Неточные совпадения
— Прошу любить старую тетку, — говорила она, целуя Володю в волосы, — хотя я вам и дальняя, но я считаю по дружеским связям, а не по степеням родства, — прибавила она, относясь преимущественно к
бабушке; но
бабушка продолжала быть недовольной ею и
отвечала...
Несмотря на то, что княгиня поцеловала руку
бабушки, беспрестанно называла ее ma bonne tante, [моя добрая тетушка (фр.).] я заметил, что
бабушка была ею недовольна: она как-то особенно поднимала брови, слушая ее рассказ о том, почему князь Михайло никак не мог сам приехать поздравить
бабушку, несмотря на сильнейшее желание; и,
отвечая по-русски на французскую речь княгини, она сказала, особенно растягивая свои слова...
Бабушка, задумавшись, смотрела на портрет, вделанный в черепаховую табакерку, и ничего не
отвечала.
Я решительно не помню, каким образом вошла мне в голову такая странная для ребенка мысль, но помню, что она мне очень нравилась и что на все вопросы об этом предмете я
отвечал, что непременно поднесу
бабушке подарок, но никому не скажу, в чем он будет состоять.
— Ah! mon cher, [Ах! мой дорогой (фр.).] —
отвечала бабушка, понизив голос и положив руку на рукав его мундира, — она, верно бы, приехала, если б была свободна делать, что хочет.
Отколе бог принес?» Вожатый мой мигнул значительно и
отвечал поговоркою: «В огород летал, конопли клевал; швырнула
бабушка камушком — да мимо.
— О, моя милая
бабушка, —
отвечал я, — вам и не будет надобности давать мне советы, — я только взгляну на ваше лицо и прочитаю в ваших глазах все, что мне нужно.
Бабушка не
ответила, выжимая слезы из глаз маленьким платочком, обшитым кружевами.
— Еще бы не помнить! —
отвечал за него Леонтий. — Если ее забыл, так кашу не забывают… А Уленька правду говорит: ты очень возмужал, тебя узнать нельзя: с усами, с бородой! Ну, что
бабушка? Как, я думаю, обрадовалась! Не больше, впрочем, меня. Да радуйся же, Уля: что ты уставила на него глаза и ничего не скажешь?
Вера была тоже не весела. Она закутана была в большой платок и на вопрос
бабушки, что с ней,
отвечала, что у ней был ночью озноб.
— Любит! — с уверенностью
отвечала бабушка, — только по-своему. Никогда не показывает и не покажет! А любит, — пожалуй, хоть умереть готова.
— Ничего,
бабушка, не обращайте внимания на меня, —
отвечал он, — дайте свободу… Не спится: иногда и рад бы, да не могу.
— Я буду и есть, и говорить, —
отвечал вслух Райский.
Бабушка сконфузилась и сердито отвернула плечо.
— Погоди,
бабушка, я сама скажу ему, —
отвечала Вера, опасаясь вмешивать брата.
Бабушка написала, Райский ничего не
отвечал, и Савелий женился.
— Сплю, —
отвечает Вера и закрывает глаза, чтоб обмануть
бабушку.
Бабушка отпускала Марфеньку за Волгу, к будущей родне, против обыкновения молчаливо, с некоторой печалью. Она не обременяла ее наставлениями, не вдавалась в мелочные предостережения, даже на вопросы Марфеньки, что взять с собой, какие платья, вещи — рассеянно
отвечала: «Что тебе вздумается». И велела Василисе и девушке Наталье, которую посылала с ней, снарядить и уложить, что нужно.
Не только Райский, но и сама
бабушка вышла из своей пассивной роли и стала исподтишка пристально следить за Верой. Она задумывалась не на шутку, бросила почти хозяйство, забывала всякие ключи на столах, не толковала с Савельем, не сводила счетов и не выезжала в поле. Пашутка не спускала с нее, по обыкновению, глаз, а на вопрос Василисы, что делает барыня,
отвечала: «Шепчет».
