться, и рабыни не принесли нам ужин и вина, и мы пили до полуночи. Никогда в жизни не проводил я подобной ночи. С наступлением утра я встал и, бросив ей платок с пятьюдесятью червонцами, простился с ней и пошел, а она заплакала и сказала:

— О господин мой, когда же увижу я твое милое лицо?

— В начале сегодняшней ночи я буду с тобой, — отвечал я. Выйдя из дому, я увидал, что хозяин осла, который привез меня накануне, дожидался меня у дверей. Я сел на осла и вернулся в месрурский хан, где я сошел, и, дав ему получервонец, сказал:

— К солнечному закату будь здесь.

— Как прикажешь, — отвечал он.

Я вошел в хан и позавтракал, а затем пошел собирать деньги за свои товары, после чего вернулся. Для жены своей я приготовил жареного барана и купил сластей. Позвав носильщика, я описал ему, как найти дом, и заплатил за труды. После этого я вплоть до заката солнца занимался своими делами, и когда явился погонщик с ослом, я взял пятьдесят червонцев и завернул их в платок. Войдя в дом, я увидал, что мрамор вымыт, а вся посуда вычищена как железная, так и медная, лампы заправлены, свечи зажжены, ужин подан и вино налито. Жена, увидав меня, обняла меня, и сказала:

— Твоим отсутствием ты привел меня в отчаяние!

Столы были поставлены перед нами, и мы поели, пока не насытились, и маленькие рабыни унесли первый стол и поставили перед нами стол с вином, и мы стали пить вино и угощаться сухими фруктами и весело болтали до полуночи. Проспав до утра, я встал и, отдав ей, как прежде, пятьдесят червонцев, оставил ее.

Таким образом жил я долгое время, пока, проснувшись однажды, я не оказался не только без единой золотой монеты, но и без серебряной, и подумал в душе: «Это дело дьявола», — и повторил также стихи:

Лишает бедность человека блеска,

Бывает желтым солнце в час заката.

Когда уходит он, то никто

Отсутствия его не замечает;

Когда он возвращается, он доли

В различных развлеченьях не имеет:

Идя порой по улицам базара,

Старается пройти он незаметно,

А в улицах пустынных льет он слезы.

Клянусь Аллахом, всякий человек,

Который нищетой заражен,

И для родных своих совсем чужой.

Размышляя таким образом, я прошел сначала в Бейн-Эль-Казреин, а потом в Баб-Зувайлех, где стояла целая толпа народа, так что в ворота не было прохода, и судьбе угодно было, чтобы я увидал кавалериста и, неумышленно столкнувшись с ним, ощупал его карман и увидал, что в нем лежал кошелек, который я и вынул. Но кавалерист тотчас же почувствовал, что кошелька у него не стало, и, сунув руку в карман, удостоверился в его исчезновении. Он тотчас же взглянул на меня, поднял руку с булавой и ударил меня ею по голове. Я тут же упал, а народ окружил нас и схватил лошадь кавалериста под уздцы.

— На основании чего ударил ты этого молодого человека? — спросили его.

— Он грабитель! — крикнул он им в ответ.

— Это очень приличный молодой человек, — возразили ему, — и не может быть грабителем.

Одни ему поверили, а другие не поверили, и все-таки после кое-каких переговоров меня потащили, чтобы выпустить, но судьбе угодно было, чтобы в это самое время появился вали, окруженный своими помощниками, и, увидав, что я окружен народом, он спросил:

— Это что такое?

— Клянусь Аллахом, о эмир, — отвечал кавалерист, — этот человек грабитель; у меня в кармане был кошелек с двадцатью червонцами, и он вытащил его у меня во время толкотни.

— С тобою был еще кто-нибудь? — спросил вали.

— Никого, — отвечали кавалерист.

Вали крикнул одному из своих служителей:

— Возьмите его и обыщите!

Меня схватили и лишили возможности оправдываться, а вали продолжал:

— Вынимай все, что у него найдешь в карманах.

После этого у меня тотчас же нашли кошелек, и вали, взяв его, сосчитал деньги и увидел, что в нем ровно двадцать червонцев, как показывал кавалерист. Взбешенный вали крикнул своим помощникам:

— Ведите его сюда!

Меня подвели к нему.

— О молодой человек, скажи мне правду, — сказал он мне, — ты украл этот кошелек?

Я же опустил голову до земли, думая в это время: «Если я скажу, что не украл, то это будет совершенно бесполезно, так как кошелек вынут у меня из кармана, а если я сознаюсь, то попаду в беду». Я поднял голову и проговорил:

— Да, я украл его.

Вали немало удивился, услыхав мое сознание, и тотчас же созвал свидетелей, удостоверивших, что я точно сознался. Все это случилось в Бабзуваиле. Вали приказал палачу отрубить мне правую руку, и тот отрубил мне ее.

Кавалерист же сжалился надо мною, и меня не казнили только по его просьбе. Вали оставил нас и проследовал дальше. Народ же продолжал тут толпиться и дал мне выпить вина, а кавалерист отдал мне кошелек, говоря:

— Ты такой приличный юноша, что тебе не подобает быть вором.

Я взял от него кошелек и сказал ему следующие стихи:

Клянусь Аллахом, господин мой добрый,

Что не был я разбойником, что вором

Я тоже не был, лучший из людей.

Решенье злого рока погубило

Меня и отдало меня во власть

Забот, тревог и нищеты глубокой.

Не я, а Бог пустил стрелу из лука,

Которая на голове моей

Вмиг раздробила царский мой венец.

Отдав мне кошелек, кавалерист тоже уехал. Я же прежде всего завернул в тряпку отрубленную руку и положил ее себе за пазуху. Лицо у меня осунулось и щеки побледнели вследствие страданий. Придя в Каах и не помня себя, я бросился на постель. Жена, заметив, как я изменился в лице, сказала мне:

— Что с тобой? Отчего ты так переменился?

— У меня голова болит, и мне нездоровится, — отвечал я.

Услыхав это, она испугалась и, тревожась за меня, сказала:

— Ах, не терзай ты моего сердца, о мой господин! Сядь! Подними голову и скажи мне, что случилось сегодня с тобой. По твоему лицу я читаю, что что-то произошло.

— Лучше не говори со мной, — отвечал я.

Она заплакала.

— Кажется, что я надоела уже тебе, — сказала она, — так как я вижу, что сегодня ты стал совсем другим.

Она еще сильнее заплакала и продолжала расспрашивать меня, но я ничего не отвечал, пока не начало смеркаться, и она поставила передо мною ужин, но я не стал есть его из боязни, что она увидит, что я ем левой рукой, и отвечал ей, что я не хочу есть.

— Ну, скажи мне, — снова начала она просить меня, — что с тобою случилось сегодня, и почему ты такой бледный и расстроенный?

— Я когда-нибудь расскажу тебе, — отвечал я.

— Выпей, — сказала она, пододвигая ко мне вино. — Вино подкрепит тебя, и расскажи мне свою историю.

— Если уж этому суждено быть, — отвечал я, — то дай мне выпить твоими руками.

Она наполнила чашу и выпила, и затем снова наполнила и подала мне, а я, взяв чашу левой рукой, со слезами на глазах сказал следующие стихи:

Когда Творец желает человеку,

Который слухом одарен, и зрением,

И разумом, путь правый указать,

Он разум, слух и зренье отшибает

На время у него для указанья

Неверности судьбы, затем

Он возвращает прежний вид ему;

Должно то испытанье послужить

Ему уроком для дальнейшей жизни.

Сказав это, я снова заплакал, а она, услыхав, громко вскрикнула и сказала:

— О чем ты плачешь? Ты сжигаешь мне сердце! И зачем взял ты чашу левой рукой?

— На правой руке у меня чирей, — отвечал я.

— Ну, покажи мне, — продолжала она, — я проколю его.

— Еще теперь рано прокалывать его, — отвечал я, — и не расспрашивай меня, потому что я его не покажу.

Я выпил чашу, а она снова наполнила ее и продолжала подливать вина до тех пор, пока я не опьянел и не заснул на том же месте, на котором сидел, вследствие чего она увидала, что у меня нет кисти правой руки, а обыскав меня, она нашла кошелек с двадцатью червонцами.

Трудно выразить, как она огорчилась, увидав все это; всю ночь провела она в страшной тревоге. Утром, проснувшись, я увидал, что она приготовила мне кушанье из четырех кур, которое и поставила передо мною. После этого она дала мне выпить вина. Я же, поев и выпив, положил кошелек и хотел уйти, но она сказала мне:

— Куда ты хочешь уходить?

— Туда, где я мог бы успокоить тревогу, гнетущую мое сердце, — отвечал я.

— Не уходи, а лучше сядь.

Я сел, а она сказала мне:

— Неужели любовь твоя ко мне была так сильна, что ты потратил на меня все свое состояние и потерял даже руку? Поэтому я беру тебя в свидетели против себя, и пусть Сам Аллах будет свидетелем, что я никогда не брошу тебя, и ты увидишь, как я сумею быть верна своему слову.

Вслед за этим она послала за свидетелями, которыми и сказала:

— Напишите контракт моего брака с этим молодым человеком и включите в него, что приданое мною получено.

Они исполнили ее желание, после чего она сказала:

— Будьте свидетелями, что все мое богатство, находящееся в этом сундуке, и все мои мамелюки и рабыни принадлежат этому молодому человеку.

Вследствие этого они заявили, что свидетельствуют о ее желании, а я принял имущество, и они ушли, получив плату за свои труды. Она же, взяв меня за руку, повела в кладовую, где, открыв большой сундук, сказала:

— Посмотри, что в этом сундуке!

Я заглянул в сундук и увидал, что он полон платков.

— Это твоя собственность, — сказала она. — Все это я получила от тебя. Каждый раз, как ты оставлял мне платок с завернутыми пятьюдесятью червонцами, я развертывала их и бросала в этот сундук. Бери свою собственность, потому что Господь возвратил ее тебе, и ты теперь богатый человек. Судьба нанесла тебе удар, лишив тебя правой руки, и в этом я не могу помочь тебе. Если б я даже пожертвовала для тебя своею жизнью, то все-таки твое великодушие превзошло бы мое. Так прими же свое достояние, — прибавила она.

Я принял сундук со своими деньгами, к которым она прибавила деньги и из своего сундука. Сердце мое возликовало, всякая тревога успокоилась, и я, подойдя, поцеловал ее, а чтобы развеселиться, выпил с ней вина.

— Ты пожертвовал всем своим богатством и своей правой рукой из-за любви ко мне, — сказала она, — как же мне вознаградить тебя? Клянусь Аллахом, если б я отдала за тебя жизнь свою, то это было бы слишком мало, и ты не был бы удовлетворен.

После этого она написала бумагу, которой передавала мне все свое имущество: драгоценности, дома, земли, мамелюков и рабынь, — и всю ночь горевала обо мне, узнав, каким образом я потерял руку.

После этого мы прожили менее месяца, в продолжение которого она начала прихварывать все сильнее и сильнее и, наконец, совсем заболела, а по прошествии пятидесяти дней переселилась в иной мир. Я сделал похороны и предал тело ее земле, нанял читальщиков для чтения Корана и, раздав значительную сумму бедным, вернулся с кладбища и нашел, что жена моя была очень богата. У нее были дома, земли и, между прочим, склады кунжута, часть которого я продал тебе, и до сих пор не мог свести с тобой счетов только потому, что был занят продажей оставшегося у меня остального кунжута, плату за который я до сих пор еще не получил. Теперь же мне хочется, чтобы ты не возражал мне против того, что я скажу тебе. Я ел у тебя и оставляю тебе деньги, полученные за кунжут, бывший до сих пор у тебя в руках. Так вот почему и ем левой рукой.

— Ты отнесся ко мне милостиво и великодушно, — отвечал я.

— Едем со мною ко мне на родину, — сказал он мне тогда, — так как я накупил товара в Каире и Александрии. Хочешь отправиться со мною?

— Хочу, — отвечал я и обещал ему быть готовым к первому дню следующего месяца.

Таким образом я продал все, что имел, и, купив на вырученные деньги товары, отправился с молодым человеком сюда, где он продал свои товары и вместо них купил другие, после чего он вернулся в Египет. Мне же судьбой было решено остаться здесь и испытать то, что случилось со мной сегодня ночью, вдалеке от моей родины. Ну, скажи же, о царь веков, разве эта история не удивительнее истории горбуна?

— Всех вас надо повесить, — отвечал султан.

После этого к султану приблизился надсмотрщик и сказал:

— Если позволишь, то я расскажу тебе историю, которую мне случилось услыхать как раз перед тем, как я нашел этого горбуна, и если она покажется тебе более любопытной, чем события, относящиеся к нему, то даруй нам нашу жизнь.

— Рассказывай твою историю, — отвечал султан.

И они рассказал следующее:

Рассказ надсмотрщика султана

Вчерашний вечер я провел в обществе, которое праздновало чтение Корана, для чего были собраны профессора богословия и законоведения, и когда чтение было окончено, то прислуга накрыла на стол, и между другими кушаньями был подан зирбаех^[128]. Мы подошли, чтобы приступить к зирбаеху, но один из гостей отступил назад и отказался отведать его. Мы стали уговаривать его, но он отвечал нам:

— Не уговаривайте меня, я достаточно натерпелся из-за этого кушанья.

Поев зирбаеха, мы обратились к нему с такими словами:

— Ради Аллаха, расскажи нам, почему ты не хочешь есть этого кушанья?

— Потому что, — отвечал он, — я не могу есть его, не вымыв сорок раз руки щелком, сорок раз кипарисом и сорок раз мылом, т. е. сто двадцать раз.

Услыхав это, хозяин дома приказал своим слугам принести воды и всего, что, нужно, и он вымыл руки условленное число раз и сел к столу с очевидным отвращением. Он с некоторой боязнью протянул руку и, взяв зирбаех, принялся его есть, а мы все с удивлением смотрели на него. Рука его дрожала, и когда он протянул ее, то мы увидали, что большой палец его руки был отрублен, и он ел четырьмя пальцами.

— Аллахом умоляем тебя, — сказали мы ему, — расскажи нам, куда девались твои пальцы. Создан ли ты так Богом или с тобой случилось какое-нибудь несчастье?

— О братья мои, — отвечал он, — я не только лишился большого пальца правой руки, но и большого пальца левой руки, и по пальцу с каждой ноги. Вот смотрите, — прибавил он, показывая нам другую руку, которая оказалась тоже без пальца, как оказались и ноги.

При виде этого мы сильно удивились и сказали ему:

— Нетерпеливо желаем услышать твою историю и твое объяснение, каким образом ты лишился пальцев и почему ты моешь сто двадцать раз руки?

Он начал так:

— Знайте, что отец мой был крупным купцом города Багдада во времена халифа Гарун-Эль-Рашида, но он имел несчастную слабость к вину и к игре на лютне и после своей смерти не оставил ничего. Я похоронил его и нанял чтецов, чтобы он читали после него Коран, и, проплакав о нем несколько дней и ночей, я открыл лавку и нашел, что в лавке очень мало товаров и что долгов у него много. Я уговорил кредиторов повременить и стал ревностно продавать и покупать неделя за неделей и уплачивать кредиторам^[129].

Так я вел дела до тех пор, пока не заплатил все долги и не увеличил своего капитала. Однажды, сидя у себя в лавке, я увидал такую красивую молодую особу, какой никогда в жизни не видывал. Она ехала на муле, одетая в очень богатое платье. Один раб шел перед нею, а другой — позади. У входа на базар она остановила мула и пошла в сопровождении евнуха, сказавшего ей:

— Входи, госпожа моя, только смотри, никому не говори, кто ты такая, для того чтобы не возбуждать против нас негодования.

Евнухи продолжали предостерегать ее, а она начала осматривать лавки; моя лавка понравилась ей более других, и поэтому, подойдя к ней в сопровождении евнуха, она села на скамейку и поклонилась мне. Я же в жизни не слыхал таких сладких речей и голоса более приятного, чем у нее. Когда она откинула покрывало со своего лица, я устремил на нее свой взор и невольно вздохнул. Сердце мое преисполнилось любовью к ней, и я, не спуская с нее глаз, прочел следующее стихи:

Внемли, красавица, с вуалью сшитой,

Что смерть зову и чтоб не знать

страданий,

Которыми обязан я тебе.

Ты мне даришь блаженство посещеньем;

Ты видишь, я протягиваю руку,

Чтобы принять ей дар твоих щедрот,

Услыхав мои слова, она отвечала мне так:

Пусть сердце вырвут у меня в тот час,

Когда любить тебя могучей страстью

То сердце перестанет. Одного

Тебя я, милый, всей душой люблю,

И если глаз мой взглянет на другого,

Пусть от меня отнимется блаженство

И радости свидания с тобою,

Когда забыта мука дней разлуки.

— О юноша, — сказала она после этого. — Нет ли у тебя хорошеньких материй.

— О госпожа моя, — отвечал я, — раб твой человек бедный; но подожди, пока другие купцы не откроют свои лавки, и тогда я принесу все, что ты пожелаешь.

Таким образом я беседовал с нею, потопая в море любви и сходя с ума от страсти. Когда другие купцы отворили свои лавки, я встал и принес ей всякого товара и материй на пять тысяч серебряных монет. Все эти материи она передала евнуху, и они пошли прочь; а у входа на рынок рабы подали ей ее мула, и она села на него, не сказав мне, кто она такая, а я постыдился спросить у нее, и таким образом я сделался ответственным лицом за все эти материи, стоящие пять тысяч серебряных монет.

Домой я пошел совершенно охмелевший от любви, и из поставленного передо мною ужина я съел только кусочек, так как, думая о красоте незнакомки, не мог съесть более. Спать мне хотелось, но сон бежал от моих глаз, и в таком положении пробыл я целую неделю. По прошествии же этой недели незнакомка снова приехала на муле в сопровождении евнуха и двух рабов. Поклонившись мне, она сказала:

— О господин мой, мы немного опоздали с уплатой тебе за материю. Призови менялу и прими деньги.

