Неточные совпадения
Когда нам объявили, что скоро будут именины
бабушки и что нам должно приготовить к этому дню подарки, мне пришло в голову
написать ей стихи на этот случай, и я тотчас же прибрал два стиха с рифмами, надеясь также скоро прибрать остальные.
«Зачем я
написал: как родную мать? ее ведь здесь нет, так не нужно было и поминать ее; правда, я
бабушку люблю, уважаю, но все она не то… зачем я
написал это, зачем я солгал? Положим, это стихи, да все-таки не нужно было».
Почти месяц после того, как мы переехали в Москву, я сидел на верху бабушкиного дома, за большим столом и
писал; напротив меня сидел рисовальный учитель и окончательно поправлял нарисованную черным карандашом головку какого-то турка в чалме. Володя, вытянув шею, стоял сзади учителя и смотрел ему через плечо. Головка эта была первое произведение Володи черным карандашом и нынче же, в день ангела
бабушки, должна была быть поднесена ей.
Прочими книгами в старом доме одно время заведовала Вера, то есть брала, что ей нравилось, читала или не читала, и ставила опять на свое место. Но все-таки до книг дотрогивалась живая рука, и они кое-как уцелели, хотя некоторые, постарее и позамасленнее, тронуты были мышами. Вера
писала об этом через
бабушку к Райскому, и он поручил передать книги на попечение Леонтия.
—
Бабушка! ты не поняла меня, — сказала она кротко, взяв ее за руки, — успокойся, я не жалуюсь тебе на него. Никогда не забывай, что я одна виновата — во всем… Он не знает, что произошло со мной, и оттого
пишет. Ему надо только дать знать, объяснить, как я больна, упала духом, — а ты собираешься, кажется, воевать! Я не того хочу. Я хотела
написать ему сама и не могла, — видеться недостает сил, если б я и хотела…
— Да кто
пишет? Ко мне никто, — сказала
бабушка, — а к Марфеньке недавно из лавки купец письмо прислал…
«А когда после? — спрашивала она себя, медленно возвращаясь наверх. — Найду ли я силы
написать ему сегодня до вечера? И что
напишу? Все то же: „Не могу, ничего не хочу, не осталось в сердце ничего…“ А завтра он будет ждать там, в беседке. Обманутое ожидание раздражит его, он повторит вызов выстрелами, наконец, столкнется с людьми, с
бабушкой!.. Пойти самой, сказать ему, что он поступает „нечестно и нелогично“… Про великодушие нечего ему говорить: волки не знают его!..»
— Какой это Маркушка? Мне что-то Леонтий
писал… Что Леонтий,
бабушка, как поживает? Я пойду к нему…
— Откажите,
бабушка, зачем? Потрудись, Василиса, сказать, что я до приезда Веры Васильевны портрета
писать не стану.
— Верю, верю,
бабушка! Ну так вот что: пошлите за чиновником в палату и велите
написать бумагу: дом, вещи, землю, все уступаю я милым моим сестрам, Верочке и Марфеньке, в приданое…
Она была бледнее прежнего, в глазах ее было меньше блеска, в движениях меньше живости. Все это могло быть следствием болезни, скоро захваченной горячки; так все и полагали вокруг. При всех она держала себя обыкновенно, шила, порола, толковала со швеями,
писала реестры, счеты, исполняла поручения
бабушки. И никто ничего не замечал.
Но он не слушал, а смотрел, как
писала бабушка счеты, как она глядит на него через очки, какие у нее морщины, родимое пятнышко, и лишь доходил до глаз и до улыбки, вдруг засмеется и бросится целовать ее.
Он без церемонии почти вывел
бабушку и Марфеньку, которые пришли было поглядеть. Егорка, видя, что барин начал
писать «патрет», пришел было спросить, не отнести ли чемодан опять на чердак. Райский молча показал ему кулак.
— Далась им эта свобода; точно
бабушка их в кандалах держит!
Писал бы, да не по ночам, — прибавила она, — а то я не сплю покойно. В котором часу ни поглядишь, все огонь у тебя…
Но
бабушка завесила зеркало. «Мешает
писать, когда видишь свою рожу напротив», — говорила она.
Когда она обращала к нему простой вопрос, он, едва взглянув на нее, дружески отвечал ей и затем продолжал свой разговор с Марфенькой, с
бабушкой или молчал, рисовал,
писал заметки в роман.
«Что она делает? — вертелось у
бабушки в голове, — читать не читает — у ней там нет книг (
бабушка это уже знала), разве
пишет: бумага и чернильница есть».
С мыслью о письме и сама Вера засияла опять и приняла в его воображении образ какого-то таинственного, могучего, облеченного в красоту зла, и тем еще сильнее и язвительнее казалась эта красота. Он стал чувствовать в себе припадки ревности, перебирал всех, кто был вхож в дом, осведомлялся осторожно у Марфеньки и
бабушки, к кому они все
пишут и кто
пишет к ним.
«Леонтий,
бабушка! — мечтал он, — красавицы троюродные сестры, Верочка и Марфенька! Волга с прибрежьем, дремлющая, блаженная тишь, где не живут, а растут люди и тихо вянут, где ни бурных страстей с тонкими, ядовитыми наслаждениями, ни мучительных вопросов, никакого движения мысли, воли — там я сосредоточусь, разберу материалы и
напишу роман. Теперь только закончу как-нибудь портрет Софьи, распрощаюсь с ней — и dahin, dahin! [туда, туда! (нем.)]»