— За то, что Марфенька
отвечала на его объяснение, она сидит теперь взаперти в своей комнате в одной юбке, без башмаков! — солгала
бабушка для пущей важности. — А чтоб ваш сын не смущал бедную девушку, я не велела принимать его в дом! — опять солгала она для окончательной важности и с достоинством поглядела на гостью, откинувшись к спинке дивана.
— Да, я артист, —
отвечал Марк на вопрос Райского. — Только в другом роде. Я такой артист, что купцы называют «художник».
Бабушка ваша, я думаю, вам говорила о моих произведениях!
— Не знаю,
бабушка, да и не желаю знать! —
отвечал он, приглядываясь из окна к знакомой ему дали, к синему небу, к меловым горам за Волгой. — Представь, Марфенька: я еще помню стихи Дмитриева, что в детстве учил...
Когда она обращала к нему простой вопрос, он, едва взглянув на нее, дружески
отвечал ей и затем продолжал свой разговор с Марфенькой, с
бабушкой или молчал, рисовал, писал заметки в роман.
Бабушка хотела
отвечать, но в эту минуту ворвался в комнату Викентьев, весь в поту, в пыли, с книгой и нотами в руках. Он положил и то и другое на стол перед Марфенькой.
— Разве я зверь, — обидчиво
отвечала Татьяна Марковна, — такая же, как эти злые родители, изверги? Грех, Вера, думать это о
бабушке…
— Она, пожалуй, испугается и упадет в обморок, тогда
бабушка даст вам знать! Что выдумали! —
отвечала она, удерживая его за рукав.
Сначала
бабушка писывала к нему часто, присылала счеты: он на письма
отвечал коротко, с любовью и лаской к горячо любимой старушке, долго заменявшей ему мать, а счеты рвал и бросал под стол.
С своей стороны, и Сашенька
отвечала бабушке такой же горячей привязанностью. И старая и малая не надышались друг на друга, так что
бабушка, по делам оставшегося от покойного зятя имения, даже советовалась с внучкой, и когда ей замечали, что Сашенька еще мала, не смыслит, то старушка уверенно
отвечала...
Перед вечером пришел полицейский, уже другой, рыжий и толстый, он сидел в кухне на лавке, дремал, посапывая и кланяясь, а когда
бабушка спрашивала его: «Как же это дознались?» — он
отвечал не сразу и густо...
После святок мать отвела меня и Сашу, сына дяди Михаила, в школу. Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию
бабушки, дед взял Сашу к себе. В школу мы ходили с месяц времени, из всего, что мне было преподано в ней, я помню только, что на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя
ответить просто: «Пешков», — а надобно сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя сказать учителю: «Ты, брат, не кричи, я тебя не боюсь…»
— Маленьких всегда бьют? — спрашивал я;
бабушка спокойно
отвечала...
— Что мне сахару не даешь? — капризным тоном балованного ребенка спрашивал он
бабушку. Она
отвечала ласково, но твердо...
— А господь с ними! — беззаботно
ответила бабушка. — А пускай смеются, на доброе им здоровье!
Нас привлекли к суду, — в кухне за столом сидели дед,
бабушка, мать и допрашивали нас, — помню, как смешно
отвечал Саша на вопросы деда...
— Он поймет, — уверенно
отвечала бабушка. — Ему что ни говори — он разберет…
Слова были знакомы, но славянские знаки не
отвечали им: «земля» походила на червяка, «глаголь» — на сутулого Григория, «я» — на
бабушку со мною, а в дедушке было что-то общее со всеми буквами азбуки. Он долго гонял меня по алфавиту, спрашивая и в ряд и вразбивку; он заразил меня своей горячей яростью, я тоже вспотел и кричал во всё горло. Это смешило его; хватаясь за грудь, кашляя, он мял книгу и хрипел...