Таким образом, явился меняла, и евнух передал ему деньги. Приняв деньги, я сел беседовать с нею до тех пор, пока не собрались купцы и не открыли свои лавочки.

— Достань мне таких-то и таких товаров, — сказала она.

Я достал ей всего, что она требовала, и она, взяв покупки, отправилась с ними, ничего не сказав мне об уплате. Когда она уехала, я очень раскаялся в том, что сделал, так как товаров ей я доставил на тысячу червонцев, и лишь только я потерял ее из виду, как в душе подумал:

«Что это за любовь? Она принесла мне пятьсот серебряных монет, а взяла товару на тысячу червонцев!»

Я боялся, что из-за этого сделаюсь банкротом и лишу других купцов их товаров, и думал: «Ведь купцы знают только меня, а эта женщина, вероятно, обманщица, очаровавшая меня своей красотой и миловидностью; видя, что я так молод, она просто посмеялась надо мною, а я не спросил у нее, где она живет».

Я страшно тревожился все это время, а она не появлялась более месяца. Между тем купцы требовали с меня свои деньги и так наступали, что мне пришлось предложить в уплату мое имущество, вследствие чего я очутился на краю разорения. Однажды сидел я, погруженный в мрачные думы, в своей лавке, как увидал подъехавшую и остановившуюся у ворот рынка незнакомку, которая затем подошла ко мне. Увидав ее, я забыл все свои бедствия. Она подошла и, обращаясь ко мне, сказала:

— Достань весы и свешай деньги.

Она отдала мне плату за товары и даже с некоторой надбавкой, после чего стала просто болтать со мной, так что я чуть не умер от радости и счастья.

— Есть у тебя жена? — спросила она наконец.

— Нет, я не знаком ни с какой женщиной, — отвечал я и заплакал.

— О чем же ты плачешь? — спросила она.

— Я плачу потому, что мне запала в голову одна мысль.

Я взял несколько червонцев и дал их евнуху, прося его содействия в этом деле, в ответ на что он засмеялся и сказал:

— Да она влюблена в тебя гораздо более, чем ты в нее. Никаких материй ей не надо, и она приходила за ними только из любви к тебе: сделай ей предложение, и ты увидишь, что она на него согласится.

Незнакомка же, увидав, что я дал евнуху денег, вернулась и опять села на скамейку, а я сказал ей:

— Будь милостива к рабу твоему и прости мне то, что я скажу тебе.

Я поведал ей о чувствах своего сердца, признание мое понравилось ей, и, согласившись на мое предложение, она сказала:

— Этот евнух придет к тебе с моим письмом; исполни то, что он скажет тебе.

Она встала и ушла.

Я тотчас же пошел к купцам и отдал им полученные деньги, и все, за исключением меня, получили барыш. Расставшись с нею, я горевал от разлуки и всю ночь не мог заснуть. Через несколько дней, однако же, евнух ее пришел ко мне; я принял его с почетом и спросил, что делает госпожа?

— Она не здорова, — отвечал он.

— Расскажи мне, кто такая она? — сказал я.

— Султанша Зубейдех, — ответил он, — жена Гарун-Эр-Рашида, воспитала эту девушку. Она одна из ее рабынь. Она выпросила у госпожи своей позволение выходить и возвращаться, когда ей угодно. Такое позволение она получила и пользовалась им. После этого она стала рассказывать госпоже своей о тебе и просила позволения выйти за тебя замуж, но госпожа ее сказала ей, что не согласится до тех пор, пока не увидит сама молодого человека, и если он действительно желает жениться, тогда она даст согласие. Вследствие этого мы решили тотчас же ввести тебя во дворец, и если тебе удастся войти туда никем не замеченным, то брак твой с нею может быть заключен. Если же заговор этот будет открыт, то тебе не снести своей головы. Что же ты скажешь на это?

— Хорошо, — отвечал я, — я пойду с тобой и там буду ждать судьбы своей.

— Лишь только завтра станет смеркаться, — продолжал евнух, — приди в мечеть, выстроенную Зубейдехом на берегах Тигра, и там, читая молитвы, проведи ночь.

— Охотно, — отвечал я.

Когда наступили сумерки, я отравился в мечеть и, читая молитвы, провел ночь, и лишь только начало светать, я увидал двух евнухов, приближавшихся в лодке, нагруженной пустыми сундуками, которые они привезли в мечеть. Один из них ушел, а другой остался, и в этом другом я узнал того, с кем я вел все переговоры. Вскоре к нам присоединилась моя незнакомка. Я встал при ее приближении и обнял ее, а она поцеловала меня и заплакала. После того как мы немного поговорили, она посадила меня в сундук и заперла. Рабы принесли множество кусков материи и наполнили другие сундуки, заперли их и поставили на лодку вместе с тем сундуком, в котором сидел я. Незнакомка села тоже в лодку, и гребцы, ударив веслами, свезли нас во дворец султанши Зубейдех. Хмель от любви теперь из меня вылетел, я начал размышлять и раскаиваться в том, что сделал, и молить Бога избавить меня от опасности.

Между тем лодка подошла к воротам дворца, и из нее стали выгружать сундуки и переносить их во дворец, но начальник стражи, спавший в то время, как лодка причаливала, проснулся от криков носильщиков и крикнул моей возлюбленной:

— Надо открыть сундуки, для того чтобы я мог осмотреть их.

Он встал и хлопнул рукой по тому сундуку, в котором я находился. Я потерял от страха голову, душа ушла в пятки, и ноги затряслись, а незнакомка сказала:

— Это сундуки султанши Зубейдех, и если ты откроешь их и дотронешься до вещей, то она рассердится на тебя, и мы все погибнем. В них нет ничего, кроме материй, выкрашенных в различные цвета, а в том сундуке, на котором лежит твоя рука, кроме того, положено несколько бутылок с земаемовой водой^[130] и если вода разольется, то испортит материю. Я предупредила тебя, а ты решай сам, что тебе делать.

Услыхав ее объяснение, он сказал:

— Берите сундуки и проходите!

Евнухи тотчас же взяли их и понесли в сопровождении незнакомки во дворец, но в ту же минуту я услыхал крик:

— Халиф! Халиф!

Окончательно потеряв голову, я почувствовал от страха спазмы и чуть не умер, ноги мои тряслись. Халиф окликнул мою незнакомку и сказал ей:

— Что это за сундуки?

— О государь мой! — Да хранит Господь власть твою! — в этих сундуках материи для госпожи моей Зубейдех.

— Открой их, — сказал халиф, — я хочу посмотреть материи.

Услыхав это, я простился с жизнью. Рабыня не смела ослушаться этого приказания и только отвечала:

— О государь правоверных! В этих сундуках нет ничего, кроме нарядов моей госпожи, и она не приказывала мне отворять их.

— Сундуки должны быть открыты, — сказал халиф, — для того чтобы я посмотрел, что в них.

Он тотчас же приказал евнухам принести сундуки к нему. Поэтому-то я простился совсем со своей жизнью. Евнухи стали подносить к нему один сундук вслед за другим, отворять их перед ним, и он осматривал содержимое. Когда же к нему поднесли сундук, в котором находился я, то я приготовился к смерти, но рабыня в это время проговорила:

— Царь правоверных! В этом сундуке находятся вещи чисто женские, и было бы приличнее не открывать его без госпожи Зубейдех.

Услыхав это, халиф приказал евнухам нести все сундуки во дворец. Рабыня поспешила вперед и приказала двум евнухам нести сундук, в котором я был заключен, во внутреннюю комнату, и они, поставив его туда, тотчас же удалились. Девушка же открыла его и знаком приказала мне выйти. Я вышел и прошел в чулан, а она заперла за мною дверь и закрыла сундук. Когда же евнухи принесли все сундуки и ушли совсем, она отворила дверь в чулан.

— Тебе бояться нечего, — сказала она. — Да просвятит Господь очи твои! Теперь иди за мною, для того чтобы ты мог поцеловать прах у ног Зубейдех.

Я пошел с нею и увидел двадцать других рабынь, высокогрудых девственниц и между ними султаншу Зубейдех, едва двигавшуюся от тяжести своей одежды и украшений, навешанных на нее. При ее приближении рабыни расступились перед ней, а я выступил и поцеловал прах у ног ее. Она знаком приказала мне сесть. Я сел перед нею, а она начала предлагать мне вопросы касательно моих занятий и родства, на которые я давал ответы, вполне удовлетворявшие ее.

— Клянусь Аллахом, — сказала она, — мы не даром заботились о воспитании этой девушки. Знай, что мы любим ее не менее, чем любили бы дочь, и она Самим Богом отдана под наше попечение.

Я снова поцеловал прах у ног султанши, очень довольный, что могу жениться на рабыне, после чего она приказала мне остаться с ними десять дней. Я остался тут, но не знал, что делается с моею невестой. Обед же и ужин мне приносили другие девушки. После этого султанша просила у супруга своего, царя правоверных, выдать замуж свою рабыню. Халиф дал разрешение и приказал выдать в приданое десять тысяч червонцев.

Султанша Зубейдех послала за кади и свидетелями, они написали контракт моего брака с девицей, и рабыни приготовили сласти и превосходные кушанья и разнесли их по всем покоям. Так они угощали еще в продолжение десяти дней, а по прошествии двадцати дней свели невесту в баню и приготовили ее для приема меня как своего мужа. Мне они принесли блюдо зирбаеха, подслащенного сахаром, и подправленного розовой водой с мускусом, и смешанного с курицей и другими различными вещами. Клянусь Аллахом, увидав это блюдо зирбаеха, я тотчас же принялся есть его, и ел его до тех пор, пока вполне не насытился, затем вытер руки, но вымыть их забыл. Я продолжал сидеть, а перед мною певицы били в бубны, и девушки, засветив свечи, стали раздевать невесту и давать ей в подарок золотые вещи, для чего они провели ее по всему дворцу. Когда они привели ее ко мне, то сняли с нее платье и оставили нас одних. Тут я обнял ее, едва веря своему счастью; но лишь только я обвил ее своими руками, как она учуяла запах зирбаеха и тотчас же громко крикнула, вследствие чего рабыни прибежали со всех сторон.

Я страшно взволновался, не понимая причины, а рабыни, сбежавшиеся на ее крик, спрашивали:

— Что с тобой случилось, о сестра?

— Уведите от меня, — говорила она им, — этого безумца, которого я считала человеком разумным.

— Из чего ты вывела заключение, что я не в своем уме? — спросил я.

— Ты сумасшедший! — сказала она, — а иначе, поев зирбаеха, ты не встал бы, не вымыв рук. Клянусь Аллахом, я не хочу иметь мужа бестолкового и не умеющего вести себя!

И, говоря таким образом, она сняла висевшую у нее на поясе плеть и стала бить меня ею по спине до тех пор, пока я не лишился чувств, затем она сказала другим девушкам:

Уведите его к начальнику городской полиции, для того, чтобы он отрубил ему руку за то, что, поев зирбаеха, он не вымыл ее.

Услыхав это, я вскричал:

— Сила и власть в руках Аллаха! Неужели ты хочешь отрубить мне руку только из-за того, что я, поев зирбаеха, забыл вымыть ее?

Присутствующие девушки стали просить ее, говоря:

— О сестра паша, не сердись на него за то, что он теперь сделал.

— Клянусь Аллахом, — продолжала она, — мне надо отрезать ему что-нибудь из конечностей!

Она ушла от меня, и в продолжение десяти дней я ее не видал. Затем, вернувшись ко мне, она сказала:

— Ах ты черномазый! Неужели я не стою тебя? Так как же ты смел, поев зирбаеха, не вымыть рук?

Она крикнула девушек, которые завязали мне назад руки, она же, взяв бритву, отрезала большие пальцы как на руках, так и на ногах, и я упал в обморок. После этого на пораненные места она насыпала какого-то порошка, чтобы остановить кровь, а я сказал, что не буду есть зирбаеха всю свою жизнь, если не вымою рук сорок раз щелком, сорок раз кипарисом и сорок раз мылом, и она взяла с меня клятву, что я не буду есть зирбаеха, если не вымою рук, как сказал вам. Вот поэтому-то, когда принесли этот зирбаех, я изменился в лице и подумал: «Вот причина тому, что я лишился больших пальцев на руках и на ногах. Когда же вы стали уговаривать меня, мне пришлось исполнить данную клятву.

— Тут я сказал ему, — продолжал надсмотрщик, — а что же было с тобою потом?

— Когда я дал ей клятву, — отвечал он, — то она успокоилась, милостиво допустила меня к себе, и мы счастливо прожили с нею некоторое время.

— А ведь обитатели халифова дворца не знают, что ты живешь здесь, — сказала она мне, — и никто не видал, как ты попал сюда, и попал ты без помощи султанши Зубейдех. Возьми вот эти червонцы, — прибавила она, подавая мне пять тысяч золотых, — и купи на них хороший просторный дом.

Я ушел и купил просторный хороший дом, а она перевезла в него все свое имущество, и все свои сокровища, и одежду, и редкости. Вот почему я лишен пальцев на руках и на ногах.

Султан же сказал:

— Это не так занимательно, как история горбуна. Нет, история горбуна занимательнее всех ваших историй, и потому все вы будете распяты.

Но тут впереди выступил еврей и, поцеловав прах, сказал:

— О царь веков! Я расскажу тебе историю, более удивительную, чем история горбуна.

— Ну, рассказывай, — проговорил царь.

И он начал таким образом:

Рассказ еврея-врача

Вот какая удивительная история случилась со мною, когда я был молод. Я жил в Дамаске, где учился и потом практиковал. Однажды за мною явился из дома губернатора мамелюк. Я тотчас же пошел с ним до самого губернаторского дома. Войдя в приемную, я увидал в конце ее алебастровое ложе, отделанное золотом, и на нем больного человека: он был еще молод, и мне не приходилось видеть такого привлекательного больного. Опустившись около его ложа, я прочел молитву о его выздоровлении, он же глазами сделал мне знак.

— Прежде всего, о господин мой, — сказал я ему, — протяни мне руку.

Он тотчас же протянул мне левую руку, что меня немало удивило, и я подумал: что за самомнение! Прописав ему лекарство, я продолжал десять дней посещать его, пока он не окреп. Затем он взял ванну, вымылся и выздоровел. Губернатор же подарил мне прекрасную почетную одежду и назначил меня главным смотрителем дамасского госпиталя^[131]. Но когда я пошел с ним в баню, очищенную от других посетителей только для нас одних, и слуги принесли простыни и сняли те, которыми он был обернут, то я увидал, что у него была отнята правая рука. Я не только удивился, но и пожалел его и, посмотрев на его тело, увидал на нем знаки от палочных ударов, что тоже немало удивило меня. Молодой же человек, обернувшись ко мне, сказал:

— О врач, не удивляйся тому, что ты видишь! Когда мы выйдем из бани, я расскажу тебе мою историю.

Когда мы вернулись домой, немного поели и отдохнули, он сказал мне:

— Хочешь немного развлечься во время ужина?

— Хочу, — отвечали я.

Он тотчас же приказал рабам перенести в столовую мебель, изжарить барашка и подать фруктов. Рабы в точности исполнили его приказание, и когда они принесли фрукты и мы поели их, я сказал:

— Ну, так рассказывай же свою историю.

— Ну, так слушай, о врач, — отвечал он, — рассказ о том, что со мной случилось. Я — один из уроженцев Эль-Мозиля. Мой дед с отцовской стороны оставил после себя десять человек сыновей, старшим из которых был мой отец. Все они выросли и женились, и у отца моего родился я, а у других девяти братьев ни у кого не было детей. Таким образом я рос среди своих дядей, сильно ко мне привязанных. Однажды уже взрослым я отправился с отцом в мечеть Эль-Мозиля. Это была пятница, и мы читали праздничные молитвы, затем народ вышел из мечети, и в ней остались только мой отец и дяди, сидевшие и разговаривавшие о чудесах различных стран и чудных по виду городов, пока кто-то не упомянул Египта.

— Путешественники уверяют, — сказал один из моих дядей, — что нет на свете прелестнее страны Египта с его Нилом.

— Кто не видал Каира, — прибавил мой отец, — тот не видал света. Почва в нем — чистое золото, Нил — чудеса, а женщины подобны черноглазым райским дивам. Дома в нем — настоящие дворцы, воздух умеренный, аромат превосходит запахи дерева алоэ и услаждает сердце. Да и может ли быть иначе, когда Каир есть метрополь всего света. Если бы вы видели по вечерами его сады, — продолжал он, — и косую тень, падающую от них, вы согласились бы, что это действительно чудо, и пришли бы в восторг.

Когда я услыхал это описание Египта, я стал думать только о нем, и после ухода по домам братьев отца я провел бессонную ночь, тоскуя по этой стране, и не мог ни есть, ни пить. Через несколько дней мои дяди стали собираться в путь сюда, и я со слезами просил отца отпустить меня с ними; он согласился, приготовил мне товаров, и я выехал; перед отъездом он сказал им:

— Не позволяйте ему вступать в Египет, а оставьте его в Дамаске, чтобы он продал там свои товары.

Я простился с отцом, и мы выехали из Эль-Мозиля, и поехали, не останавливаясь, до Алеппо, где остановились на несколько дней, чтобы отдохнуть, потом двинулись в Дамаск, оказавшийся чудным городом с деревьями, реками, птицами, точно рай земной со всевозможными фруктами. Мы остановились в одном из ханов, и дяди мои пробыли тут до тех пор, пока они не продали товаров и не купили новых. Они тоже продали и мои товары, получив на каждую серебряную монету по пяти. Я очень радовался, получив такой барыш. Оставив меня, дяди отправились в Египет, а я переехал в такой хорошенький каах, какой не описать и словом, и платил за него по два червонца в месяц.

