Неточные совпадения
Бабушка была уже в зале: сгорбившись и опершись на спинку стула, она стояла у стенки и набожно молилась; подле нее стоял папа. Он обернулся к нам и улыбнулся,
заметив, как мы, заторопившись, прятали за спины приготовленные подарки и, стараясь быть незамеченными, остановились у самой двери. Весь эффект неожиданности, на который мы рассчитывали, был потерян.
— О чем? — сказал он с нетерпением. — А! о перчатках, — прибавил он совершенно равнодушно,
заметив мою руку, — и точно нет; надо спросить у
бабушки… что она скажет? — и, нимало не задумавшись, побежал вниз.
Несмотря на то, что княгиня поцеловала руку
бабушки, беспрестанно называла ее ma bonne tante, [моя добрая тетушка (фр.).] я
заметил, что
бабушка была ею недовольна: она как-то особенно поднимала брови, слушая ее рассказ о том, почему князь Михайло никак не мог сам приехать поздравить
бабушку, несмотря на сильнейшее желание; и, отвечая по-русски на французскую речь княгини, она сказала, особенно растягивая свои слова...
Большая девица, с которой я танцевал, делая фигуру,
заметила меня и, предательски улыбнувшись, — должно быть, желая тем угодить
бабушке, — подвела ко мне Сонечку и одну из бесчисленных княжон. «Rose ou hortie?» [Роза или крапива? (фр.)] — сказала она мне.
Няня не обманула: ночь пролетела как краткое мгновение, которого я и не
заметил, и
бабушка уже стояла над моею кроваткою в своем большом чепце с рюшевыми мармотками и держала в своих белых руках новенькую, чистую серебряную монету, отбитую в самом полном и превосходном калибре.
Отец рассказывал лучше
бабушки и всегда что-то такое, чего мальчик не
замечал за собой, не чувствовал в себе. Иногда Климу даже казалось, что отец сам выдумал слова и поступки, о которых говорит, выдумал для того, чтоб похвастаться сыном, как он хвастался изумительной точностью хода своих часов, своим умением играть в карты и многим другим.
Раиса. За Химкой-то уж подсматривать стали.
Бабушка все ворчит на нее, должно быть, что-нибудь
заметила; да старуха нянька все братцам пересказывает. Выходи, Анфиса, поскорей замуж, и я бы к тебе переехала жить: тогда своя воля; а то ведь это тоска.
— Знаю, и это мучает меня…
Бабушка! — почти с отчаянием
молила Вера, — вы убьете меня, если у вас сердце будет болеть обо мне…
Бабушка отвернулась в сторону,
заметив, как играла глазами Полина Карповна.
— Ах! — почти в ужасе закричала Марфенька, — как это вы
смеете так называть
бабушку!
— Опять! Вот вы какие: сами затеяли разговор, а теперь выдумали, что люблю. Уж и люблю! Он и мечтать не
смеет! Любить — как это можно! Что еще
бабушка скажет? — прибавила она, рассеянно играя бородой Райского и не подозревая, что пальцы ее, как змеи, ползали по его нервам, поднимали в нем тревогу, зажигали огонь в крови, туманили рассудок. Он пьянел с каждым движением пальцев.
Райский
заметил, что
бабушка, наделяя щедро Марфеньку замечаниями и предостережениями на каждом шагу, обходила Веру с какой-то осторожностью, не то щадила ее, не то не надеялась, что эти семена не пропадут даром.
Тушин тоже смотрит на Веру какими-то особенными глазами. И
бабушка, и Райский, а всего более сама Вера
заметили это.
— Что вы это ему говорите: он еще дитя! — полугневно
заметила бабушка и стала прощаться. Полина Карповна извинялась, что муж в палате, обещала приехать сама, а в заключение взяла руками Райского за обе щеки и поцеловала в лоб.
Все другие муки глубоко хоронились у ней в душе. На очереди стояла страшная битва насмерть с новой бедой: что
бабушка? Райский успел шепнуть ей, что будет говорить с Татьяной Марковной вечером, когда никого не будет, чтоб и из людей никто не
заметил впечатления, какое может произвести на нее эта откровенность.