Мать постоянно
отвечала, что «госпожой и хозяйкой по-прежнему остается матушка», то есть моя
бабушка, и велела сказать это крестьянам; но отец сказал им, что молодая барыня нездорова.
Отец с досадой
отвечал: «Совестно было сказать, что ты не хочешь быть их барыней и не хочешь их видеть; в чем же они перед тобой виноваты?..» Странно также и неприятно мне показалось, что в то время, когда отца вводили во владение и когда крестьяне поздравляли его шумными криками: «Здравствуй на многие лета, отец наш Алексей Степаныч!» —
бабушка и тетушка, смотревшие в растворенное окно, обнялись, заплакали навзрыд и заголосили.
Я не мог любить, да и видеть не желал Прасковью Ивановну, потому что не знал ее, и, понимая, что пишу ложь, всегда строго осуждаемую у нас, я откровенно спросил: «Для чего меня заставляют говорить неправду?» Мне
отвечали, что когда я узнаю
бабушку, то непременно полюблю и что я теперь должен ее любить, потому что она нас любит и хочет нам сделать много добра.
— Прекрасно, мой милый; вы, кажется, знаете, что я всегда совершенно здорова, —
отвечала бабушка таким тоном, как будто вопрос папа был самый неуместный и оскорбительный вопрос. — Что ж, хотите вы мне дать чистый платок? — продолжала она, обращаясь к Гаше.
— Нет, так… Я уж ему
ответила. Умнее матери хочет быть… Однако это еще
бабушка надвое сказала… да! А впрочем, и я хороша; тебя прошу не говорить об нем, а сама твержу:"Коронат да Коронат!"Будем-ка лучше об себе говорить. Вот я сперва закуску велю подать, а потом и поговорим; да и наши, того гляди, подъедут. И преприятно денек вместе проведем!
Дед не
ответил,
бабушка, подождав, сказала с улыбкой...
Я не узнавал
бабушки: скромно поджав губы, незнакомо изменив все лицо, она тихонько садилась на скамью у двери, около лохани с помоями, и молчала, как виноватая,
отвечая на вопросы сестры тихо, покорно.
Яков Шумов говорит о душе так же осторожно, мало и неохотно, как говорила о ней
бабушка. Ругаясь, он не задевал душу, а когда о ней рассуждали другие, молчал, согнув красную бычью шею. Когда я спрашиваю его — что такое душа? — он
отвечает...
— Да,
бабушка, —
отвечала она. — Ты еще меня спросила, отчего я такая печальная.
— Степан Михайлович, узнав, что все живы и здоровы, светел и радостен вошел в свой господский дом, расцеловал свою Аришеньку, дочерей и сына и весело спросил: «Да где же Параша?» Ободрившись ласковостью супруга, Арина Васильевна
отвечала ему с притворной улыбкой: «Где, доподлинно не знаю; может, у
бабушки.
Ну, а ты?» Такой вопрос был необыкновенная ласка, и
бабушка поспешно
отвечала, что которую ночь Степан Михайлович хорошо почивает, ту и она хорошо спит; но что Танюша всю ночь металась.
— Отстань, — с фальшивой строгостью
отвечала бабушка, путаясь в счете поклонов.
— Гордей Евстратыч сейчас приедет, он заехал только за отцом Крискентом, —
ответила бабушка Татьяна на немой вопрос Фени.
— Дома осталась, дома… Что-то головой скудается, —
ответила бабушка Татьяна, целуясь с Феней. — Отец-то дома?
После ужина все, по старинному прадедовскому обычаю, прощались с
бабушкой, то есть кланялись ей в землю, приговаривая: «Прости и благослови,
бабушка…» Степенная, важеватая старуха
отвечала поясным поклоном и приговаривала: «Господь тебя простит, милушка». Гордею Евстратычу полагались такие же поклоны от детей, а сам он кланялся в землю своей мамыньке. В старинных раскольничьих семьях еще не вывелся этот обычай, заимствованный из скитских «метаний».