Тут я стал хорошо и есть, и пить, бросая деньги, вырученные за мои товары. В то время как я сидел однажды у дверей моего кааха, ко мне подошла девица в таком богатом платье, какого мне не случалось еще видеть, и я пригласить ее войти. Она, не колеблясь, тотчас же вошла; мне очень понравилась ее уступчивость, и я тотчас же запер за нами обоими дверь. Она откинула покрывало, сняла изар, и я нашел ее до такой степени красивой, что сердце мое затрепетало от любви; я тотчас же пошел и принес обед, состоявший из разного рода мяса, фруктов и всякого другого угощения; мы ели и забавлялись, а потом стали пить до тех пор, пока не опьянели и легли спать. Утром я подал ей десять червонцев, но она отказалась принять их и сказала:

— Через три дня, возлюбленный мой, жди меня опять. С закатом солнца я буду у тебя, и на это золото ты можешь приготовить такое же угощение, какое у нас только что было.

Она дала мне десять червонцев, простилась со мной и ушла, взяв с собой и все мое благоразумие.

Через три дня она вернулась, одетая в дорогое вышитое платье и гораздо наряднее, чем была одета в первый раз. Я приготовил к ее приходу все, что требовалось, и мы поели, попили и легли спать, как прежде. Утром она снова дала мне десять червонцев, обещая прийти опять чрез три дня. Я приготовил все, что было нужно; через три дня она пришла в платье гораздо более роскошном, чем была в первый и во второй раз, и сказала мне:

— О господин мой, разве я не хороша собой?

— Хороша, — отвечал я.

— Не позволишь ли мне, — продолжала она, — привести с собой девицу еще более красивую, чем я, и еще более молодую, для того чтобы она могла побыть с нами, а мы бы позабавились с ней? Она просила меня взять ее с собой. Ей хотелось бы пошалить с нами.

Сказав это, она дала мне двадцать червонцев на приготовление более пышного обеда в честь той девицы, которая должна была прийти с нею. После этого она простилась со мною и ушла.

Согласно условию, на четвертый день я приготовил все, что было нужно, и вскоре после солнечного заката она пришла в сопровождении девицы, закутанной в изар. Они обе вошли и сели.

Я был очень рад, зажег свечи и с радостью и восторгом приветствовал их. Они скинули верхнюю одежду, и когда новая девица открыла лицо, я увидал, что она хороша, как полная луна; я в жизни не видывал кого-либо красивее ее. Я тотчас же встал и поставил перед ними еду и питье. Мы ели и пили, и я, не переставая, ласкал новую девицу, подливал ей вина и пил с нею, а первая девица, очевидно, мучилась тайной ревностью.

— Клянусь Аллахом, — говорила она, — эта девушка красивее меня.

— Да, красивее, — отвечал я.

Вскоре после этого я заснул, и когда утром проснулся, то увидал, что руки у меня в крови. Открыв глаза, я убедился, что солнце уже встало. Я стал будить девицу, мою новую подругу. Но, о ужас! Голова ее отделилась от туловища. Другой девицы не оказалось уже тут, из чего я заключил, что она это сделала из ревности. Поразмыслив немного, я встал, разделся и вырыл яму в каахе, куда и положил девицу, закрыв ее землей. После этого я оделся и, взяв свои оставшиеся деньги, пошел к хозяину кааха и заплатил ему за год вперед за каах, сказав ему, что уезжаю в Египет к дядьям.

Таким образом я уехал в Египет, где встретился с дядьями, которые были очень рады видеть меня. Я узнал, что товары свои они уже продали. Они спросили меня:

— Зачем ты приехал?

— Мне очень хотелось увидеться с вами, — отвечал я, — да, кроме того, я боялся, что мне не достанется денег.

Целый год пробыл я с ними, наслаждаясь жизнью в Египте. Я, не скупясь, черпал свои деньги и тратил их на еду и на питье почти до самого дня отъезда моих дядюшек, когда я бежал от них.

— Он, вероятно, поехал вперед, — говорили они, — и вернулся в Дамаск.

Они тоже отправились. А я вернулся в Каир и прожил там еще три года, проживая свои деньги. Скоро у меня почти ничего не осталось. Но плату за дом я посылал каждый год хозяину кааха. Прошло три года. Я стал скучать, теми более что в кармане у меня осталась только годовая плата за наем кааха.

Приехав обратно в Дамаск, я поселился в каахе. Хозяин очень обрадовался, увидав меня, а я, войдя в дом, стал отмывать следы крови убитой девицы. Отодвинув подушку, я нашел под ней ожерелье, которое было надето на ней в ту ночь. Я взял его, стал рассматривать и заплакал. В течение двух дней не выходил я из дома, а на третий сходил в баню и переменил одежду. Денег у меня тогда совсем уже не было, я пошел на рынок, сам дьявол толкнул меня на это, чтоб исполнить мой злой рок, и подал бриллиантовое ожерелье маклеру. Маклер встал и, подойдя ко мне поближе, сел подле меня, затем, дождавшись полного сбора торговцев, он потихоньку, без моего ведома, пустил драгоценность в продажу. За ожерелье дали две тысячи червонцев, а он пришел ко мне и сказал:

— Это ожерелье из меди, подделка франков, и цена ему не выше тысячи серебряных монет.

— Мы делали это ожерелье для женщины, — сказал я, — чтобы посмеяться, а потом оно досталось моей жене. Пойди и принеси мне тысячу серебряных монет.

Маклер, услыхав это, увидал, что это дело подозрительное, и отдал ожерелье начальнику торговли, который снес его к вали и сказал ему:

— Это ожерелье было украдено у меня, и мы нашли вора, одетого купеческим сыном.

Полицейские окружили меня, прежде чем я узнал, в чем дело, и свели к вали, который стал допрашивать, откуда я взял это ожерелье. Я сказал ему то же самое, что говорил и маклеру; но вали засмеялся и сказал:

— Это неправда.

В ту же минуту меня окружили, сдернули с меня верхнюю одежду и начали бить по всему телу палками. От боли я закричал, что украл ожерелье. Я думал, что мне гораздо лучше сказать, что я украл его, чем признаться, что в доме у меня была убита женщина. За женщину меня могли казнить. Лишь только я признался в воровстве, как мне тотчас же отрубили руку и обмакнули пораненное место в кипящее масло^[132], после чего я тотчас же лишился чувств. Тут дали мне выпить вина, от которого я пришел в себя. Взяв затем отрубленную руку, я вернулся к себе в каах, но хозяин его сказал мне:

— После того что с тобой случилось, тебе придется оставить каах и искать себе другое помещение.

— О господин мой, — отвечал я, — дай мне два или три дня срока, для того чтобы я моги подыскать себе жилище.

Он согласился на это и ушел от меня. Я же, оставшись один, сел и, горько плача, подумал:

«Как мне вернуться домой с отрезанной рукой? Тот, кто отрезал мне ее, не знал, что я не виноват; может быть, Господь пошлет что-нибудь для моего успокоения».

Я плакал очень горько, и когда хозяин кааха ушел от меня, то я был так огорчен, что прохворал два дня. Вдруг на третий день ко мне пришел хозяин кааха с полицейскими и снова стал обвинять меня в краже ожерелья. Я вышел к ним и сказал:

— Это еще что за новости?

В ответ на это мне привязали назад руку и, надев цепь на шею, сказали:

— Ожерелье, которое ты продавал, оказалось принадлежащим губернатору, визирю и правителю Дамаска. Три года тому назад оно исчезло у него из дому вместе с его дочерью.

Услыхав это известие, я весь задрожал и подумал: «Меня убьют! Смерть моя неизбежна! Клянусь Аллахом! Всего лучше мне самому рассказать всю историю губернатору, и он может убить меня, может и помиловать.

Когда мы пришли в дом губернатора и меня поставили перед ним, он спросил меня:

— Это ты украл ожерелье и пошел продавать его? А ведь руку-то тебе отрубили напрасно.

Он приказал арестовать начальника рынка и сказал ему:

— Дай этому человеку вознаграждение за потерю руки^[133], или я повешу тебя и возьму все твое имущество.

Тут он позвал своих служителей, которые схватили начальника рынка и увели.

Я остался с губернатором с глазу на глаз, после того как с его разрешения с меня сняли оковы и развязали мне руку. Губернатор посмотрел на меня и сказал:

— О сын мой! Расскажи мне свою историю и говори правду. Каким образом ожерелье это попало к тебе?

— О господин мой, — отвечал я, — я скажу тебе всю правду.

— Я рассказал ему все, что случилось со мной, как одна девица привела мне другую и из ревности убила ее.

Услыхав это, он покачал головою и, закрыв лицо платком, заплакал. Затем, взглянув на меня, он продолжал:

— О сын мой, знай, что старшая девица была моя дочь: я держал ее взаперти, и когда она достигла таких лет, что ей можно было выйти замуж, то я выдал ее за сына ее дяди в Каир; но он умер, и она вернулась ко мне, переняв развратные привычки этого города^[134]. Таким образом она была у тебя три раза и на четвертый привела свою младшую сестру. Они были родные сестры от одной и той же матери и очень любили друг друга, и когда то, что ты рассказываешь, случилось со старшей сестрой, она передала свою тайну младшей, которая спросила у меня позволения пойти с нею, после чего старшая сестра вернулась одна, и когда я стала допрашивать ее, то она только плакала и говорила, что ничего о ней не знает, но потом она рассказала свою тайну матери и сообщила о том, как она совершила убийство, а мать передала мне. Она же постоянно плакала о ней и говорила: «Клянусь Аллахом, я не перестану до самой смерти плакать о ней». Твой рассказ, о сын мой, совершенно верен, и все это дело я знал прежде, чем ты рассказал мне его. Вот видишь, сын мой, что вследствие этого случилось. Теперь я попрошу тебя не противиться моему желанию, и вот какому именно: я хочу женить тебя на своей младшей дочери, родившейся не от матери первых двух. Она еще девушка, приданого мне от тебя не нужно, я даже назначу тебе содержание, и ты будешь мне вместо родного сына.

— Пусть будет по-твоему, господин мой, — отвечал я. — И мог ли я надеяться на такое счастье?

Губернатор тотчас же послал нарочного, чтобы привезти имущество, оставленное мне отцом, так как после моего отъезда он умер, и теперь я живу в довольстве.

— Я очень удивился, услыхав эту историю, — продолжал еврей, — и, пробыв с ним три дня, я получил от него крупную сумму денег и поехал путешествовать. Прибыв сюда, я нашел, что здесь очень хорошо, и остался жить, пока не случилась со мною история с горбуном.

Царь, услыхав эту историю, сказал:

— Нет, рассказ твой менее занимателен, чем история горбуна, и все вы должны быть повешены, а в особенности портной, причина всего несчастья. О портной! — прибавил он затем, — если ты расскажешь мне что-либо более занимательное, чем история горбуна, то я прощу вам всех.

После этого портной выступил впереди и таким образом начал свой рассказ:

История, рассказанная портным

— Знай, о царь веков, что событие, случившееся со мной, гораздо удивительнее всего того, что случилось с другими. До встречи моей с горбуном я был рано утром в гостях на пиршестве, данном некоторым мне знакомым купцом. На этом пиршестве были и портные, и продавцы полотен, и плотники, и другие. С восходом солнца нам подали угощение, и к нам вошел хозяин дома в сопровождении незнакомого красивого молодого человека, уроженца Багдада. Он был одет в платье необычайной красоты и сам обладал привлекательной наружностью, но был только хром. Когда он вошел и поклонился нам, мы все встали. Он же, собираясь сесть, заметил между нами цирюльника и сесть отказался, выразив желание уйти от нас. Но как мы, так и хозяин дома остановили его и заставили занять место. Хозяин же обратился к нему с такими словами:

— Почему это ты не успел прийти и уже собираешься уйти?

— Ради Аллаха, господин мой, — отвечал он, — не удерживай меня, потому что уйти я хочу из-за цирюльника, что сидит с вами.

Хозяин, услыхав это, очень удивился и сказал:

— Как же это может быть, что этот молодой человек, уроженец Багдада, так смущен присутствием цирюльника?

Все мы взглянули на него и сказали:

— Скажи нам причину твоего неудовольствия этим цирюльником.

— Господа, — отвечал молодой человек. — В Багдаде случилось со мной и с этим цирюльником необыкновенное происшествие, и он — причина моей хромоты и того, что у меня сломана нога. И я поклялся, что не сяду в том месте, где будет он, и не стану жить в одном с ним городе. Я покинул Багдад и поселился здесь, в городе, но сегодня же, не дождавшись ночи, уеду отсюда.

— Умоляем тебя, — сказали мы ему все, — ради Аллаха, расскажи нам твою историю с ним.

Цирюльник побледнел, услыхав, о чем мы просим молодого человека. А молодой человек рассказал следующее:

— Знайте, добрые люди, что отец мой был одним из первых купцов Багдада, и Аллах (да прославится имя Его) не дал ему других сыновей, кроме меня; и когда я вырос и достигнул зрелого возраста, Аллах призвал отца моего к себе, и я остался со своим богатством, слугами и служащими. Я начал есть очень хорошо и одевался роскошно. Аллах (да прославится совершенство Его) создал меня ненавистником женщин; и таким образом я жил, пока однажды, прогуливаясь по улицам Багдада, я был остановлен толпой женщин, от которой я тотчас же бежал в боковой глухой переулок и сел в конце его на мастабах. Только что успел я сесть, как отворилось окно на противоположной стороне улицы, и из него выглянула девушка, прекрасная, как полная луна, и такая, какой мне никогда не приводилось видеть. За окном у нее стояли цветы, и она высунулась полить их, потом посмотрела направо и налево и затем, заперев окно, ушла. Сердце мое воспламенилось, и мысли мои все были заняты только ею. Ненависть к женщинам обратилась в любовь, и я просидел на том же месте до солнечного заката, ничего не видя и не помня от страсти, как вдруг появился кади, ехавший по переулку с рабами и слугами перед ним и позади него. Кади остановился и вошел как раз в тот дом, из которого выглянула девушка; таким образом я догадался, что он был ее отцом.

Опечаленный, вернулся я домой и упал на постель, озабоченный мыслями; мои рабыни пришли ко мне и сели около меня, не зная, что со мною, а я не говорил им ничего и не отвечал им на их вопросы, и тоска моя только усиливалась. Соседи стали приходить ко мне и развлекать своими посещениями; в числе посетителей была одна старуха, которая только взглянула на меня и тотчас же догадалась, что со мною делалось; поэтому она подсела к моему изголовью и, ласково обращаясь ко мне, сказала:

— О сын мой, скажи мне, что с тобой?

Я рассказал ей все, что было, и она отвечала мне:

— О сын мой. Это дочь багдадского кади, и ее держат взаперти. Ты видел ее в окне ее комнаты, а отец ее занимает большую комнату под нею. Она же живет в комнате одна, и я часто посещаю ее. Только чрез меня можешь ты добиться свидания с нею и потому успокойся.

Выслушав ее, я несколько приободрился и успокоился душой, чему родные мои очень обрадовались. Я встал совершенно бодрым, в надежде на полное выздоровление, а старуха ушла, но скоро вернулась с совершенно изменившимся лицом и сказала:

— О сын мой. Не спрашивай меня, что она сделала, когда я ей сказала о твоей любви. Она отвечала мне: «Если ты не замолчишь, вздорная старуха, и не перестанешь говорить пустяков, то я поступлю с тобой, как ты того заслуживаешь». Но все-таки я схожу к ней еще раз.

Услыхав это, я опять страшно расстроился, но через несколько дней старуха опять пришла и сказала;

— О сын мой. На этот раз я желаю получить вознаграждение за добрые вести.

При этих словах душа моя успокоилась, я отвечал:

— Ты получишь от меня все, что тебе угодно.

— Вчера я отправилась к девице, — сказала она мне, — и она, увидав меня огорченной и с заплаканными глазами, сказала мне: «Ах, тетушка, отчего ты такая расстроенная?» В ответ на это я заплакала и отвечала: «О, дочь моя и госпожа, вчера я приходила к тебе, посетив одного юношу, который любит тебя и умирает от любви к тебе». Сердце ее тронулось сожалением, и она спросила: «А кто этот юноша, о котором ты говоришь? — «Это мой сын, — отвечала я, — дорогое дитя моего сердца. Несколько дней тому назад он видел тебя в окне, когда ты поливала цветы; и, увидав твое лицо, он разгорелся любовью к тебе. Я передала ему о том разговоре, что мы с тобой имели в первый раз; и это так расстроило его, что он слег: теперь он умирает, и судьба его решена». Она побледнела и сказала: «И это из-за меня?» — «Клянусь Аллахом, из-за тебя, — отвечала я, — и что же прикажешь ты мне теперь делать?» — «Иди к нему», — сказала она, — поклонись ему от меня и скажи ему, что моя любовь сильнее его любви; в следующую пятницу, перед общей молитвой, пусть он придет сюда: я прикажу открыть для него дверь, поговорю с ним немного, и он успеет уйти до прихода отца с молитвы».

Услыхав эти слова старухи, я перестал томиться: сердце мое успокоилось, и я отдал ей одежду, которая была тогда на ней; она пошла от меня, говоря:

— Успокой сердце свое.

— Да я не беспокоюсь более, — отвечал я.

Все мои домашние и мои знакомые рассказывали друг другу о моем благополучном выздоровлении; и я дожил, наконец, до пятницы, когда старуха пришла ко мне и спросила меня, как я поживаю, на что я отвечал ей, что я счастлив и здоров. Я оделся, надушился и стал ждать, когда народ пойдет на молитву, чтобы мне идти к девице, но старуха сказала мне:

— Времени у тебя еще довольно, и было бы лучше, если бы ты отправился в баню и выбрился, для того чтобы уничтожить следы твоей бывшей болезни.

— Это добрый совет, — отвечал я, — но я сначала выбреюсь, а потом пойду в баню.

Таким образом, я послал за цирюльником, чтобы выбрить себе голову, сказав мальчику:

— Иди на рынок и приведи мне цирюльника, человека порядочного, не дерзкого, чтобы от болтовни его у меня не заболела голова.

Мальчик мой пошел и привел вот этого шейха, который, войдя, раскланялся и, когда я ответил ему на его поклон, сказал мне:

— Да развеет Господь твое горе и твою заботу, и несчастья, и страдание.

— Да услышит Господь молитвы твои, — отвечал я.