— Ну,
бабушка, —
заметил Райский, — Веру вы уже наставили на путь. Теперь если Егорка с Мариной прочитают эту «аллегорию» — тогда от добродетели некуда будет деваться в доме!
— Не
замечал твоей красоты, смотрел бы на тебя, как на
бабушку…
— Как можно спросить: прогневаются! — иронически
заметила Татьяна Марковна, — на три дня запрутся у себя.
Бабушка не
смей рта разинуть!
Бабушка немного успокоилась, что она пришла, но в то же время
замечала, что Райский меняется в лице и старается не глядеть на Веру. В первый раз в жизни, может быть, она проклинала гостей. А они уселись за карты, будут пить чай, ужинать, а Викентьева уедет только завтра.
И не одному только ревниво-наблюдательному взгляду Райского или заботливому вниманию
бабушки, но и равнодушному свидетелю нельзя было не
заметить, что и лицо, и фигура, и движения «лесничего» были исполнены глубокой симпатии к Вере, сдерживаемой каким-то трогательным уважением.
— Полно, Борис Павлович, вздор
молоть, — печально, со вздохом сказала
бабушка. — Ты моложе был поумнее, вздору не
молол.
— И я ему тоже говорила! —
заметила Татьяна Марковна, — да нынче
бабушек не слушают. Нехорошо, Борис Павлович, ты бы съездил хоть к Нилу Андреичу: уважил бы старика. А то он не простит. Я велю вычистить и вымыть коляску…
— Полунощники, право, полунощники! — с досадой и с тоской про себя
заметила бабушка, — шатаются об эту пору, холод эдакой…
— Кстати о
бабушке, — перебила она, — я
замечаю, что она с некоторых пор начала следить за мною; не знаете ли, что этому за причина?
— Ты, Вера, сама бредила о свободе, ты таилась, и от меня, и от
бабушки, хотела независимости. Я только подтверждал твои мысли: они и мои. За что же обрушиваешь такой тяжелый камень на мою голову? — тихо оправдывался он. — Не только я, даже
бабушка не
смела приступиться к тебе…
Он удивлялся, как могло все это уживаться в ней и как
бабушка, не
замечая вечного разлада старых и новых понятий, ладила с жизнью и переваривала все это вместе и была так бодра, свежа, не знала скуки, любила жизнь, веровала, не охлаждаясь ни к чему, и всякий день был для нее как будто новым, свежим цветком, от которого назавтра она ожидала плодов.
—
Бабушка, где вы меня
поместите? — спросил он.
— Она все с детьми: когда они тут, ее не отгонишь, —
заметила бабушка, — поднимут шум, гам, хоть вон беги!
— Опять «непременно»! —
заметила бабушка.
Она была бледнее прежнего, в глазах ее было меньше блеска, в движениях меньше живости. Все это могло быть следствием болезни, скоро захваченной горячки; так все и полагали вокруг. При всех она держала себя обыкновенно, шила, порола, толковала со швеями, писала реестры, счеты, исполняла поручения
бабушки. И никто ничего не
замечал.
Тит Никоныч являлся всегда одинакий, вежливый, любезный, подходящий к ручке
бабушки и подносящий ей цветок или редкий фрукт. Опенкин, всегда речистый, неугомонный, под конец пьяный, барыни и барышни, являвшиеся теперь потанцевать к невесте, и молодые люди — все это надоедало Райскому и Вере — и оба искали, он — ее, а она — уединения, и были только счастливы, он — с нею, а она — одна, когда ее никто не видит, не
замечает, когда она пропадет «как дух» в деревню, с обрыва в рощу или за Волгу, к своей попадье.
—
Замечай за Верой, — шепнула
бабушка Райскому, — как она слушает! История попадает — не в бровь, а прямо в глаз. Смотри, морщится, поджимает губы!..
— Шути, а шутя правду сказал, —
заметила бабушка.
