Неточные совпадения
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не
хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем
барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
— Ну, в Художественный, сегодня «Дно»? Тоже не
хочешь? А мне нравится эта наивнейшая штука.
Барон там очень намекающий: рядился-рядился, а ни к чему не пригодился. Ну, я пошел.
Появление Обломова в доме не возбудило никаких вопросов, никакого особенного внимания ни в тетке, ни в
бароне, ни даже в Штольце. Последний
хотел познакомить своего приятеля в таком доме, где все было немного чопорно, где не только не предложат соснуть после обеда, но где даже неудобно класть ногу на ногу, где надо быть свежеодетым, помнить, о чем говоришь, — словом, нельзя ни задремать, ни опуститься, и где постоянно шел живой, современный разговор.
— Понимаю, слышал. Вы даже не просите извинения, а продолжаете лишь настаивать, что «готовы отвечать чем и как угодно». Но это слишком будет дешево. А потому я уже теперь нахожу себя вправе, в видах оборота, который вы упорно
хотите придать объяснению, высказать вам с своей стороны все уже без стеснения, то есть: я пришел к заключению, что
барону Бьорингу никаким образом нельзя иметь с вами дела… на равных основаниях.
Версилов был бледен, но говорил сдержанно и цедя слова,
барон же возвышал голос и видимо наклонен был к порывистым жестам, сдерживался через силу, но смотрел строго, высокомерно и даже презрительно,
хотя и не без некоторого удивления.
При этой цифре меня взяло сомнение; я
хотел выразить его
барону Крюднеру и вдруг выразил, в рассеянности, по-французски.
Наш катер вставал на дыбы, бил носом о воду, загребал ее, как ковшом, и разбрасывал по сторонам с брызгами и пеной. Мы-таки перегнали,
хотя и рисковали если не перевернуться совсем, так черпнуть порядком. А последнее чуть ли не страшнее было первого для
барона: чем было бы тогда потчевать испанок, если б в мороженое или конфекты вкатилась соленая вода?
«Впрочем, у меня когда
хотите, тогда и дадут есть, comme chez tous les mauvais gargotiers [как у всех плохих кабатчиков — фр.]», — прибавил он. «Excellent, monsieur Demien» [Превосходно, господин Демьен — фр.], — сказал
барон Крюднер в умилении.
Хотя у нас еще не успел пробудиться аппетит, однако ж мы с
бароном Крюднером отправились «посмотреть, что едят», как он говорил.
«Однако ж час, — сказал
барон, — пора домой; мне завтракать (он жил в отели), вам обедать». Мы пошли не прежней дорогой, а по каналу и повернули в первую длинную и довольно узкую улицу, которая вела прямо к трактиру. На ней тоже купеческие домы, с высокими заборами и садиками, тоже бежали вприпрыжку носильщики с ношами. Мы пришли еще рано; наши не все собрались: кто пошел по делам службы, кто фланировать, другие
хотели пробраться в китайский лагерь.
—
Хотите, я пошлю с вами кого-нибудь рассмотреть это дело? — спросил сам
барон Джемс.
Кроме Белоконской и «старичка сановника», в самом деле важного лица, кроме его супруги, тут был, во-первых, один очень солидный военный генерал,
барон или граф, с немецким именем, — человек чрезвычайной молчаливости, с репутацией удивительного знания правительственных дел и чуть ли даже не с репутацией учености, — один из тех олимпийцев-администраторов, которые знают всё, «кроме разве самой России», человек, говорящий в пять лет по одному «замечательному по глубине своей» изречению, но, впрочем, такому, которое непременно входит в поговорку и о котором узнается даже в самом чрезвычайном кругу; один из тех начальствующих чиновников, которые обыкновенно после чрезвычайно продолжительной (даже до странности) службы, умирают в больших чинах, на прекрасных местах и с большими деньгами,
хотя и без больших подвигов и даже с некоторою враждебностью к подвигам.
Корфова книга вам не понравится — я с отвращением прочел ее,
хотя он меня уверял, что буду доволен. Значит, он очень дурного мнения обо мне. Совершенно то же, что в рукописной брошюре, только теперь не выставлены имена живых. Убийственная раболепная лесть убивает с первой страницы предисловия. — Истинно, мне жаль моего
барона!..
— И с Травниковым… ah! ah! par exemple! [О! о! А
хотя бы и так! (франц.)] Да, и с Травниковым, потому что он присылает мне прелестные букеты и отлично устраивает в земстве дела
барона по квартированию полка… Eh bien! pas de betises… c'est convenu? [Итак, без глупостей!.. решено? (франц.)]