— Развеселись, господин мой, — сказал он, — так как здоровье возвратилось к тебе. Желаешь ты, чтобы я выбрил тебя или пустил тебе кровь? Так как, по уверению Ибн — Аббаса^[135] пророк сказал: кто стрижется по пятницам, того Господь избавит от семидесяти болезней. И тот же самый Ибн-Аббас говорит, будто пророк сказал: кто ставит себе по пятницам рожки, тот не обеспечен от слепоты и от частых болезней.

— Воздержись, — сказал я, — от бесполезных разговоров и выбрей мне скорее голову, так как я еще слаб.

Он встал, протянул руку, достал платок и развернул его. В платке оказалась астролябия^[136] с семью пластинками. Взяв ее, он вышел с нею на середину двора, где, подняв голову к солнцу, довольно долго смотрел и затем сказал мне:

— Знай, что сегодня, в пятницу, в десятый день Сафара^[137] в 263 году после бегства Магомета — да будет над ними мир и благословение — и звездой Марсом, оказывающей влияние, прошло семь градусов и шесть минут, и случилось так, что Меркурий встретился с этой планетой, и все это доказывает, что теперь самое удобное время для бритья волос. Кроме того, мне указано, что ты желаешь оказать кому-то благодеяние, — счастливый тот человек. Кроме того, мне указано, что тут идет дело о предмете, о котором я не хочу говорить с тобой.

— Клянусь Аллахом, — вскричал я, — ты утомил меня своими предсказаниями так, что у меня заболела голова, в то время как я позвал тебя только для того, чтобы выбрить мне ее. Ну, встань и начни брить, и не рассуждай больше.

— Клянусь Аллахом, — отвечал он, — если бы ты знал сущность этого дела, то ты просил бы меня объяснить его тебе, и я советую тебе поступать сегодня по моему указанию, извлеченному мною из астрономических выводов. Тебе следует прославить Господа и не возражать мне, потому что я даю тебе добрый совет и смотрю на тебя с состраданием. Желал бы я находиться в твоем услужении целый год, для того чтобы ты мог воздать мне справедливость, и за это я не потребую от тебя никакой платы.

Выслушав это, я сказал ему:

— Право, ты убиваешь меня сегодня, и я не знаю, как избавиться от тебя.

— О господин мой, — отвечал он, — народ зовет меня Эль-Самитом^[138] за то, что я так мало говорю, и этим я отличаюсь от своих братьев: старшего брата моего зовут Эль-Бакбуком, второго — Эль-Геддаром, третьего — Бакбаком, четвертого — Эль-Куз-Эль-Асвани, пятого — Эль-Фещшаром, шестого — Щакаликом, а седьмого, т. е. меня, Эль-Самитом^[139].

Слушая, как цирюльник этот осыпал меня своей болтовней, я почувствовал, что желчный пузырь мой лопается, и сказал мальчику:

— Дай ему четверть червонца и, ради самого Аллаха, выпроводи его, так как брить голову я более не желаю.

Цирюльник же, услыхав то, что я сказал мальчику, вскричал:

— Что это такое сказал ты, о господин мой! Клянусь Аллахом, я не хочу брать от тебя платы до тех пор, пока не услужу тебе, а услужить тебе я должен: моя обязанность — исполнить твое желание, и мне все равно, получу ли я плату. Если ты не знаешь мне цены, то зато я знаю цену тебе; и отец твой — да помилует его Аллах — милостиво обращался с нами, потому что он был человек великодушный. Клянусь Аллахом, однажды отец твой послал за мной, вот как ты в сегодняшний благословенный день, и когда я пошел к нему, то у него было несколько человек гостей, он сказал мне: «Пусти мне кровь». Я взял астролябию, сделал для него наблюдение и нашел, что время для кровопускания неблагоприятно и что оно будет сопровождаться неудачей. Вследствие этого я тотчас же сообщил ему об этом, и он исполнил мое желание и выждал благоприятного времени, и тогда я пустил ему кровь. Он не возражали, а, напротив того, поблагодарил меня, как поблагодарили и все присутствующие гости. Отец твой дал мне сто червонцев за услуги по кровопусканию.

— Лиши, Господи, — сказал я, — Своей милости моего отца за то, что он знался с таким человеком, как ты.

— Нет Бога, кроме Аллаха, — смеясь, вскричал цирюльник, — а Магомет — пророк его. Да прославится совершенство того, кто меняет других, но сам не может быть изменяем. Я считал тебя человеком разумным, но вследствие своей болезни ты говорил пустяки. В своей чудной книге Господь упоминал о людях, умеющих сдерживать гнев свой и прощать людям, но ты не принадлежишь к их разряду. Мне неизвестна причина твоей поспешности, а ты знаешь, что отец твой ничего не предпринимал, не посоветовавшись со мной; известно, что можно доверять человеку, который пользуется чьим-либо доверием; ты не найдешь никого на свете, ближе меня знакомого с житейскими делами, и я стою здесь, готовый к твоим услугам. Я не недоволен тобой, и как же ты можешь быть недоволен мной? Но я все перетерплю от тебя ради тех милостей, которыми я пользовался от твоего отца.

— Клянусь Аллахом, — вскричал я, — ты надоел мне своей болтовней и отуманил меня своими разговорами. Я желаю только, чтобы ты выбрил мне голову и убирался от меня.

Я совершенно вышел из себя и хотел вскочить, хотя он уже смочил мне голову.

— Я знаю, — сказал он, — что ты сердишься на меня, но я на тебя не сержусь, потому что ты слабоумен и молод.

Давно ли я носил тебя на плечах своих и водил тебя в школу.

— О брат мой, — возразил я ему на это, — Аллахом умоляю тебя, уходи от меня, для того чтобы я мог заняться своим делом.

Я разорвал свою одежду, и он, увидав это, взял бритву и стал ее точить, и точил до тех пор, пока душа моя чуть не простилась с телом, затем, пододвинувшись к моей голове, он выбрил незначительную часть ее, после чего поднял голову и сказал:

— О господин мой, торопливость исходит от дьявола. После этого он прочел следующую строфу:

Обдумай основательно свой план

И не спеши с его ты исполненьем.

Будь милосерден ко всем, и ты найдешь

Того, кто милосерд. У человека

От власти никакой и не бывало,

Весь род людской стоит под властью Бога.

— О господин мой, — продолжал он, — я не думаю, чтобы тебе известно было мое положение в обществе, так как рука моя ходит по головам царей и эмиров, и визирей, и мудрецов, и ученых; а о таком человеке, как я, поэт сказал:

Товары крайне сходны с ожерельем

Из жемчуга, в котором самой крупной

Жемчужиной является цирюльник,

Который превосходит всех других

Своим искусством и умением брить.

И во дворцы является всегда,

Чтоб чисто выбрить головы царей.

— Не говори о том, что до тебя не касается, — сказал я. — Ты истомил мою душу и расстроил меня.

— Мне кажется, что ты торопишься, — отвечал он.

— Тороплюсь! Да! Да! — отвечал я.

— Делай все медленно, — сказал он, — потому что поспешность исходит от дьявола и служит причиной раскаяния и неудовольствия, и Магомет, да будет над ними благословение и мир, сказал: «Самое лучшее дело есть то, которое начато по размышлению». Я готов поклясться Аллахом, что твое дело начато не так, и вот поэтому-то мне хочется, чтобы ты сообщил мне, куда ты так спешишь. Я желаю, чтобы ты спешил на что-нибудь хорошее, хотя боюсь, что это не так.

До назначенного времени оставалось еще три часа, и он в сердцах отбросил бритву и, взяв астролябию, снова пошел смотреть на солнце. Пробыв на дворе довольно долго, вернулся и сказал:

— До общей молитвы остается не более не менее, как три часа.

— Ради самого Аллаха, — сказал я, — замолчи, так как ты истомил всю мою душу.

После этого он взял бритву и так же долго, как и в первый раз, точил ее и затем выбрил мне еще кусочек головы. Выбрив, они остановился и сказал:

— Очень меня беспокоит твоя поспешность. Если бы ты сказал мне причину ее, то это было бы лучше для тебя, так как ты знаешь, что отец твой ничего не делал, не посоветовавшись со мной.

Теперь я увидел, что не мог от него избавиться, и подумал: «Время общей молитвы наступило, и мне следует выйти, прежде чем народ пойдет из мечети; если я промешкаю еще немного, то мне к ней не попасть».

Вследствие этого я громко сказал ему:

— Поспеши прекратить эту болтовню и назойливость, так как мне надо идти в гости.

Услыхав о том, что я иду в гости, он вскричал:

— Сегодняшний день, счастливый для меня день. Вчера я пригласил к себе знакомых и забыл приготовить им угощение, и вспомнил только теперь. Я боюсь подумать о том, как они будут мною недовольны.

— Не беспокойся об этом, — сказал я ему, — ты знаешь, что сегодня я отправляюсь в гости, и потому все, что у меня имеется из еды и питья, я могу отдать тебе, если только ты услужишь мне и поспешишь кончить.

— Да ниспошлет Господь на тебя Свое благословение, — вскричал он. — Скажи мне, что можешь ты дать для моих гостей, для того чтобы мне узнать в точности.

— У меня есть, — отвечал я, — пять мясных кушаний, десять вареных кур и жареный барашек.

— Прикажи принести все это, для того чтобы я мог видеть.

Я велел все это показать ему, и он вскричал:

— Ты одарен божественными качествами. И как ты великодушен! Но только жаль, что нет курительного порошка и духов.

Я тотчас же принес ему ящичек с неддом^[140] и деревом алоэ, и амбры, и мускуса, ценой в пятьдесят червонцев. Время было позднее, и сердце у меня ныло.

— Ну, бери все это, — сказал я ему, — и жизнью Магомета, да благословит и спасет его Господь, умоляю тебя, добрей мне поскорее голову!

— Клянусь Аллахом, — отвечал он, — я не возьму ничего, пока не посмотрю всего.

Вследствие этого я приказал мальчику открыть ему ящик. Цирюльник бросил астролябию и, усевшись на землю, стал перебирать и духи, и курительный порошок до тех нор, пока душа моя чуть было не рассталась с телом.

После этого он подошел ко мне, взял бритву и выбрил еще небольшой кусочек головы.

— Клянусь Аллахом, о сын мой, — сказал он, — право, я не знаю, кого мне благодарить, тебя или твоего отца, так как я обязан своим сегодняшним угощением чисто твоей доброй милости, и у меня нет далее знакомых, стоящих такого угощенья, так как я пригласил Зейтона, содержателя бань, Селеа, продавца пшеницы, Аукаля, продавца бобов, Аркешеха, лавочника, Гомейда, мусорщика, и Акариша, молочника. Каждый из этих приглашенных умеет танцевать какой-нибудь особенный танец и читать какие-нибудь особенные стихи; лучшими их достоинствами можно назвать то, что они похожи на того мамелюка, что стоит перед тобою, а я, твой раб, не обладаю ни болтливостью, ни дерзостью. Что же касается до содержателя бань, то он говорит, что если я не явлюсь на празднество, то он придет ко мне в дом. Что же касается до мусорщика, то он остряк и шалун и, часто подплясывая, говорит: «С моей женой новости не сохранишь и в сундуке», и у каждого из моих приятелей есть что-нибудь, чего нет у других. Но описания ничего не значат, надо самому посмотреть. Если бы ты согласился прийти к нам, это было бы приятнее как для тебя, так и для нас. Откажись поэтому от посещения тех знакомых, о которых ты мне говорил, тем более что на лице твоем остались еще следы твоей болезни, и ты, вероятно, собираешься пойти к людям болтливым, которые будут говорить с тобой о том, что до них не касается, или можешь встретить у них кого-нибудь дерзкого на язык, а ты еще не совсем поправился.

— Если угодно будет Богу, — отвечал я, — то я приду к тебе когда-нибудь в другой раз.

— Было бы гораздо лучше, — сказал он, — чтобы ты сейчас же присоединился к нашему обществу и насладился бы его беседою и остроумием. Поступи согласно со словами поэта: «Не отлагай ты развлечений, если иметь их можешь: ведь судьба нередко все планы нашей жизни разрушает».

Я засмеялся, хотя в душе негодовал, и сказал ему:

— Делай то, что я требую, для того чтобы я мог отправиться с Богом, да прославится имя Его, и иди к своим друзьям, которые давно ждут тебя.

— Я ничего так не желаю, — отвечал он, — как познакомить тебя с ними, потому что эти люди принадлежат к тому сословию, среди которого нет дерзких; и если ты раз познакомишься с ними, то бросишь все другие знакомства.

— Дай Бог, — сказал я, — чтобы ты весело провел с ними время. Когда-нибудь я приглашу их всех сюда,

— Если ты действительно этого желаешь, — отвечал он, — и непременно хочешь отправиться к своим знакомым, то подожди, я снесу все, что ты дал мне сегодня, к себе домой и поставлю все перед своими друзьями, для того чтобы они, не дожидаясь меня, могли есть и пить, и затем я вернусь к тебе и отправлюсь с тобой к твоим знакомым, так как между мною и моими друзьями не может быть ложных церемоний, из-за которых я не мог бы оставить их одних. Итак, я скоро вернусь к тебе и отправлюсь к твоим знакомым.

— Сила и власть только в руках Аллаха, великого и всемогущего, — вскричал я. — Иди к своим знакомым и услади сердце своей беседой с ними, а мне предоставь идти, куда я хочу, и остаться с ними сегодняшней день, теми более что они ждут меня.

— Нет, — сказал он, — я не пущу тебя одного.

— Туда, куда я иду, — отвечал я, — никто, кроме меня, войти не может.

— Ну, так я предполагаю, — продолжал он, — что у тебя назначено свидание с какой-нибудь женщиной, а иначе ты взял бы меня с собой. Я самый для тебя подходящий человек и помогу тебе достигнуть твоих желаний. Я боюсь, чтобы ты не пошел на свидание к какой-нибудь неизвестной женщине, за что ты можешь поплатиться жизнью, так как здесь, в Багдаде, нельзя делать что-либо подобное, в особенности в настоящее время, когда багдадский вали — такой серьезный и страшный человек.

— Убирайся ты от меня, противный старик, — вскричали я. — О чем это ты вздумал говорить со мной?

Он слова не сказал в ответ на это. Между тем время для молитвы наступило, и Кутбех уже были близок к тому времени, как он кончил брить мою голову.

— Ну, иди, — сказал я ему, — с этой едой и питьем к твоим друзьям, а я подожду, пока ты не вернешься, чтобы идти со мной.

Я продолжал обманывать его, для того чтобы они поскорее ушел, но он сказал мне:

— Я ведь вижу, что ты обманываешь меня и хочешь уйти один и кинуться в какую-нибудь беду, из которой не выберешься. Аллахом умоляю тебя, не уходи из дома, пока я не вернусь к тебе, чтобы сопровождать тебя и знать, чем кончится твое дело.

— Хорошо, — отвечал я. — Только не задерживай меня.

Он взяли еду и питье и все остальное, что я дал ему, но отдал их носильщику, приказав нести к нему в дом, а сам спрятался в переулок. Я тотчас же встал. Муэдзины на минаретах уже пропели пятничный лем^[141], я оделся и пошел поскорее. Придя к переулку, остановился у того дома, где видел прелестную девицу. Цирюльник же стоял за мною, и я этого не знал. Увидав, что дверь не заперта, я вошел; но вслед затем с молитвы вернулся хозяин дома и запер за собою дверь, и я подумал в душе:

«Каким образом дьявол этот открыл меня?!»

В это самое время Господу угодно было разорвать передо мною покрывало его покровительства. Одна из рабынь, принадлежавших хозяину дома, провинилась в чем-то; он стал ее бить и кричать. На этот крик прибежал раб, который стал отнимать ее, а хозяин стал бить и его; раб начал тоже кричать. Цирюльник же, вообразив, что бьют меня, стал кричать, рвать на себе одежду, землей посыпать себе голову и звать на помощь. Его тотчас же окружил народ, и он сказал ему:

— Моего хозяина убил в доме кадий.

После этого он побежал в сопровождении всей толпы к моему дому, крича все время, и принес это известие моему семейству. Не знаю уже, что он делал, когда все они прибежали, крича:

— О горе, что сталось с нашим хозяином!

Цирюльник бежал впереди, разрывая свою одежду, с ними бежал и народ. Они кричали точно так же, как кричали цирюльник.

— Увы! Он убит!

Вся эта толпа приблизилась к дому, где я был спрятан. Кади, услыхав это, очень смутился. Он встал, отворил дверь и, увидав народ, с удивлением сказал:

— Что это значит, господа?

— Ты убил нашего господина, — отвечали ему слуги.

— Что же сделал мне ваш господин, чтобы я стал убивать его, и зачем с вами этот цирюльник?

— Ты только что бил его палкой, — отвечал цирюльник, — и я слышал, как он кричал.

— Что ж он сделал, чтобы я убил его? — повторил кади, — и зачем он мог прийти и куда мог пройти?

— Не будь таким злокозненным стариком! — вскричал цирюльник, — так как я хорошо знаю всю историю. Дочь твоя влюблена в него, и он влюблен в нее. Ты узнал, что он вошел к тебе в дом, и приказал своим слугам бить его. Клянусь Аллахом, между нами и тобой судьей может быть только халиф, но прежде всего ты должен выдать нам нашего хозяина, для того чтобы домашние могли его взять. Не заставляй меня войти и взять его от тебя; поскорее нам выпусти его.

Кади онемел от изумления и совершенно растерялся при виде такой толпы; но, наконец, обратился к цирюльнику с такими словами:

— Если ты говоришь правду, то входи сам и уведи его.