Она страдала за эти уродливости и от этих уродливостей, мешавших жить, чувствовала нередко цепи и готова бы была, ради правды, подать руку пылкому товарищу, другу, пожалуй мужу, наконец… чем бы он ни был для нее, — и идти на борьбу против старых врагов, стирать ложь,
мести сор, освещать темные углы,
смело, не слушая старых, разбитых голосов, не только Тычковых, но и самой
бабушки, там, где последняя безусловно опирается на старое, вопреки своему разуму, — вывести, если можно, и ее на другую дорогу.
— Марфенька! перекрести его: ты там поближе сидишь, —
заметила бабушка сердито.
Райский расхохотался, слушая однажды такое рассуждение, и особенно характеристический очерк пьяницы, самого противного и погибшего существа, в глазах
бабушки, до того, что хотя она не
заметила ни малейшей наклонности к вину в Райском, но всегда с беспокойством смотрела, когда он вздумает выпить стакан, а не рюмку вина или рюмку водки.
— Ты в самом деле нездорова — посмотри, какая ты бледная! —
заметила серьезно Марфенька, — не сказать ли
бабушке? Она за доктором пошлет… Пошлем, душечка, за Иваном Богдановичем… Как это грустно — в день моего рождения! Теперь мне целый день испорчен!
Бабушка, однако,
заметила печаль Марфеньки и — сколько могла, отвлекла ее внимание от всяких догадок и соображений, успокоила, обласкала и отпустила веселой и беззаботной, обещавши приехать за ней сама, «если она будет вести себя там умно».
— Кто тебе позволит так проказничать? — строго
заметила бабушка. — А вы что это, в своем ли уме: девушке на лошади ездить!
— Не
сметь! — горячо остановила
бабушка, до тех пор сердито молчавшая.
— Соловьи всё ночью поют! —
заметила бабушка, взглянув на них обоих.
Чем менее Райский
замечал ее, тем она была с ним ласковее, хотя, несмотря на требование
бабушки, не поцеловала его, звала не братом, а кузеном, и все еще не переходила на ты, а он уже перешел, и
бабушка приказывала и ей перейти. А чуть лишь он открывал на нее большие глаза, пускался в расспросы, она становилась чутка, осторожна и уходила в себя.
— Видите же и вы какие-нибудь сны,
бабушка? —
заметил Райский.
— Да, сказала бы,
бабушке на ушко, и потом спрятала бы голову под подушку на целый день. А здесь… одни — Боже мой! — досказала она, кидая взгляд ужаса на небо. — Я боюсь теперь показаться в комнату; какое у меня лицо —
бабушка сейчас
заметит.
— Это в последний раз! —
заметила бабушка. — Если еще раз случится, я ее отправлю в Новоселово.
— Экая здоровая старуха, эта ваша
бабушка! —
заметил Марк, — я когда-нибудь к ней на пирог приду! Жаль, что старой дури набито в ней много!.. Ну я пойду, а вы присматривайте за Козловым, — если не сами, так посадите кого-нибудь. Вон третьего дня ему мочили голову и велели на ночь сырой капустой обложить. Я заснул нечаянно, а он, в забытьи, всю капусту с головы потаскал да съел… Прощайте! я не спал и не ел сам. Авдотья меня тут какой-то бурдой из кофе потчевала…
Бабушка раза два покосилась на нее, но, не
заметив ничего особенного, по-видимому, успокоилась. Райский пополнил поручение Веры и рассеял ее живые опасения, но искоренить подозрения не мог. И все трое, поговорив о неважных предметах, погрузились в задумчивость.
Так она волновалась, смотрела пристально и подозрительно на Веру, когда та приходила к обеду и к чаю, пробовала было последить за ней по саду, но та,
заметив бабушку издали, прибавляла шагу и была такова!
Он мысленно снимал рисунок с домов,
замечал выглядывавшие физиономии встречных, группировал лица
бабушки, дворни.
— Ты, сударыня, что, — крикнула
бабушка сердито, — молода шутить над
бабушкой! Я тебя и за ухо, да в лапти: нужды нет, что большая! Он от рук отбился, вышел из повиновения: с Маркушкой связался — последнее дело! Я на него рукой махнула, а ты еще погоди, я тебя уйму! А ты, Борис Павлыч, женись, не женись — мне все равно, только отстань и вздору не
мели. Я вот Тита Никоныча принимать не велю…