— Да покуда еще не решено, — беззастенчиво лжет Бодрецов, — поговаривают, будто твое превосходительство побеспокоить
хотят, но с другой стороны графиня Погуляева через
барона фон-Фиша хлопочет…
Баронесса в ужас приходила от всего этого старого хлама, но
барон оставался неумолим и ничего не
хотел изменить.
Таким образом,
барон с первого взгляда должен был понять, какими людьми Варвара Петровна окружает себя,
хотя бы и в губернском уединении.
Крикнул он негромко и даже изящно; даже, может быть, восторг был преднамеренный, а жест нарочно заучен пред зеркалом, за полчаса пред чаем; но, должно быть, у него что-нибудь тут не вышло, так что
барон позволил себе чуть-чуть улыбнуться,
хотя тотчас же необыкновенно вежливо ввернул фразу о всеобщем и надлежащем умилении всех русских сердец ввиду великого события.
— Ну, полноте,
барон, Simon не
хотел вам сделать неприятности, — заговорила Марья Васильевна.
— Во-первых,
барон, как
хотите, а эти земские учреждения ужасно заботят меня…
— Да уж расшибись на рупь-целковый, всех угощай… Вон и
барон опохмелиться
хочет, — указал Иоська на субъекта в форменной фуражке.
— Мы хоть здесь с ней простимся! — говорила она, с усилием поднимаясь на лестницу и слегка при этом поддерживаемая
бароном под руку. — Я вчера к ней заезжала, сказали: «дома нет», а я непременно
хочу с ней проститься!
— Да, не согласен, — отвечал
барон,
хотя, в сущности, он решительно не знал, с чем он, собственно, тут не согласен.
— Гораздо меньше! — воскликнул
барон и в самом деле
хотел было сесть, но чиновник не пустил его.
Анна Юрьевна последнее время как будто бы утратила даже привычку хорошо одеваться и
хотя сколько-нибудь себя подтягивать, так что в тот день, когда у князя Григорова должен был обедать Жуквич, она сидела в своем будуаре в совершенно распущенной блузе; слегка подпудренные волосы ее были не причесаны, лицо не подбелено.
Барон был тут же и, помещаясь на одном из кресел, держал голову свою наклоненною вниз и внимательным образом рассматривал свои красивые ногти.
В Троицком трактире
барон был поставлен другом своим почти в опасное для жизни положение: прежде всего была спрошена ботвинья со льдом;
барон страшно жаждал этого блюда и боялся; однако, начал его есть и с каждым куском ощущал блаженство и страх; потом князь
хотел закатить ему двухдневалых щей, но те
барон попробовал и решительно не мог есть.
— А знаете ли вы, — продолжал
барон, — что наши, так называемые нравственные женщины, разлюбя мужа, продолжают еще любить их по-брачному: это явление, как
хотите, безнравственное и представляет безобразнейшую картину; этого никакие дикие племена, никакие животные не позволяют себе! Те обыкновенно любят тогда только, когда чувствуют влечение к тому.
Признаться мужу в своих чувствах к Миклакову и в том, что между ними происходило, княгиня все-таки боялась; но, с другой стороны, запереться во всем — у ней не хватало духу; да она и не
хотела на этот раз, припоминая, как князь некогда отвечал на ее письмо по поводу
барона, а потому княгиня избрала нечто среднее.
— Партию вы
хотите между купчих составить? — спросила княгиня
барона как бы несколько укоризненным голосом.
— Ну, что за пустяки, — произнесла Анна Юрьевна,
хотя в душе почти сознавала справедливость слов
барона. — Но как же помочь тому? — прибавила она.
— А
барон, напротив, стремится к замоскворецкому купечеству: партию
хочет себе составить посреди их! — заметил князь.
— Без всякого сомнения!.. Там люди живут человеческой жизнью, а здесь, я не знаю, — жизнью каких-то… — «свиней», вероятно,
хотел добавить
барон, но удержался.
— Совершенно такие существуют! — отвечал князь, нахмуривая брови: ему было уже и досадно, зачем он открыл свою тайну
барону, тем более, что, начиная разговор, князь, по преимуществу,
хотел передать другу своему об Елене, о своих чувствах к ней, а вышло так, что они все говорили о княгине.