Цырюльник тотчас же вошел в дом, а я, увидав это, только и думал о том, как бы мне убежать от него; но, осмотревшись кругом, я не увидал нигде выхода и сел в большой сундук, почему-то стоявший тут в комнате. Засев в сундук, я закрыл его и сидел, притаив дыхание. Вслед за тем в эту самую комнату вбежал цирюльник; не глядя никуда, он прямо направился к сундуку, в котором я сидел. Затем он осмотрелся и, видя, что в комнате никого нет, поднял сундук себе на голову, причем я совершенно обезумел. Цирюльник быстро сбежал с сундуком: тут я убедился, что он ни за что не отстанет от меня и, отворив сундук, выскочил из него на землю. От этого прыжка у меня переломилась нога. Приблизившись кое-как к дверям, я нагнал там целую толпу народа. Никогда в жизни не видывал я такой толпы, какая собралась в этот день. Чтобы развлечь ее, я бросил в нее горсть золота, и пока народ подбирал червонцы, я проскользнул в другие улицы Багдада, преследуемый цирюльником, и куда бы я ни заходил, он заходил вслед за мною и кричал:

— Как огорчен я за своего господина! Да прославится Аллах, оказавший мне помощь при освобождении его. О хозяин мой, зачем ты непременно хотел исполнить свое желание, и вот поэтому-то ты и накликал на себя беду, и если бы Господь не послал меня к тебе на помощь, то ты не избавился бы от несчастья, на которое сам напросился, и с тобой не случилась бы беда, из которой нет выхода. Поэтому моли Аллаха, чтоб Он сохранил меня для того, чтоб и впредь я мог заботиться о тебе. Клянусь Аллахом, ты страшно расстраивал меня своими дурными наклонностями и своим желанием пойти непременно одному. Но я не стану сердиться на тебя за твое неведение, так как разума у тебя мало, а торопливости много.

— Неужели тебе еще мало, — отвечал я, — того, что ты наделал, и ты хочешь еще преследовать меня по всем улицам?

Мне до смерти хотелось избавиться от него, но я не мог найти средств и в порыве ярости бросился бежать от него. Войдя посреди рынка в лавку, я просил покровительства у хозяина ее, и он отогнал от меня цирюльника.

Сидя в магазине, принадлежавшем этому хозяину, я думал, что теперь мне не избавиться от этого цирюльника; он будет мне надоедать и днем, и ночью, а между тем я видеть его не могу. Вследствие этого я тотчас же созвал свидетелей и написал документ, в силу которого разделял свое имущество между своими домашними, назначив опекуна. Опекуну я поручил продать дом и все свое движимое имущество и взять под свою опеку и старых, и молодых, а сам тотчас же отправился путешествовать, чтобы только избавиться от этого несчастного. Прибыв в вашу страну, я нанял дом и прожил тут довольно долго. Вы пригласили меня к себе, я пришел и увидал между вами этого противного негодяя, сидевшего в конце комнаты. Как заныло мое сердце при виде его, и мог ли я спокойно и весело провести с вами время вместе с человеком, который был причиной моих несчастий и того, что я сломал ногу?

Молодой человек упорно отказывался остаться с нами, а мы, выслушав его историю, сказал цирюльнику:

— Правда ли то, что молодой человек рассказывал о тебе?

— Клянусь Аллахом, — отвечал он, — благоразумие заставляло меня так поступать с ним; не сделай я этого, он непременно бы погиб: только я и избавил его от беды, и Аллах, по милосердию своему, через меня наказал его только тем, что он сломал ногу, вместо того чтобы лишить его жизни. Будь я человеком болтливым, я не сделал бы ему этого одолжения; а теперь я расскажу вам событие, приключившееся со мною, для того чтобы вы убедились, что я не разговорчив и не такой нахал, как мои братья. Слушайте.

История цирюльника

— В царствование даря правоверных Эль-Мунта-Зира-би-Аллаха, любившего бедных и убогих и дружившего с людьми учеными и добродетельными, я жил в Багдаде.

Случилось так, что царь прогневался однажды на десять человек, которых он приказал главному начальнику города Багдада привезти к нему в лодке. Увидав их, я подумал: «Эти люди собрались, конечно, для того, чтобы весело провести время, и, вероятно, катаясь, будут есть и пить, и мне в их обществе, конечно, будет хорошо».

Таким образом я тоже сел в лодку и смешался с ними. Когда же лодка причалила на другую сторону, к нам подошли служители вали с цепями и надели их всем на шеи, и мне тоже.

Всех нас, закованных в цепи, повели и поставили перед Эль-Мунта-Зир-би-Аллахом, царем правоверных, после чего он отдал приказ отрубить головы десяти человекам. Палач отрубил головы десятерым, а я остался. Халиф же, повернув голову и увидав меня, сказал палачу:

— Почему не срубил ты головы всем десяти человекам? — Я срубил уже десять голов, — отвечал палач.

— А я думаю, что ты срубил только девять голов, а голова этого человека, что стоит передо мною, — десятая.

— Клянусь твоею милостью, их десять, — отвечал палач.

— Сосчитай, — сказал халиф.

Головы сосчитали, и их оказалось десять. Халиф, взглянув на меня, сказал:

— Что же заставило тебя молчать в таком случае, и почему ты попал в число убийц?

Услыхав такой вопрос царя правоверных, я сказал ему:

— Знай, царь правоверных, что я шейх Эс-Самит (молчаливый). Я человек ученый, а сила моего соображения — быстрота, понимание и воздержанность в речах безграничны. Я цирюльник по ремеслу; вчера рано утром я видел, как эти десять человек сели в лодку. И я присоединился к ним, думал, что все они отправляются в гости; но вскоре оказалось, что они преступники, и солдаты пришли к ним и заковали их в цепи, и мне надели на шею тоже цепь. Я же молчал и ничего не говорил из великодушия; я молчал в настоящем случае только из великодушия. Нас повели и поставили перед тобою, и ты приказал отрубить головы десяти человекам, а я остался перед палачом и ни слова не говорил о себе. Разве не великодушно было с моей стороны идти вместе с ними на казнь? И вот всю свою жизнь я поступал таким образом.

Когда халиф выслушал меня и узнал, какой я великодушный человек и как не люблю многословить, и вовсе не наглец, как уверяет этот спасенный мною от несчастья молодой человек, он спросил:

— А есть у тебя братья?

— Есть шесть братьев, — отвечал я.

— Отличаются ли эти шесть братьев, подобно тебе, познаниями в науках и умеренностью в речах?

— Они воспитывались не так, чтобы походить на меня, — отвечал я. — Ты обидел меня твоим предположением, о царь правоверных, и тебе не следовало бы сравнивать меня с моими братьями, так как вследствие их болтливости и недостатка великодушных чувств каждый из них понес какой-нибудь ущерб; первый был хромой, второй лишился нескольких зубов, третий ослеп, четвертый окривел на один глаз, пятому были отрезаны уши, а шестому отрезаны обе губы, и не думай, царь правоверных, что я болтливый человек. Нет, я должен доказать тебе, что я великодушнее их и что каждый из них вследствие какой-нибудь особенной случайности потерпел ущерб. Если угодно, то я расскажу тебе их истории.

Рассказ цирюльника о его первом брате

Знай, о царь правоверных, что мой первый брат, по имени Эль-Бакбук, был хромой. Он жил в Багдаде и быль портным. Он нанимал мастерскую у человека весьма богатого, жившего над его лавкой и имевшего мельницу в самом низу дома. Однажды, когда мой хромой брат сидел у себя в лавке и шил, он поднял голову и увидал женщину, прекрасную, как выкатившаяся полная луна. Она сидела у выступавшего окна и смотрела на проходивший народ. При виде ее в сердце у него вспыхнула любовь. Он провел целый день до вечера в том, что смотрел на нее и ничего не делал; а на следующее утро он открыл свою лавку и сел за шитье; но при каждом стежке он поднимал наверх глаза, и так он провел весь день, не заработав даже серебряной монеты.

На третий день он сел снова на свое место и опять стал смотреть на женщину, которая увидала его, и, видя, что он совсем одурел от любви к ней, засмеялась ему прямо в лицо, а он точно так же засмеялся прямо ей в лицо. Она отошла от окна и послала к нему девочку-рабыню с завернутым куском цветной шелковой материи. Девочка, придя к нему, сказала:

— Госпожа моя кланяется тебе и просит, чтобы ты опытной рукой выкроил ей из этой материи рубашку и постарался бы ее хорошенько сшить.

— Слушаю и повинуюсь, — отвечал он.

Он скроил рубашку и в этот же день сшил ее, а на следующий день к нему опять пришла девочка-рабыня и сказала:

— Госпожа моя кланяется тебе и спрашивает у тебя: как ты провел последнюю ночь? Потому что она не может спать от своей любви к тебе.

Она положила перед ним кусок желтого атласа и сказала:

— Госпожа моя желает, чтобы ты выкроил ей из этого атласа две пары шаровар и сегодня же сшил их.

— Слушаю и повинуюсь, — отвечал он. — Кланяйся ей много и скажи ей, что раб ее готов повиноваться ее приказаниям и что она может распоряжаться им как ей угодно.

Он занялся кройкой шаровар и употребил все свои силы, чтобы сшить обе пары; а женщина смотрела на него из окна и знаками посылала ему приветствия, то опуская глаза, то улыбаясь, так что он вообразил, что скоро будет обладать ею. После этого она исчезла, а к нему пришла девочка-рабыня, которой он передал две пары шаровар. С наступлением ночи он бросился на постель, но всю ночь провертелся и не мог заснуть до утра.

На следующий день к моему брату пришел хозяин с куском полотна и сказал:

— Выкрой и сшей мне рубашки.

— Слушаю и повинуюсь, — отвечал он, — и не оставлял работы до тех пор, пока до ночи, ничего не съев, они не выкроил двадцать рубашек.

— Сколько желаешь ты получить за работу? — спросил хозяин, но брат мой ничего не отвечал, красавица же знаками показывала ему, чтобы он не брал ничего, хотя он нуждался так, что рад был бы всякой монете. Три дня он жил таким образом, не имея ни воды, ни питья, и все время спешил работать. Окончив работу, они понес рубашки.

Молодая женщина сообщила своему мужу о чувствах моего брата, о чем брат мой, конечно, не знал; она сговорилась со своим мужем заставить его шить без устали и в это время позабавиться над ним. Таким образом когда он окончил свою работу, которую он ему дал, он составил против него заговор и женил его на своей девочке-рабыне, и в ту ночь, когда он предполагал пойти к ней, он сказал ему:

— Проведи эту ночь на мельнице, а завтра ты будешь счастлив.

Брат мой, не подозревая их злых намерений, провел ночь один на мельнице. Между тем муж молодой женщины пошел к мельнику и знаками показал ему, чтобы он заставил брата вертеть мельницу. Мельник пошел к брату в полночь и начал восклицать:

— Как вали-то ленив! И как раз когда у меня столько пшеницы, и хозяева спрашивают муку! Я сейчас впрягу его на мельнице, для того чтобы он кончил молоть муку.

Он впряг моего брата и заставил его работать до утра, когда пришел хозяин и увидал, что он вертит мельничное колесо, а мельник бьет его плетью, и он оставил его и ушел. После этого девочка-рабыня, на которой его женили, пришла к нему рано поутру и, высвободив его из ярма, сказала ему:

— Мы обе с госпожой моей были очень огорчены тем, что с тобой случилось, и сознаемся, что виноваты в твоих бедствиях.

Но он до того был избит, что не мог даже отвечать ей. Лишь только вернулся он домой, как шейх, совершавший его брачный договор, пришел к нему и, поклонившись, сказал:

— Да продлит Господь жизнь твою! Да будет благословен твой брак.

— Покарай Господь лжеца! — отвечал мой брат, — тысячекратный негодяй! Клянусь Аллахом, мне пришлось вертеть мельничное колесо до утра.

— Расскажи мне твою историю, — сказал ему шейх.

Брат мой рассказал шейху, что случилось с ним, и шейх отвечал ему:

— Твоя звезда не совпадает с ее звездой, но если ты хочешь, чтобы я изменил для тебя условие договора, я изменю на более удобный, для того чтобы твоя звезда совпадала с ее звездой.

— Смотри, — отвечал мой брат, — не подведи меня еще раз.

Брат мой расстался с ним и ушел к себе в лавку, в надежде, что кто-нибудь даст ему работу, на плату за которую он мог бы купить себе еды, и в это время к нему пришла девочка-рабыня. Она условилась со своей госпожой еще сыграть с ним штуку и сказала ему:

— Право, госпожа моя скучает по тебе и теперь пошла к окну, чтобы посмотреть на тебя.

Лишь только она сказала это моему брату, как хозяйка выглянула из окна и со слезами сказала:

— Зачем ты так внезапно прервал знакомство между нами с тобою?

Но он ничего не ответил ей, и она поклялась ему, что все случившееся на мельнице случилось без ее ведома, а при виде ее красоты и миловидности все неприятное изгладилось из воспоминания брата моего, и он, выслушав ее оправдание, наслаждался при виде ее. Он поклонился ей и, поговорив с нею, снова принялся за работу, после чего к нему пришла девочка-рабыня и сказала:

— Госпожа моя кланяется тебе и извещает тебя, что муж ее решился провести следующую ночь в доме своих близких знакомых, и поэтому, когда он отправится туда, ты приходи к ней.

Муж же молодой женщины сказал ей:

— Как мы устроимся, чтоб я мог захватить его у тебя и стащить к вали?

— Позволь мне сыграть с ним штуку, — отвечала она, — и втянуть его в такое дело, за которое его провезли бы по всему городу в виде примера для других.

Брат мой и не подозревал, как женщины коварны. Вечером к нему пришла девочка-рабыня и, взяв его за руку, вернулась с ним к своей госпоже, которая сказала ему:

— Право, господин мой, я жаждала видеть тебя.

— Ну, так прежде всего, — сказал он, — поцелуй меня.

Но не успел он договорить, как вошел муж молодой женщины, вернувшийся от соседей, и, схватив моего брата, вскричал:

— Клянусь Аллахом, что не выпущу тебя иначе, как в присутствии начальника полиции.

Брат мой униженно просил его, но тот, не слушая его, потащил в дом вали, который избил его плетью и, посадив его на верблюда, велел везти по всему городу, а народ кричал:

— Вот как вознаграждают человека, врывающегося в чужой гарем!

Брат свалился с верблюда и сломал себе ногу, отчего и сделался хромым. Вали выгнал его из города, и он вышел, сам не зная, куда ему идти; но я, хотя и негодовал на него, все-таки вернул его и до настоящего времени содержу его.

Халиф посмеялся над моим рассказом и вскричал:

— Ты славно говоришь!

— Я не хочу, — отвечал я, — пользоваться честью твоих похвал, пока ты не выслушаешь моих рассказов о том, что сталось с остальными моими братьями. Не думай, что я болтун.

— Ну, расскажи мне, — сказал халиф, — что случилось со всеми твоими братьями, и услади слух мой милыми подробностями. Прошу тебя не щадить слов при передаче твоих интересных повествований.

Рассказ цирюльника о его втором брате

— Таким образом я продолжаю.

О, царь правоверных, знай, что второй брат мой, по имени Эл-Геддаф, пошел однажды по каким-то делам и встретил старуху, сказавшую ему:

— Остановись немного для того, чтобы я предложила тебе одну вещь, которую, если пожелаешь, ты можешь сделать для меня.

Брат мой остановился, а старуха продолжала:

— Я приведу тебя к одной вещи и научу тебя приобрести ее только под тем условием, если ты не будешь говорить.

— Ну, говори, что хочешь ты сообщить мне, — сказал он.

— Что скажешь ты о хорошеньком доме с проточной водой, о плодах и вине, о хорошеньком личике, на которое можно смотреть, о гладкой щеке, которую можно целовать, о прелестном стане, готовом для объятий, и обо всех наслаждениях, готовых для тебя? Если ты можешь выполнить предложенное мною условие, то будешь обеспечен.

Брат мой, выслушав ее, сказал:

— О госпожа моя, почему же ты выбрала для этого дела меня предпочтительно перед всеми другими людьми, и что во мне могло понравиться тебе?

— Разве я не сказала тебе, — отвечала она, — что главное — ты не должен говорить? Поэтому молчи и иди за мною.

Старуха пошла своей дорогой, а брат мой последовал за ней, страстно желая воспользоваться обещанными ею удовольствиями. Они вошли в громадный дом, старуха поднялась в сопровождении брата в верхний этаж. Брат мой увидал, что это прелестный дворец, и там он заметил четырех девиц, красивее которых он в жизни никого не видывал; девицы эти пели голосом, способным очаровать сердце, нечувствительное, как камень. Одна из этих девиц выпила чашу вина, а брат мой сказал ей:

— Могу я пожелать здоровья и бодрости?

Он подошел к ней, но она не позволила дотронуться до себя, а дала ему выпить чашу вина, и лишь только он выпил, как она ударила его по спине. Увидав подобное обращение, он рассердился и вышел из комнаты, наговорив много чего. Старуха же вышла вслед за ними и подмигнула ему, показывая, чтоб он вернулся. Он вернулся и молча сел; после этого девица начала его бить по спине так, что он лишился чувств. Придя в себя, он снова ушел. Но старуха опять догнала его и сказала:

— Подожди немного, и ты достигнешь твоих желаний.

— Долго ли мне придется терпеть, прежде чем достигнуть чего-либо? — сказал он.

— Когда она опьянеет, — отвечала старуха, — тогда ты и получишь ее милости.

Он вернулся и снова сел на прежнее место. Тут все четыре девицы встали, и старуха приказала им снять с него верхнюю одежду и окропить лицо розовой водой, и когда это было сделано, самая красивая из девиц сказала ему:

— Да воздаст тебе Аллах почести! Ты вошел в мой дом, и если у тебя достанет терпенья подчиниться моим требованиям, то желания твои будут достигнуты.

— О госпожа моя, — отвечал он, — я — раб твой и нахожусь в твоей власти.

— Ну, так знай же, — сказала она, — что я ужасно люблю шалости, и человек, исполняющий мои причуды, всегда пользуется моими милостями.

Она приказала девицам петь, и они спели так, что привели слушателей в восторг. После этого главная девица сказала одной из других:

— Бери твоего господина и делай, что надо, и затем тотчас же приведи его назад.

Девица повела моего брата, не подозревавшая, что хотят с ним делать, а старуха пришла к нему и сказала:

— Потерпи, теперь уж недолго. — Брат повернулся к девице, а старуха прибавила: — потерпи, ты уже почти достиг своих желаний, и теперь остается только сделать с тобою одно, а именно выбрить тебе бороду.