— Не знаю,
бабушка,
пишу жизнь — выходит роман:
пишу роман — выходит жизнь. А что будет окончательно — не знаю.
— Отчего? вот еще новости! — сказал Райский. — Марфенька! я непременно сделаю твой портрет, непременно
напишу роман, непременно познакомлюсь с Маркушкой, непременно проживу лето с вами и непременно воспитаю вас всех трех,
бабушку, тебя и… Верочку.
…Читал «Пахарь» Григоровича. Пожалуйста, прочти его в мартовской книге «Современника» и скажи мне, какое на тебя сделает впечатление эта душевная повесть. По-моему, она — быль; я уже просил благодарить Григоровича — особенно за начало. В конце немного мелодрама. Григорович — племянник Камиллы Петровны Ивашевой. В эту же ночь
написал к М. П. Ледантю, его
бабушке…
Написали письмо к Прасковье Ивановне и не один раз его перечитывали; заставляли и меня
написать по линейкам, что «я очень люблю
бабушку и желаю ее видеть».
Я не мог любить, да и видеть не желал Прасковью Ивановну, потому что не знал ее, и, понимая, что
пишу ложь, всегда строго осуждаемую у нас, я откровенно спросил: «Для чего меня заставляют говорить неправду?» Мне отвечали, что когда я узнаю
бабушку, то непременно полюблю и что я теперь должен ее любить, потому что она нас любит и хочет нам сделать много добра.
Князь был со мной очень ласков, поцеловал меня, то есть приложил на секунду к моей щеке мягкие, сухие и холодные губы, расспрашивал о моих занятиях, планах, шутил со мной, спрашивал,
пишу ли я всё стихи, как те, которые
написал в именины
бабушки, и сказал, чтобы я приходил нынче к нему обедать.
Написать бы письмо
бабушке, чтобы она пришла и выкрала меня из больницы, пока я еще жив, но
писать нельзя: руки не действуют и не на чем. Попробовать — не удастся ли улизнуть отсюда?
Дед,
бабушка да и все люди всегда говорили, что в больнице морят людей, — я считал свою жизнь поконченной. Подошла ко мне женщина в очках и тоже в саване,
написала что-то на черной доске в моем изголовье, — мел сломался, крошки его посыпались на голову мне.
Наконец, Бактеева и Курмышева, условившись с Ариной Васильевной, что она ни о чем к своему супругу
писать не станет и отпустит к ним Парашеньку, несмотря на запрещение Степана Михайловича, под предлогом тяжкой болезни родной
бабушки, — уехали в свое поместье.
— Ну да, та самая, — снисходительно кивнула в его сторону головой Анна Афанасьевна. — Она еще приходится дальней родней по
бабушке Стремоуховым, которых ты знаешь. И вот Лиза Белоконская
писала мне, что встретилась в одном обществе с Василием Терентьевичем и рекомендовала ему побывать у нас, если ему вообще вздумается ехать когда-нибудь на завод.
Отрадина. Во-первых, она очень дальняя родня, а во-вторых, у ней прямых наследников много. Да кстати, она
писала мне из деревни, что сегодня будет в городе, так заедет ко мне чай пить. Надо кипяченых сливок изготовить, она до смерти любит. Нет, я и так, без
бабушек разбогатею.
В эти минуты я чувствую то же самое: пока я
писала о
бабушке и других предках Протозановского дома, я не ощущала ничего подобного, но когда теперь мне приходится нарисовать на память ближайших бабушкиных друзей, которых княгиня избирала не по роду и общественному положению, а по их внутренним, ей одной вполне известным преимуществам, я чувствую в себе невольный трепет.
— В добрый час! Господь благословит! — кричала с крыльца
бабушка. — Ты же, Саша,
пиши нам из Москвы!
Бабушка, однако, далека от подозрения и часто удивляется: «Ты замечаешь, Кэт, как нынче непонятно стали
писать?» Я, конечно, соглашаюсь.
Одни только русские репортеры
пишут про «красивые» гроба и «прекрасные» похороны; однако обычай, как хоронили
бабушку, и мне понравился.
— Что же это вы сделали, Лина? Как я
напишу об этом на Арбат и в Калужскую губернию! Как я его когда-нибудь повезу к деду и
бабушке или в Москву к дяде, русскому археологу и историку!
— Другого… качества? Этого я что-то не понимаю. —
Бабушка снова погремела четками. — Яков Петрович мне
пишет, что за тобою две странности водятся. Какие странности?
Центральную сцену в"Обрыве"я читал, сидя также над обрывом, да и весь роман прочел на воздухе, на разных альпийских вышках. Не столько лица двух героев. Райского и Волохова, сколько женщины: Вера, Марфенька,
бабушка, а из второстепенных — няни, учителя гимназии Козлова — до сих пор мечутся предо мною, как живые, а я с тех пор не перечитывал романа и
пишу эти строки как раз 41 год спустя в конце лета 1910 года.
Бабушка решила оставить его у себя,
написала родителям, и кончилось тем, что с мальчиком поступили по первоначальному проекту Фанни Михайловны и несколько месяцев спустя, в декабре 1868 года, отвезли в Петербург, где он и поступил в императорский лицей.
Мы в нескольких штрихах уже определили взаимные отношения этих двух влюбленных в описываемое нами время, входить в подробности, значит, повторять то, о чем исписаны миллионы пудов бумаги, значит,
писать сентиментальный роман, так увлекавший наших
бабушек.