— Атмосфера в обществе с хорошенькой и милой женщиной, — отвечала Анна Юрьевна. Она сама отчасти замечала, а частью слышала от прислуги своей, что
барон ухаживает за княгиней, и что та сама тоже неравнодушна к нему, а потому она
хотела порасспросить несколько
барона об этом.
— Voila pour vous!.. [Вот вам! (франц.).] — вскрикнула Анна Юрьевна и, сломив ветку,
хотела ударить ею
барона, но тот побежал от нее, Анна Юрьевна тоже побежала за ним и, едва догнав, ударила его по спине, а затем сама опустилась от усталости на дерновую скамейку: от беганья она раскраснелась и была далеко не привлекательна собой.
Барон, взглянув на нее, заметил это, но счел более благоразумным не давать развиваться в себе этому чувству.
Часу в четвертом
барон, наконец, встал и
хотел было отправиться в Останкино.
— В то же время, — продолжал
барон, пожимая плечами, — снова рискнуть и снова надеяться услышать отказ, как
хотите, становится даже несколько щекотливо для моего самолюбия!
— То есть интересно,
хотел я сказать, — поправился
барон и перед царь-пушкой постарался уже выразиться точнее.
— Совершенно разлюбляют, только не
хотят самим себе даже признаться в том! — говорил
барон.
Из посторонних у нее бывал только Елпидифор Мартыныч, наблюдавший за ее здоровьем, и
барон, который ей необходим был тем, что устраивал ее дела по наследству от мужа, в чем княгиня, разумеется, ничего не понимала да и заботиться об этом много не
хотела, потому что сама думала скоро пойти вслед за князем.
На другой день после этого объяснения,
барон написал к князю Григорову письмо, в котором, между прочим, излагал, что, потеряв так много в жизни со смертью своего благодетеля, он
хочет отдохнуть душой в Москве, а поэтому спрашивает у князя еще раз позволения приехать к ним погостить.
— Ни за что на свете, ни за что! Чтобы связать себя с кем-нибудь — никогда!.. — воскликнула Анна Юрьевна и таким решительным голосом, что
барон сразу понял, что она в самом деле искренно не желает ни за кого выйти замуж, но чтобы она не
хотела вступить с ним в какие-либо другие, не столь прочные отношения, — это было для него еще под сомнением.
— Позвольте мне, хоть, может быть, это и не совсем принято, предложить вам себя, — начал
барон, несколько запинаясь и конфузясь. — Я службой и петербургским климатом очень расстроил мое здоровье, а потому
хочу год или два отдохнуть и прожить даже в Москве; но, привыкнув к деятельной жизни, очень рад буду чем-нибудь занять себя и немножко ажитировать.
— И сам не знаю! — отвечал князь; о причинах, побудивших его разлюбить жену, он не
хотел открывать
барону, опасаясь этим скомпрометировать некоторым образом княгиню.
Смеяться вам угодно надо мною —
Нет; я
хотел… быть может, вы… я думал,
Что уж
барону время умереть.
— За границей! Ну да, ну да! Я непременно поеду за границу. Я помню, когда я был за границей в двадцатых годах, там было у-ди-ви-тельно весело. Я чуть-чуть не женился на одной виконтессе, француженке. Я тогда был чрезвычайно влюблен и
хотел посвятить ей всю свою жизнь. Но, впрочем, женился не я, а другой и восторжествовал, один немецкий
барон; он еще потом некоторое время в сумасшедшем доме сидел.
Кулыгин. В какой-то семинарии учитель написал на сочинении «чепуха», а ученик прочел «реникса» — думал, что по-латыни написано… (Смеется.) Смешно удивительно. Говорят, будто Соленый влюблен в Ирину и будто возненавидел
барона… Это понятно. Ирина очень хорошая девушка. Она даже похожа на Машу, такая же задумчивая. Только у тебя, Ирина, характер мягче.
Хотя и у Маши, впрочем, тоже очень хороший характер. Я ее люблю, Машу.
Ольга. Милая, говорю тебе как сестра, как друг, если
хочешь моего совета, выходи за
барона!
Потом, когда мы пили чай, он бессвязно, необычными словами рассказал, что женщина — помещица, он — учитель истории, был репетитором ее сына, влюбился в нее, она ушла от мужа-немца,
барона, пела в опере, они жили очень хорошо,
хотя первый муж ее всячески старался испортить ей жизнь.
— Ведь ты меня любишь, любишь? — говорила она, — ведь ты, ведь ты… за меня с
бароном драться
хотел!