— Как! — вскричал он, — чтобы я позволил обратить себя в посмешище людей?

— Она этого желает, — отвечала старуха, — только для того, чтобы сделать тебя похожим на безбородого юношу, для того чтобы ты своим лицом не мог уколоть ее, так как она пылает к тебе сильной любовью. Поэтому потерпи, и ты достигнешь своих желаний.

Таким образом брат мой терпеливо подчинился требованиям девицы, и ему выбрили бороду, и усы, и брови, а лицо выкрасили красной краской и затем привели обратно к главной девице, которая, увидав его, сначала испугалась, а затем хохотала до того, что опрокинулась навзничь и вскричала:

— О господин мой, ты своей уступчивостью тронул меня!

Она ради жизни своей умоляла его встать и поплясать перед нею, что он и исполнил, и в комнате не осталось ни единой подушки, которая бы не полетела в него. Другие девицы бросали всякие предметы, апельсины, лимоны прямо в него до тех пор, пока он не упал без чувств, а они стали бить его по спине и бросать все в лицо. Наконец, старуха сказала ему:

— Теперь ты достигнул своих желаний. Теперь тебя бить более не будут, и тебе остается только одно, и вот что именно: она имеет привычку под влиянием хмеля не подпускать никого к себе до тех пор, пока он не снимет верхнего платья. Ты же тоже без верхнего платья должен будешь бежать за нею, а она побежит перед тобою, как бы улетая от тебя, но ты беги за нею из комнаты в комнату, пока не поймаешь ее.

Он встал и поступил по указанию старухи. Девица побежала от него, а он побежал за нею, из комнаты в комнату. Наконец, он услыхал, что она как-то особенно крикнула и продолжала бежать, а он — за ней, и вдруг какими-то судьбами он очутился на улице.

Эта улица выходила на рынок, где был кожевенный ряд, и торговцы выкрикивали о продаже кожи; собравшийся народ, увидав брата моего в таком виде, почти голого с выбритыми бородой, усами и бровями и с лицом, вымазанным красной краской, закричал и захохотал, а торговцы стали хлестать его кожами до тех пор, пока он не лишился чувств. После этого они посадили его на осла и повезли к вали.

— Что это такое? — вскричал вали.

— Этот человек, — отвечали они, — вышел к нам в таком виде из дома визиря.

Вали дал ему сто ударов и выгнал его из города, но я пошел вслед за ним, потихоньку привел его обратно в город и стал его содержать. Не будь я таким великодушным — не стал бы и связываться с таким человеком.

Рассказ цирюльника о третьем брате

Судьба привела однажды моего третьего брата, слепого Бакбака, прозванного Куффехом^[142], к большому дому, у дверей которого он постучал в надежде, что хозяин откликнется и даст ему какую-нибудь безделицу.

— Кто там? — крикнул хозяин.

Но брат мой не отвечал и затем услыхал, что хозяин крикнул более громким голосом:

— Кто там?

Но брат мой все-таки не ответил и, наконец, услыхал приближавшиеся шаги, и человек, подошедший к двери, спросил:

— Что тебе надо?

— Подайте что-нибудь, — отвечал брат, — ради Аллаха, да святится имя Его!

— Ты слепой? — спросили его хозяин.

— Да, — отвечал мой брат.

— Ну, так дай мне руку, — сказал хозяин.

Брат мой протянул ему руку, и хозяин ввел его в дом и провел по нескольким лестницам до самого верха, до плоской крыши. Брат мой шел, думая, что он даст ему или еды, или денег; но когда они вышли на крышу, хозяин спросил:

— Что тебе надо, слепец?

— Ради Господа, да святится имя Его, — отвечал брат, — подайте мне что-нибудь!

— Иди с Аллахом, куда знаешь, — проговорил хозяин.

— Что это значит? — вскричал мой брат, — разве не мог ты мне сказать этого, когда я был внизу?

— Ах, ты, негодный негодяй! Зачем же не просил ты у меня милостыни, когда постучался в первый раз и услыхал мой голос?

— Что же ты хотел со мной сделать?

— Мне нечего тебе дать, — отвечал хозяин.

— Ну, так сведи меня вниз с лестницы.

— Иди, я тебя не держу.

Таким образом брат мой стал спускаться ощупью, пока между ним и дверью не осталось двадцати шагов; тут он запнулся и, скатившись вниз, проломил себе голову^[143].

Он пошел, сам не зная куда, и встретился с двумя слепцами, своими товарищами; они спросили его:

— Что случилось с тобой сегодня?

Брат мой рассказал им, что с ним случилось, и затем прибавил:

— О братья мои, мне надо взять часть денег, имеющихся у нас, и истратить их на свои потребности.

Хозяин дома, в который он только что входил, следовал за ним незаметно от него, чтобы узнать, что он будет делать, и точно так же без его ведома вошел к нему в дом. Брат мой сел в ожидании своих товарищей, и, когда они пришли, он сказал им:

— Заприте дверь и обыщите комнату, не зашел ли сюда кто-нибудь чужой. Хозяин дома, услыхав это, встал и уцепился за веревку, висевшую с потолка, а слепые, обшарив всю комнату и не найдя никого, вернулись на свои места и сели около моего брата, притащив предварительно деньги и сосчитав их. Денег оказалось более десяти тысяч серебряных монет. Сосчитав их, они сложили в угол комнаты, и каждый из них взял из лишних, сколько ему было надо, а десять тысяч зарыли в землю; после чего поставили перед собою еду и питье. Но брат мой услыхал в комнате непривычный звук.

— Нет ли тут кого-нибудь чужого? — сказал он.

Затем, протянув руку, он ухватил хозяина за руку и, крикнув своим товарищам, сказал:

— Тут есть чужой!

Хозяина все трое начали бить, били его до тех пор, пока не устали, причем кричали:

— О мусульмане, к нам забрался вор и хочет украсть наше добро!

Вслед затем к ним немедленно прибежали нисколько человек, а хозяин, которого они обвиняли в воровстве, закрыл глаза и сделал вид, что он такой же слепой, как и они, так что никто из тех, кто его видел, не усомнился в этом.

— О мусульмане, я прошу покровительства Аллаха и султана! — кричал он. — Я прошу покровительства Аллаха и вали!

— Прошу покровительства Аллаха и эмира, так как я могу дать важные сведения эмиру!

И не успели они собраться с мыслями, как служители вали окружили их и повели всех и моего брата тоже к своему начальнику.

— Что у вас за история? — спросил вали.

— Выслушай меня, о вали, — сказал мнимый слепой. — Ты не узнаешь правды, если не пустишь в дело побои, и если хочешь, то начни прямо с меня.

Вали, услыхав это, сказал:

— Разложите этого человека и начните бить его плетью.

Мнимого слепого разложили и начали бить, и когда удары показались ему невыносимыми, то он открыл один глаз; а после того как его били еще в продолжение некоторого времени, он открыл и другой глаз. Увидав это, вали закричал:

— Что это значит, негодяй ты этакий?

— Дай мне вознаграждение, — отвечал человек, — и я расскажу тебе.

Когда вали исполнил его желание, он сказал:

— Мы все четверо представляемся слепыми и пристаем к другим людям, входим к ним в дом; видим их жен и стараемся всякими уловками совратить их и получить от них денег. Таким способом мы совершенно легко получили сумму, доходящую до десяти тысяч серебряных монет, и я сказал своим товарищам: отдайте мне мою часть, две тысячи пятьсот монет, а они восстали против меня, прибили меня и завладели моей собственностью. Поэтому-то я прошу покровительства от Аллаха и от тебя. Уж я скорее отдам свою долю тебе, чем им. Если хочешь узнать, правда ли то, что я сказал тебе, то прикажи бить каждого из моих товарищей сильнее, чем били меня, и они откроют глаза.

Таким образом, вали тотчас же приказал сечь слепых, и первым из них пострадал мой брат. Его били до того, что он чуть было не умер, а вали говорил им:

— Ах, вы негодяи, так вы отрекаетесь от милости Божией и притворяетесь слепыми?

— Аллах! Аллах! Аллах! — вскричал мой брат, — между нами нет зрячего!

Его снова бросили на землю и били до тех пор, пока он не потерял всякое сознание.

— Оставьте его, — сказал тут вали, — пусть он придет в себя, и тогда начните бить его в третий раз.

А пока он приказал бить других слепых, и тем дали более трехсот ударов каждому, в то время как мнимый слепой говорил им:

— Откройте же глаза, а не то вас будут бить еще, — затем он обратился к вали и сказал: — пошли со мной кого-нибудь, чтобы принести тебе деньги, так как эти люди не откроют глаз из боязни уронить себя в глазах народа.

Вали послал с ним человека, и они принесли деньги, которые вали взял, и отделил из них две тысячи пятьсот монет доказчику, согласно с его требованием и несмотря на протест слепцов. Остальное же он взял себе и выгнал из города моего брата и его двух товарищей. Но я, царь правоверных, тотчас же догнал брата и расспросил его, что с ним произошло, а он сообщил мне то, что я тебе сейчас рассказал. Я потихоньку привел его обратно в город и кормил, и поил его до самой смерти.

Халиф хохотал над моей историей и сказал:

— Дайте ему какое-нибудь вознаграждение, и пусть он уходит.

— Ничего и брать не хочу, — отвечал я, — пока не расскажу царю правоверных, что сталось с остальными моими братьями, и не докажу ему, что я далеко не болтливый человек.

— Ну, так терзай наши уши, — отвечал на это халиф, — твоими смешными историями и продолжай открывать нам пороки и бедствия.

Таким образом я продолжал:

Рассказ цирюльника о его четвертом брате

Четвертый брат мой, о царь правоверных, был крив на один глаз, и звали его Эль-Куз-Эль-Асвани. Он был мясником в Багдаде, продавал мясо и разводил баранов. И вельможи, и богачи — все покупали у него мясо, так что он получал много денег и приобрел много скота и много домов. Так жил он долгое время. Однажды, когда он сидел в своей лавке, к нему подошел старик с длинной бородой и, отдавая ему деньги, сказал:

— Дай мне на них мяса.

Брат взял деньги, дал ему мяса, и, когда старик ушел, он взглянул на данную ему монету и, увидав, что она необыкновенно блестящая и белая, отложил ее в сторону. Этот старик приходил к нему в продолжение пяти месяцев, и брат мой всегда бросал его деньги в особый ящик. По прошествии этого времени ему захотелось взять их, чтобы купить барана; но, отворив ящик, он увидал, что деньги обратились в свернутые трубочкой бумажки. Закрыв лицо, брат мой громко закричал; на крик его сбежался народ, которому он рассказал, что с ним случилось, и народ немало удивлялся этому.

После этого он, по обыкновению, пошел к себе в лавку и, заколов барана, повесил тушу его в лавке, а часть его, вырезав, повесил за дверьми, думая:

«Теперь, может быть, старик придет опять, и тогда я схвачу его».

И действительно, вскоре старик подошел со своей монетой. Брат мой, вскочив, схватил его и стал кричать:

— Мусульмане! Идите ко мне и узнайте, что этот негодяй сделал со мною!

Старик, услыхав эти крики, сказал ему:

— Что будет выгоднее для тебя: не позорить меня или чтоб я опозорить тебя перед всем народом?

— Чем это ты меня опозоришь? — сказал мой брат.

— А тем, — отвечал старик, — что ты продаешь вместо баранины человеческое мясо.

— Ты врешь, проклятый! — крикнул мой брат.

— Проклятый тот, — отвечал старик, — у кого в лавке висит убитый человек.

— Если это так — продолжал мой брат, — то все мое имущество и жизнь моя принадлежат тебе.

Старик тотчас же начал кричать:

— Эй, люди, собирайтесь сюда! Этот мясник убивает людей и продает мертвое тело вместо баранины, и если вы не верите мне, то сами войдите в лавку!

Народ ворвался к нему в лавку и увидал висевшего барана, превратившегося в человека. Брата моего схватили с криком:

— Ах ты, неверный! Ах ты, негодяй!

И самые близкие друзья его не только отвернулись от него, но стали наносить ему удары. Старик же так ударил его, что вышиб ему глаз. Народ потащил труп и брата моего вместе с ним к начальнику полиции, которому старик сказал:

— О эмир! Этот человек убивал людей и трупы их продавал вместо баранины, и мы поэтому привели его к тебе, чтобы ты поступил с ним по требованию Аллаха, да прославится имя Его!

Услыхав это, начальник полиции оттолкнул от себя моего брата и, лишив его возможности сказать что-либо в свое оправдание, приказал дать ему пятьсот ударов палкой и взял себе все его имущество. Не будь брат мой так богат, он, вероятно, казнил бы его. Затем он изгнал его из города.

Брат мой, ничего не соображая, пошел куда глядят глаза, и шел до тех пор, пока не пришел в большой город, где сделался башмачником, открыл лавку и стал работать ради насущного хлеба. Однажды он пошел по какому-то делу и, услыхав лошадиный топот, спросил о причине его, и узнал, что царь отправляется на охоту, вследствие чего он пошел полюбоваться на зрелище. Царю случилось повернуться, и глаза его встретились с глазом моего брата, и он тотчас же поник головой и вскричал:

— Господи, спаси меня от бедствий сегодняшнего дня!

Он повернул свою лошадь и поехал обратно, и вся свита его поехала вслед за ним, после чего он приказал своим пажам бежать за моим братом и избить его. Пажи, исполняя приказание, избили брата моего так, что он чуть было не умер, но не знал, за что его били. Он вернулся домой в самом жалком положении и после этого пошел и рассказал о своем несчастии одному из приближенных царя, который, слушая его, так хохотал, что опрокинулся навзничь.

— О брат мой, — сказал он ему, — царь выносить не может зрелища кривого человека, и в особенности если он крив на левый глаз. В таких случаях он иногда приказывает даже казнить кривого.

Услыхав это, брат мой решился бежать из этого города и действительно ушел и перебрался в город, где не было царя. Там он прожил довольно долго. Однажды, раздумывая о своих прежних несчастьях, он вышел из дома, чтобы немного развлечься, и снова услыхал за собою лошадиный топот, вследствие чего он вскричал:

— Приговор Господа исполняется!

Он бросился бежать, отыскивая местечко, куда бы он мог укрыться, но никак не находил, пока не нашел двери, припертой снаружи. Отстранив запор, он отворил ее и вошел в сени, где увидал длинный коридор, по которому он и пошел. Но вдруг его схватили два человека.

— Слава Господу, давшему нам возможность схватить тебя! — вскричали они. — Ах ты, враг Аллаха. Три ночи заставил ты нас страдать, лишив нас покоя и сна. Да, ты заставил нас предвкусить смерть!

— Господа! — вскричал мой брат, — что такое с вами случилось?

— Ты сторожил нас, — отвечали они ему, — и хотел погубить как нас, так и хозяина дома! Тебе мало того, что ты довел и его и товарищей его до бедности? Вынимай же нож, которым ты каждую ночь грозил нам.

Говоря таким образом, они начали обыскивать его и нашли нож, которым он резал кожу для башмаков.

— О люди! — вскричал он. — Побойтесь Бога за то, как вы со мною обращаетесь, и знайте, что моя история удивительна.

— Что за история? — спросили они.

Он рассказал им все, что с ним случилось, в надежде, что они освободят его, но они не поверили его словам, и вместо того чтобы отпустить его, стали его бить и разорвали его одежду; обнажив его тело, они тотчас же заметили на нем следы от палочных ударов и вскричали:

— Ах ты, негодяй! Вот и следы твоих провинностей!

Затем они свели его к вали, а он дорогой шептал:

— За грехи свои я страдаю, и спасти меня может только один Аллах, да освятится имя Его!

Когда он был приведен к вали, тот сказал ему:

— Ах ты, негодяй! Удары палками должны были быть тебе даны только за крупную вину.

И он приказал дать ему сто ударов, после чего его посадили на верблюда и кричали:

— Вот как наказывают человека, который врывается в чужой дом!

Но я уже слышал об его несчастьях и тотчас же пошел за ним; проводил его по всему городу и выждал, когда он остался один. Тогда я взял его и потихоньку привел в Багдад, где и стал содержать его.

Рассказ цирюльника о его пятом брате

Мой пятый брат, Эль-Кешшар, был лишен ушей, о царь правоверных. Он был нищим и по ночам просил милостыню, и жил только на то, что ему подавали. Отец наш был очень стар, и, заболев, он умер, оставив семьсот серебряных монет, из которых всякий взял себе свою часть в сто монет. Пятый брат мой, получив свою часть, пришел в недоумение и не знал, что ему на нее делать. В это время ему пришло в голову купить на эти деньги различных стеклянных вещей и продать их с барышом. Таким образом на сто серебряных монет он купил стекла и, поставив все на большой поднос, сел, чтобы продавать, на довольно возвышенное место, а спиною прислонился к стене. Сидя таким образом, он стал раздумывать и в душе говорил:

— Теперь все мои товары состоят из этой стеклянной посуды, которую я продам за двести серебряных монет; на эти двести монет я куплю другого стекла, которое я продам за четыреста, и таким образом я буду продавать и покупать, пока не приобрету большого состояния. На это состояние я куплю всевозможных товаров и духов, и драгоценных камней, и заработаю крупный барыш. После этого я куплю хорошенький дом, и мамелюков, и лошадей, и золотые седла, и буду есть и пить, и не оставлю в городе ни единой певицы, чтобы не пригласить ее к себе в дом и не послушать ее песен.

Он производил этот расчет с подносом перед собой.

— Затем, — продолжал он, — я пошлю всех городских свах сватать за меня дочерей царей и визирей и попрошу руки дочери главного визиря, так как я слышал, что она поразительно хороша собой и миловидна, и в приданое ей я дам тысячу червонцев. Если отец ее даст согласие, то желание мое будет исполнено, а если не даст, то я возьму ее силой. Вернувшись домой, я куплю десять молодых евнухов и приобрету обстановку султанов и царей и закажу себе золотое седло, усыпанное бриллиантами. Каждый день я буду кататься верхом на лошади с рабами позади меня и спереди и гулять для своего удовольствия по улицам и по рынкам, а народ будет кланяться мне и молиться за меня. После этого я отправлюсь с визитом к визирю, отцу девушки, с мамелюками сзади меня и передо мною, и по правую и по левую руку. Увидав меня, он почтительно встанет и посадит меня на свое место, а сам сядет пониже меня, потому что я зять его. Я велю тут одному из слуг принести кошелек, в котором червонцы, приготовленные для приданого, и он положит кошелек перед визирем, и я прибавлю к этому второй кошелек, для того чтобы он знал, как я щедр и великодушен и как все на свете я презираю. И когда он обратится ко мне с десятью словами, я отвечу ему только двумя. После этого я вернусь домой, и если кто-нибудь придет ко мне из дома визиря, я одарю его богатой одеждой; но если кто-нибудь придет ко мне с подарком, я верну его. Подарка я ни в каком случае не приму. Затем в вечер свадьбы я оденусь в самую дорогую одежду и сяду на матрац, обтянутый шелковой материей, и когда жена моя придет ко мне, прекрасная, как полная луна, покрытая одеждою и украшениями, я прикажу ей скромно и покорно стоять передо мною, и я не стану смотреть на нее из гордости и из сознания своей мудрости, так что девушки скажут так:

— О господин и повелитель наш, мы готовы к твоим услугам! Вот это жена твоя, или, лучше сказать, служанка твоя, ждет твоего милостивого взора и стоит перед тобою. Взгляни на нее, так как стоять ей тяжело. После этого я подниму голову и брошу на нее взор, и снова опущу голову. И таким образом я буду сидеть, пока не кончится вся церемония, после чего ее проведут в спальню; а я встану и пойду в другую комнату, и надену ночную одежду, и пройду в ту комнату, где она сидит и где я сяду на диван, но смотреть на нее не стану. Служанки будут просить меня подойти к ней; но я не стану слушать их, а прикажу кому-нибудь из своих приближенных принести кошелек с пятьюстами червонцев для них и затем прикажу им удалиться. Когда они уйдут, я сяду на диван подле невесты, но с презрительным выражением лица, для того чтобы она могла сказать: «Действительно, этот человек чувствует свое достоинство». После этого ко мне придет ее мать, поцелует мне руку и скажет мне:

— О господин мой! Взгляни милостиво на твою служанку, которая так покорно стоит перед тобою.

Но я ничего не отвечу ей. И она начнет целовать мне ноги и снова скажет:

— О господин мой! Дочь моя молода и, кроме тебя, не видала еще мужчин, и если от тебя она увидит только одно пренебрежение, то это разобьет ее сердце: обрати на нее внимание, поговори с нею, успокой ее.

После этого я искоса посмотрю на нее и прикажу ей по-прежнему стоять передо мною, для того чтобы она вкусила удовольствие унижаться передо мною и поняла бы, что я повелитель ее. Тут мать ее скажет мне:

— О господин мой! Она служанка твоя, сжалься над нею и будь к ней милостив.

Она прикажет дочери налить кубок вина и поднести к моему рту, а дочь ее ответит:

— О господин мой! Аллахом умоляю тебя, не отвергай кубка от рабыни твоей, так как я действительно рабыня твоя.

Но я ничего не отвечу ей, а она будет упрашивать меня взять кубок и просить, чтобы я выпил вино, и поднесет его к моему рту, а я на это погрожу кулаком перед самым ее лицом и толкну ее ногой вот так.

Говоря таким образом, он толкнул поднос со стеклом, стоявший на некотором возвышении над землею. Поднос упал, и вся посуда разбилась в мелкие осколки, так что не уцелело ни одной вещи.

— Вот последствия моей гордости! — вскричал он, закрыв лицо руками, и стал рвать на себе одежду и плакать. А прохожие останавливались и смотрели на него, в то время как он восклицал:

— О горе! Горе!

В это время народ шел в мечеть молиться, так как была пятница; иные смотрели на него, а другие и внимания на него не обращали. Но в то время как он сидел таким образом и плакал над своей горькой долей, лишенный всех своих средств, к нему подъехала какая-то женщина, отправлявшаяся в мечеть. Она была замечательно хороша собою, и запах мускуса распространялся от нее. Она ехала на муле, седло на котором было покрыто шелковой попоной, вышитой золотом. Увидав разбитую посуду и отчаяние и слезы моего брата, она сжалилась над ним и спросила, что с ним случилось. Он отвечал ей, что у него был поднос со стеклом, продажей которого он думал приобрести средства к жизни, но что посуда вся разбилась, как она видит, и это так огорчает его. Женщина тотчас же подозвала одного из своих слуг и сказала:

— Дай то, что есть с собой, этому бедняку.

Слуга дал ему кошелек, открыв который, брат мой нашел в нем пятьсот червонцев и чуть было не умер от радости, и стал молиться за свою благодетельницу.

Он вернулся домой богатым человеком и стал размышлять, как вдруг в это время кто-то постучался к нему. Отворив дверь, он увидал незнакомую ему старуху, сказавшую ему:

— О сын мой! Время молитвы почти уже миновало, а я не успела сделать омовения, и потому я прошу пустить меня к тебе в дом, чтобы я могла это сделать.

— Войди и соверши, что заповедал пророк, — отвечал он, и дал ей позволение войти, продолжая радоваться тому, что он получил столько золота.

Окончив омовение, она подошла к тому месту, где он сидел, и стала молиться. Она помолилась потом и за моего брата; он поблагодарил ее и дал ей два червонца. Увидав золото, она вскричала:

— Да прославится милость Господня! Удивляюсь я той женщине, которая могла влюбиться в такого нищего, как ты! Возьми обратно свои червонцы, и если они тебе не нужны, то верни их той, которая дала их тебе, когда ты разбил свою посуду.

— О матушка! — сказал он. — Могу ли я надеяться получить доступ к ней?

— О сын мой, — отвечала старуха, — она влюблена в тебя; но она жена одного влиятельного человека, и потому возьми с собой вей свои деньги и, когда увидишь ее, не скупись на деньги и на сладкие слова; этим способом ты добьешься ее милостей и затем будешь брать от нее средств, сколько тебе потребуется.

Брат мой, взяв все золото, встал и пошел со старухой, не смея верить тому, что она говорила ему. А старуха шла в сопровождении моего брата, пока они не дошли до больших дверей, в которые она постучалась. На стук явилась гречанка и отворила дверь. Старуха вошла и приказала брату моему следовать за нею. Он пошел и очутился в очень хорошо меблированной комнате с занавесками, и, сев там, он положил золото подле себя, а чалму к себе на колени, и тотчас же вслед за этим к нему вышла такая красивая девица, какой ему не приводилось и видеть, одетая очень роскошно. При ее появлении брат мой встал, а она, увидав его, улыбнулась ему и выразила удовольствие, что видит его. Затем, подойдя к двери, она заперла ее на замок, после чего вернулась к брату, взяла его за руку, и оба они прошли в смежную комнату, обитую разноцветной шелковой материей; там брат мой сел, и она села подле него, и они забавлялись некоторое время. Затем она встала, сказав ему:

— Не трогайся с этого места, пока я не вернусь к тебе.

Вскоре после того, как она ушла, а брат мой остался в ожидании ее, к нему пришел черный раб громадного роста, с обнаженным мечом, ослеплявшим своим блеском, и вскричал:

— Горе тебе! Кто привел тебя сюда? Ах, ты, негодяй! Низкий мошенник, грязная дрянь!

Брат мой не нашелся даже что и отвечать; язык у него прилип к гортани, а раб схватил его, встряхнул и нанес ему более восьмидесяти ударов плашмя мечом, пока он не упал на пол, после чего раб отошел от него, предполагая, что брат мой умер, и крикнул так громко, что земля затряслась:

— Где Эль-Мелихах?

Вслед за этим вышла девочка, держа в руках хорошенький поднос, наполненный солью. Она посыпала этой солью на язвы, образовавшиеся от побоев на теле брата, так что из них потекла кровь, но он не шевельнулся, боясь, что раб откроет, что он еще жив, и добьет его. После этого девочка ушла, а раб снова так же крикнул, как в первый раз, и к брату моему подошла старуха, стащила его за ноги под какой-то темный свод и бросила его на груду нечистот.

Тут он пролежал целых два дня, и Господь, по премудрости Своей, обратил соль в средство, которое сохранило ему жизнь, так как соль остановила кровоизлияние. Таким образом, когда он очнулся и собрался с силами, он встал и, отворив ставни, бывшие в стене, он выбрался из ужасного места, и Господь, всесильный и всемогущий, оказал ему Свое покровительство. Он прошел в темный коридор, где просидел до следующего утра, когда старуха отправилась искать новую жертву; брат мой незаметно вышел вслед за нею и вернулся домой.

Тут он занялся залечиванием своих ран, пока не поправился совсем; он постоянно следил за старухой и видел, как она набирала новые жертвы и уводила их к себе домой. Но он никому не говорит ни слова, и когда здоровье его поправилось, и силы совершенно вернулись, он взял тряпку, сделал из нее мешок и наполнил его битым стеклом. Привязав мешок к своему поясу, он переоделся так, что никто узнать его не мог, и стал походить на иностранца. Под одежду он спрятал меч и, увидав старуху, сказал ей, коверкая по-иностранному слова:

— Старушка, нет ли у тебя весов, чтобы взвесить девятьсот червонцев?

— У меня есть сын, — отвечала старуха, — он меняла, и у него имеются всевозможные весы, и потому пойдем к нему, пока он не ушел куда-нибудь. Он взвесит тебе твое золото.

— Ну, иди вперед, — сказал брат мой.

Она пошла вперед, а брат мой вслед за нею, пока она не подошла к двери, в которую постучалась. На стук вышла девушка и засмеялась ему в лицо.

— Я сегодня привела вам жирный кусочек.

Девушка взяла брата моего за руку и привела его в тот дом, в котором он уже был ранее, и, посидев с ним некоторое время, она сказала, вставая:

— Не уходи отсюда, пока я не вернусь к тебе.

Она вышла, и брату моему пришлось ждать очень недолго; к нему вышел раб с обнаженным мечом и сказал ему:

— Вставай, несчастный!

Брат мой встал, и в то время как негр шел перед ним, он вынул из-под платья спрятанный меч и, ударив им раба, отрубил ему голову; после чего он стащил его за ноги под свод и крикнул:

— А где Эль-Мелихах?

Рабыня тотчас же пришла, держа в руках поднос с солью; но когда она увидала брата моего с мечом в руках, она повернулась и побежала, но брат мой догнал ее и отрубил ей голову. Затем он закричал:

— Где старуха?

Старуха пришла, и он сказал ей:

— Узнаешь ты меня, мерзкая ведьма?

— Нет, не узнаю, господин мой.

— Я тот самый человек, у которого было золото, в чьем доме ты делала омовение и молилась, и потом обманом заманила сюда в дом.

— Побойся Бога, — вскричала старуха, — что ты хочешь со мной делать?

Но брат мой, обернувшись к ней, ударил ее мечом и разрубил пополам. Затем он пошел искать девицу, и она, увидав его, совсем обезумела от страха и начала просить у него прощения. Он не убил ее и сказал:

— Каким образом попала ты в руки этого негра?

— Я была рабыней одного из купцов, а эта старуха обыкновенно посещала меня, и однажды она сказала мне: «Мы задаем пир такой, какого тебе не приходилось видеть, и мне очень бы хотелось, чтобы ты присутствовала на нем».

— Слушаю и повинуюсь, — отвечала я и, встав, оделась в свое лучшее платье, и, взяв с собою кошелек с сотней червонцев, пошла за нею в ее дом, где вдруг меня схватил негр, с которым я, по милости старухи, прожила три года.

— Есть тут в доме какое-нибудь имущество? — спросил у нее мой брат.

— Очень много, — отвечала она, — и если ты можешь перенести его, то неси.

Он встал и пошел за нею, а она открыла ему сундуки и показала столько кошельков, что он совсем поразился.

— Я пока останусь тут, — сказала она ему, — а ты иди и приведи кого-нибудь, чтобы перенести твое имущество.

Он пошел и, наняв десять человек, вернулся, но, подойдя к дому, увидал, что дверь открыта, а в доме не оказалось ни девицы, ни кошельков. Но он все-таки нашел немного денег и куски материи. Тут он увидал, что она обманула его, и он взял деньги и, отворив чуланы, выбрал из них все куски ткани.

Он провел весь тот день в полном счастье; но когда наступило следующее утро, то у дверей его дома оказалось двадцать солдат, которые, увидав его, схватили и свели к вали.

— Откуда взял ты эти ткани? — спросил у него вали.

— Вознагради меня, — сказал мой брат.

Вали дал ему в обеспечение платок, и брат мой рассказал ему все, что случилось с ними и со старухой, с начала до конца, и рассказал, как бежала девица, прибавив:

— Из того, что я взял, ты можешь выбрать, что тебе угодно, а мне оставь только чем жить.

Вали хотел взять все деньги и все ткани, но, боясь, чтобы султан не узнал о такой его проделке, взял только часть, а остальное отдал моему брату, сказав ему:

— Уезжай из этого города, или я тебя повышу.

— Слушаю и повинуюсь, — отвечал брат мой и отправился в один из ближайших городов.

Но на него напали разбойники, ограбили и избили его, и обрезали ему уши; а я, услыхав о его положении, пошел тотчас же к нему, захватив с собой одежду, и потихоньку привел его обратно в город, где стал и кормить, и поить его.

Рассказ цирюльника о его шестом брате

У моего шестого брата Шакалика, о царь правоверных, были отрезаны губы. Он был страшно беден и лишен всех благ нашего тленного мирa. Однажды он вышел, чтобы достать что-либо для поддержания своего существования. Дорогой он увидал красивый дом с обширными и высокими сенями, в дверях которых стояли слуги. Он обратился к одному из слуг с вопросом, на который получил ответ, что дом этот принадлежит человеку из рода Бармеки. Брат мой поэтому подошел к привратникам и попросил дать ему что-нибудь.

— Входи в двери дома, — сказали они ему, — и от хозяина ты получишь то, что тебе надо.

Он вошел в сени и, пройдя их, вошел в очень красивый и изящный домик с садом посреди, превосходящий по красоте все, что можно было себе представить в этом роде; пол в доме был мраморный, и стены кругом были украшены занавесками. Он не знал, в какую сторону ему направиться, но пошел прямо и увидал человека с очень красивым лицом и бородой, который, заметив моего брата, тотчас же встал, приветствовал его и спросил, что ему угодно. Брат мой отвечал, что находится в нужде, и хозяин дома, услыхав об этом, выразил большое сожаление и, схватив свою одежду, разорвал ее и вскричал:

— И я живу в городе, в котором ты живешь в нужде! Этого я вынести не могу.

Он наобещал ему всякой всячины и затем сказал:

— Ты должен остаться и разделить со мной хлеб-соль.

— О господин мой, — отвечал брат мой, — ждать у меня не достанет терпения, так как я страшно голоден.

Услыхав это, хозяин дома крикнул:

— Мальчик, принеси сюда таз и рукомойник! Гость мой, — прибавил он, — подойди и вымой руки.

Сам он сделал вид, будто моет руки, и затем закричал прислуге, чтобы они подавали на стол; после чего слуги начали ходить взад и вперед, как будто накрывая на стол, а хозяин дома взял моего брата и сел с ним за воображаемый стол и начал двигать руками и ртом, будто он ест, и при этом говорил брату:

— Ешь, не стесняйся, ведь ты голоден, и я знаю, как ты страдаешь от голода.

Брат мой стал делать те же движения, как будто он ест, в то время как хозяин говорил ему:

— Ешь и полюбуйся, до какой степени бел этот хлеб.

Брат мой ни слова не сказал в ответ на это, а только подумал: «Человек этот любит вышучивать других», и затем прибавил вслух:

— О господин мой, в жизни своей не видал я хлеба лучше и белее этого и не едал ничего слаще этого.

— Его пекла, — отвечал на это хозяин, — рабыня, купленная мною за пятьсот червонцев. Мальчик! — крикнул он, — принеси нам сикбай^[144], подобного которому не найдешь и за столом султана! — прибавил он, обращаясь к брату: — о гость мой, ведь ты голоден, страшно голоден и ужасно хочешь есть!

Брат мой начал тоже причмокивать губами и делать вид, что он ест. Хозяин же дома продолжал спрашивать различные кушанья, одно вслед за другим, и хотя ничего им не приносили, но он по-прежнему угощал моего брата. Затем он крикнул:

— Эй, мальчик, поставь перед нами цыплят, начиненных фисташками. Ну, поешь же, — прибавил он, обращаясь к гостю: — ведь ты никогда не едал ничего подобного.

— О хозяин мой, — отвечал мой брат, — поистине ничто не может сравниться по вкусу с этим кушаньем!

Хозяин начал прикладывать свою руку ко рту моего брата, делая вид, что он кормит его кусочками, и продолжал перечислять ему различные мясные блюда и выхвалять их достоинства, в то время как голод моего брата до такой степени усилился, что он был бы рад простому хлебу. Хозяин дома наконец сказал ему:

— Ел ли ты когда-нибудь такие вкусные кушанья, как эти?

— Никогда, хозяин, — отвечал он.

— Ну, так поешь еще, не церемонься.

— Я уж наелся мяса достаточно, — отвечал гость.

Хозяин приказал слугам нести сладкое, и они зашевелили руками по воздуху, как будто несли что-то; после чего хозяин сказал моему брату:

— Поешь-ка этого кушанья, потому что оно превосходно, а что это за катаиф^[145], клянусь жизнью! Ты взгляни только, какой он сочный.

— Уж я не прозеваю, возьму, хозяин мой! — вскричал брат и начал расспрашивать: много ли положено в катаиф мускусу.

— У меня его всегда приготовляют таким образом, — отвечал хозяин, — и кладут в катаиф целый миткаль^[146] мускусу и полмиткаля амбры^[147]

Все это время брат мой качал головой, шевелил губами и ворочал языком во рту, как делают, когда едят что-нибудь очень сладкое. После этого хозяин крикнул своей прислуге:

— Принесите сухие плоды!

И слуги снова замахали руками, как будто несут то, что приказано, а хозяин говорил брату:

— Поешь этого миндаля, и орехов, и изюму.

И он продолжал перечислять небывалые фрукты и затем снова прибавил:

— Ну, поешь же, не церемонься.

— Нет, хозяин, — отвечал брат мой, — с меня уже довольно, я больше есть ничего не могу.

— Но если тебе, дорогой гость мой, — возразил хозяин, — угодно поесть еще и насладиться чудными яствами, то Аллах над тобой, кушай, не останься голодным.

Брат мой, раздумывая о своем положении и о том, как этот человек подшучивал над ним, говорил в душе: «Клянусь Аллахом, я сделаю с ним такую штуку, что он горько раскается в своих проделках».

Хозяин между тем крикнул:

— Принесите вина!

И слуги точно так же, как и прежде, стали размахивать руками, как бы исполняя приказание, после чего он, как бы подавая чарку вина брату, говорил:

— Выпей эту чарку, ты будешь в восторге.

— О господин мой, — отвечал гость, — как ты добр!

И брат мой сделал движение рукою, будто он выпивает вино.

— Нравится тебе? — спросил хозяин.

— Ах, господин мой, — отвечал брат, — никогда в жизни не пивал я ничего подобного!

— Ну, так пей же на здоровье, — продолжал хозяин и сам делал вид, что пьет, и налил вторую воображаемую чарку гостю, который сделал вид, будто выпил и опьянел; после чего он, неожиданно схватив хозяина и обнажив свою руку, нанес ему по шее такой удар, который раздался по всей комнате; после первого удара он нанес и второй.

— Что это значит, негодяй? — крикнул хозяин.

— О господин мой, — отвечал мой брат, — я раб твой, которого ты милостиво принял к себе в дом, и накормил его изысканными яствами, и напоил старым вином, так что он охмелел и во хмелю дерзко обошелся с тобой, но ты человек слишком порядочный, чтобы не простить такого невежественного человека, как я.

Хозяин дома, услыхав эти слова моего брата, громко захохотал и сказал ему:

— Давно я подшучиваю таким образом над людьми, привыкшими к шуткам и грубостям, но не встречал никого между ними, терпеливо переносившего мои насмешки и исполнявшего все мои прихоти, кроме тебя. Поэтому я прощаю тебя и прошу быть моим действительным товарищем и никогда не покидать меня.

Он приказал принести кушанья, о которых прежде только упоминал, и он с братом моим поел, сколько им хотелось; затем, чтобы выпить, перешли в другую комнату, где рабыни, как ясные месяцы, пели им всевозможные песни и играли на разных инструментах. Они пили там, пока не опьянели; хозяин относился к моему брату, как к близкому человеку, очень привязался к нему и одел его в богатое платье, а на следующее утро они снова начали пировать и пить. Таким образом они прожили двадцать лет. Хозяин затем умер, а султан завладел всем его состоянием.

Брат мой, как бродяга, пошел из города, но по дороге на него напала целая толпа арабов. Они захватили его, а человек, взявший его, и мучил, и бил его, говоря:

— Откупись от меня деньгами, или я убью тебя.

— Клянусь Аллахом, — со слезами отвечал мой брат, — у меня нет ничего, о шейх арабов, да кроме того, я ничем не умею зарабатывать деньги. Я — твой пленник, делай со мной, что хочешь, так как я попал к тебе в руки.

А мучитель-бедуин тотчас же выдернул такой громадный и широкий нож, что им можно было бы проткнуть насквозь шею верблюда, и, взяв его в правую руку, подошел к моему брату и отрезал ему губы, все время повторяя свое требование. У этого бедуина была хорошенькая жена, которая в отсутствие мужа выражала сильную склонность к моему брату, хотя он отстранялся от нее, боясь Господа, да святится имя Его! Однажды случилось так, что она позвала его и посадила с собой. Но в то время, как они сидели таким образом с нею, вдруг появился муж и, увидав моего брата, вскричал:

— Горе тебе, несчастный негодяй! Теперь ты вздумал еще развращать мою жену!

Вытащив нож, он нанес ему жестокую рану, после чего, посадив его на верблюда и поднявшись на гору, бросил его там, а сам ушел. Но мимо него прошли путешественники и, увидав его, дали ему поесть и попить, и дали мне о нем известие: таким образом я отправился к нему, привел его обратно в город и снабдил его содержанием.

Теперь, о царь правоверных, — продолжал цирюльник, — я пришел к тебе и боюсь вернуться домой, не сообщив тебе этих фактов, так как не сообщить их было бы несправедливо. Из этого ты можешь видеть, что, несмотря на то что у меня шесть подобных братьев, я обладаю бо'льшим благородством, чем они.

Царь правоверных, услыхав мою историю и все, что я рассказывал ему о своих братьях, засмеялся и сказал:

— Ты прав, о самый молчаливый, не любишь тратить лишних слов и не обладаешь наглостью, но все-таки уходи из этого города и ищи себе место жительства в другом.

Таким образом он изгнал меня из Багдада, и я прошел по различным странам и различным областям, пока не услыхал о его смерти и о вступлении на престол другого халифа. Вернувшись в свой родной город, я встретился с этим молодым человеком, для которого сделал большое одолжение и который без меня непременно был бы убит, тем не менее он обвинил меня в том, чего у меня нет и в характере, так как все, что он сообщил обо мне относительно наглости, болтливости и неделикатности, несправедливо, господа!

Продолжение истории, рассказанной портным

Портной продолжал таким образом: когда мы услыхали историю цирюльника и убедились в его наглости и неделикатности и в том, как он скверно поступил с молодым человеком, мы схватили его и посадили в заключение, а сами в это время занялись едой и питьем; празднество наше кончилось самым приятным образом. Мы просидели до послеполуденной молитвы, и я вернулся домой, но жена была мною недовольна и сказала:

— Ты весь день веселился, а я проскучала, сидя дома, и теперь, если ты не пойдешь со мной, чтобы нам весело провести остаток дня, то отказ твой послужит причиной нашего развода. Таким образом, я пошел с нею, и мы прогуляли до сумерек, когда, на возвратном пути домой, мы встретили этого горбуна, пьяного и декламирующего стихи. Я пригласил его к нам, он согласился. Я пошел купить сушеной рыбы и, купив ее, вернулся, и мы сели есть. Жена моя взяла кусок хлеба и кусок рыбы, засунула их ему в рот и зажала рот, отчего он и умер; после чего я взял и его и попытался бросить в дом врача, а врач бросил его в дом надсмотрщика, а надсмотрщику удалось оставить его на дороге маклера. Вот все это случилось со мною вчера. Разве эта история не удивительнее истории горбуна?

Продолжение истории горбуна

Когда царь услыхал эту историю, то приказал кое-кому из своих приближенных пойти с портным и привести цирюльника, сказав им:

— Присутствие его необходимо для того, чтобы я сам мог послушать его и вследствие этого, может быть, освободить вас всех. Затем мы прилично похороним этого горбуна, так как он умер ведь еще вчера, и поставим ему на могиле памятник за то, что он послужил причиною нашего знакомства с такими удивительными историями.

Царедворцы и портной, сходив в место заключения, очень скоро вернулись вместе с цирюльником, которого поставили перед царем. Царь, посмотрев на него, увидал, что он совсем старик, ему за девяносто, с темными лицом, с седой бородой и бровями, с маленькими ушами, длинным носом и гордым видом. Царь засмеялся и сказал ему:

— Ах, ты, молчаливый человек! Я желаю, чтобы ты рассказал мне какую-нибудь из твоих историй.

— О царь веков, — отвечал цирюльник, — по какому это случаю тут присутствуют этот христианин и этот еврей, и этот мусульманин и горбун, что лежит тут между вами мертвый? И почему вы все тут собрались?

— Зачем ты это спрашиваешь? — спросил царь.

— Я спрашиваю это затем, — отвечал цирюльник, — чтобы царь не счел меня наглецом или человеком, который суется в дело, до него не касающееся, и чтобы доказать, что я не склонен к болтовне, в которой меня обвиняют, так как не даром же меня прозвали молчаливым, и как поэт говорил:

Да, люди с прозвищами крайне редки,

Но если приглядеться к ним, то ясно,

Что так характер их определяет.

— Объясните, — сказал царь, — цирюльнику историю горбуна и то, что с ним случилось вчера вечером, и расскажите ему, что нам говорили христианин, и еврей, и надсмотрщик, и портной.

Цирюльник покачал головой и проговорил:

— Клянусь Аллахом, это удивительная вещь! Откройте-ка мне этого горбуна, чтобы я хорошенько посмотрел на него.

Горбуна открыли. Цирюльник сел у его головы и, подняв ее, положил к себе на колени. Когда он посмотрел в лицо горбуну, то стал так хохотать, что опрокинулся навзничь, вскричав:

— Есть всегда какая-нибудь причина смерти, а тут смерть произошла так странно, что об этом случае надо написать для поученья потомства!

Царь крайне удивился этим словам и сказал:

— О молчаливый, объясни нам, почему ты говоришь таким образом?

— О царь! — отвечал цирюльник, — милосердием твоим клянусь, что горбун этот еще жив.

Он вынул из-за пазухи банку с какой-то мазью и начал мазать ею так горбуна, после чего он прикрыл ее, для того чтобы она пропотела; затем взял железные щипцы, засунул их ему в горло и вытащил оттуда кусок рыбы с костью, что видели все присутствующие. Горбун вскочил на ноги, чихнул, пришел в себя и, закрыв лицо руками, вскричал:

— Нет Бога, кроме Аллаха, а Магомет — пророк Его! Спаси и сохрани Его, Господи!

Все присутствующее были поражены этим зрелищем, а царь хохотал до того, что лишился чувств. Точно так же хохотали и все стоявшие тут.

— Клянусь Аллахом, — вскричал царь, — это удивительное происшествие! Я никогда не видывал ничего подобного. О мусульмане! — прибавил он: — о солдаты мои! Видели ли вы когда-нибудь, чтобы человек умер и потом воскрес? Если бы Господь не послал ему этого цирюльника, то горбун переселился бы сегодня на тот свет; ведь к жизни вызвал его цирюльник.

— В самом деле, это удивительная вещь! — отвечали все присутствующие.

Царь приказал записать этот случай; и когда он были записан, он поместили этот рассказ в царскую библиотеку. Еврею же, христианину и надсмотрщику он даровал дорогие одежды; портного назначил быть царским портным, на постоянном жалованье. Горбуну он подарил богатую и красивую одежду, назначив ему постоянное жалованье и сделав его своим собутыльником. Цирюльника он осыпал теми же милостями, подарил ему богатую почетную одежду и назначил постоянное содержание и жалованье. Он сделал его царским цирюльником и своим собутыльником. Таким образом все они жили совсем счастливо до тех пор, пока их не посетила прекратительница счастья и разлучница друзей.

Примечания

113

Многие арабские города полны кошками, которым жители очень покровительствуют. Можно часто видеть, как кошки прыгают с террасы одного дома на террасу противоположного, отделяющегося узеньким переулком. Кошкам приписывают, главным образом, распространение эпидемий.

114

Подобного рода происшествие легко может случится в арабском городе, где очень много собак, хотя мусульмане и считают их нечистыми. Очень у немногих из них имеются хозяева. Собаки разделяются на стаи и живут по своим кварталам, не допуская посторонних псов приходит к ним и пользоваться отбросами из мясных лавок или из частных домов. Они, кроме того, блуждают по мусорным насыпям, по окрестностям и, подобно хищным птицам, объедают павших верблюдов, ослов и других животных, выброшенных горожанами. Говорят, что подавно хозяин одного судна с посудой, англичанин, напившись, упал и заснул на морском берегу, в Александрии, и ночью его разорвали собаки.

115

Арабские мошенники очень любят воровать по ночам чалмы, что вовсе не пустяки, так как многие чалмы делаются из кашемировых шалей, обернутых вокруг тарбуша, который сам по себе представляет иногда ценность, так как в него зашивают деньги и другие ценные вещи.

116

По базарным улицам обыкновенно ходят сторожа, а в иных городах ходят повсюду. В Каире сторожа ходят с длинными палками, но без фонарей. Их обычный крик носит религиозный характер, как, например: «Да прославится совершенство вечного Царя, никогда не дремлющего и никогда не умирающего. При встрече с каким-нибудь прохожим сторожем кричит: «Прославляй единство Господа, а прохожий должен ответить: «Нет Бога выше Аллаха». Предполагается, что человек, совершивший что-либо беззаконное, не решится сказать последнее.

117

В те времена, о которых идет речь в этих сказках, христиане отличались от мусульман черными или голубыми чалмами, завернутыми иначе.

118

Вали назывался начальник местной полиции. На обязанности вали лежало проходить ночью по улице с отрядом полицейских И с палачом, так как зачастую, разобрав преступление, вали тут же на месте и производил казнь, не прибегая ни к какому законному разбирательству. Кроме того, на его же обязанности лежало наблюдать за исполнением наказания над преступниками, приговоренными законом.

119

Каирский ардеб равняется пяти английским четверикам.

120

Хан Эль-Джавали находился неподалеку от нынешних ворот Ваб-Эн-Назр и рядом со старыми воротами того же названия.

121

Баб-Эн-Назр есть название северо-восточных ворот Каир. Они были выстроены в царствование халифа Эль-Мустанзира.

122

Слово Бейн-Эль-Казрам означает: «между двумя дворцами», и теперь это название носит главная улица Каира, соединяющая два знаменитых дворца халифов.

123

Египетские куры так малы, что мужчина легко съест целую птицу за завтраком.

124

Слово «Садовник» есть прозвище, которое давали обыкновенно в силу занятий предков.

125

Каахом называлась высокая приемная комната, но иногда каахом же называют красивый дом.

126

Слово «Накиб» означает «начальник, глава», и т. д. В настоящем рассказе это лицо, вероятно, высокопоставленное.

127

Ваб-Зувейлехом назывались ворот с южной стороны Каира, которые теперь находятся в самом центре города. По обеим сторонам ворот возвышались две башни, украшенные высоким минаретом, и вместе с близлежащей мечетью представляли очень привлекательное зрелище.

128

Зирбаехом называется кушанье вроде похлебки.

129

Арабы отличаются сыновней привязанностью, которую выражают даже после смерти родителей. Чтобы уменьшить ответственность родителей за их грехи, дети читают Коран и приносят жертвы на их могилах; мясо же жертвы раздают бедным. Но прежде всего дети стараются отдать долги родителей, так как, по словам пророка, далее мученичество не искупить неуплаченного долга.

130

Вода источника Земаем, в храме Мекка, обладает, по мнению мусульман, чудесными свойствами, и ее привозят пилигримы бутылками и склянками, чтобы употреблять как лекарство, или опрыскивать ею могилы.

131

Некоторые мечети остаются открытыми всю ночь, и бездомные зачастую спят в них на циновках, которыми покрыт пол. В другое время, но только не во время молитвы, мужчины иногда едят и работают в мечетях, и не считают этого несовместным со святостью храма.

132

Когда ворам отрубают руку, то пораненное место, обмакивают в кипящую смолу или масло, для того, чтобы остановить кровь.

133

Магометанский закон допускает возмездие за нанесенные преднамеренно раны и увечья, точно так же, как и за убийство. За преднамеренные увечья закон позволяет брать денежное вознаграждение. Лишение человека какого-нибудь единственного члена, как, например, ног, равносильно цене всей крови, как бы убийства. За раны и увечья, нанесенные женщине, берется вдвое дешевле, чем за такие же раны, нанесенные мужчине. Точно так же цена за раны свободному человеку не одинакова с ценой за раны рабу. Лишение человека одного из пяти чувств равносильно с убийством.

134

Женщины Востока гораздо развратнее и распущеннее женщин цивилизованного мира. Так говорят их соотечественники и иноземцы.

135

Абд-Аллах-Ибн-Аббас был ученейшим из товарищей своего двоюродного брата Магомета и одним из лучших толкователей его слов и поступков. Он получил прозвище Толкователя Корана.

136

Арабы предпочтительно перед другими астрономическими инструментами употребляют астролябию. Она бывает обыкновенно в четыре-шесть дюймов в диаметре и состоит из круглой пластинки, с разделенным на градусы ободком, внутри которой приделаны еще несколько более тонких пластинок и дуга градусного круга, двигающаяся на оси в центр. На пластинках начерчено множество диаграмм для различных вычисленій. Весь снаряд этот приделан к кольцу, или держится на шнуре, привязанном к кольцу, и во время наблюдений вследствие своей собственной тяжести сохраняет должное положение.

137

Сафаром называется второй месяц магометанского года.

138

Эль-Самит означает «Молчаливый».

139

Арабы обыкновенно носят своих детей в сидячем положении на плече.

140

Недд составляется из амбры, мускуса и дерева алоэ.

141

По пятницам во время общественной молитвы читаются два кутбеха.

142

Куффехом называлась корзина, сделанная из пальмовых листьев.

143

Слепые в Египте славятся своей наглостью и нахальством. Рассказывают, что Моисей, купаясь в Ниле, увидал проходившего слепца и, сжалившись над ним, просил Аллаха возвратить ему зрение. Молитва его была услышана, но лишь только очи слепца прозрели, как он схватил одежду своего благодетеля, лежавшую на берегу, и стал утверждать, что она принадлежит ему. Вследствие этого Моисей стал просить Господа снова лишить зрения негодяя, и молитва его была услышана, а Господь сказал Моисею: «О, Моисей, я лучше тебя знаю людей». Это поверье рассказывается и теперь в Каире.

144

Сикбаем называется кушанье, которое делается из мяса, муки и уксуса.

145

«Катаифом» называется сладкое печенье, нечто вроде пряников, маленьких и тоненьких, которые пекутся на медном листе на огне, как кунафехи; едят его с медом или сахаром, как наши оладьи. Иногда в эти оладьи прибавляют мускуса.

146

Миткаль есть название арабской меры.

147

Под словом «арабы» тут подразумеваются бедуины, или арабы пустыни.