Неточные совпадения
— Ну, хозяин, смотри же,
замечай и, чуть что неисправно, не давай потачки
бабушке. Вот садик-то, что у окошек, я, видишь, недавно разбила, — говорила она, проходя чрез цветник и направляясь к двору. — Верочка с Марфенькой тут у меня всё на глазах играют, роются в песке. На няньку надеяться нельзя: я и вижу из окошка, что они делают. Вот подрастут, цветов не надо покупать: свои есть.
— Что вы это ему говорите: он еще дитя! — полугневно
заметила бабушка и стала прощаться. Полина Карповна извинялась, что муж в палате, обещала приехать сама, а в заключение взяла руками Райского за обе щеки и поцеловала в лоб.
Все время, пока Борис занят был с Марфенькой,
бабушка задумчиво глядела на него, опять припоминала в нем черты матери, но
заметила и перемены: убегающую молодость, признаки зрелости, ранние морщины и странный, непонятный ей взгляд, «мудреное» выражение. Прежде, бывало, она так и читала у него на лице, а теперь там было написано много такого, чего она разобрать не могла.
— Не
сметь! — горячо остановила
бабушка, до тех пор сердито молчавшая.
— Она все с детьми: когда они тут, ее не отгонишь, —
заметила бабушка, — поднимут шум, гам, хоть вон беги!
Он мысленно снимал рисунок с домов,
замечал выглядывавшие физиономии встречных, группировал лица
бабушки, дворни.
— Ну, уж ваша
бабушка! — с неудовольствием
заметила Ульяна Андреевна.
Бабушка отвернулась в сторону,
заметив, как играла глазами Полина Карповна.
—
Бабушка, где вы меня
поместите? — спросил он.
Он удивлялся, как могло все это уживаться в ней и как
бабушка, не
замечая вечного разлада старых и новых понятий, ладила с жизнью и переваривала все это вместе и была так бодра, свежа, не знала скуки, любила жизнь, веровала, не охлаждаясь ни к чему, и всякий день был для нее как будто новым, свежим цветком, от которого назавтра она ожидала плодов.
Райский расхохотался, слушая однажды такое рассуждение, и особенно характеристический очерк пьяницы, самого противного и погибшего существа, в глазах
бабушки, до того, что хотя она не
заметила ни малейшей наклонности к вину в Райском, но всегда с беспокойством смотрела, когда он вздумает выпить стакан, а не рюмку вина или рюмку водки.
— Шути, а шутя правду сказал, —
заметила бабушка.
— Это в последний раз! —
заметила бабушка. — Если еще раз случится, я ее отправлю в Новоселово.
— Опять «непременно»! —
заметила бабушка.
— И я ему тоже говорила! —
заметила Татьяна Марковна, — да нынче
бабушек не слушают. Нехорошо, Борис Павлович, ты бы съездил хоть к Нилу Андреичу: уважил бы старика. А то он не простит. Я велю вычистить и вымыть коляску…
Пока ветер качал и гнул к земле деревья, столбами нес пыль,
метя поля, пока молнии жгли воздух и гром тяжело, как хохот, катался в небе,
бабушка не смыкала глаз, не раздевалась, ходила из комнаты в комнату, заглядывала, что делают Марфенька и Верочка, крестила их и крестилась сама, и тогда только успокаивалась, когда туча, истратив весь пламень и треск, бледнела и уходила вдаль.
— Опять! Вот вы какие: сами затеяли разговор, а теперь выдумали, что люблю. Уж и люблю! Он и мечтать не
смеет! Любить — как это можно! Что еще
бабушка скажет? — прибавила она, рассеянно играя бородой Райского и не подозревая, что пальцы ее, как змеи, ползали по его нервам, поднимали в нем тревогу, зажигали огонь в крови, туманили рассудок. Он пьянел с каждым движением пальцев.
Чем менее Райский
замечал ее, тем она была с ним ласковее, хотя, несмотря на требование
бабушки, не поцеловала его, звала не братом, а кузеном, и все еще не переходила на ты, а он уже перешел, и
бабушка приказывала и ей перейти. А чуть лишь он открывал на нее большие глаза, пускался в расспросы, она становилась чутка, осторожна и уходила в себя.
Райский
заметил, что
бабушка, наделяя щедро Марфеньку замечаниями и предостережениями на каждом шагу, обходила Веру с какой-то осторожностью, не то щадила ее, не то не надеялась, что эти семена не пропадут даром.
— Ах! — почти в ужасе закричала Марфенька, — как это вы
смеете так называть
бабушку!
— Марфенька! перекрести его: ты там поближе сидишь, —
заметила бабушка сердито.
— Полно, Борис Павлович, вздор
молоть, — печально, со вздохом сказала
бабушка. — Ты моложе был поумнее, вздору не
молол.
— Ты, сударыня, что, — крикнула
бабушка сердито, — молода шутить над
бабушкой! Я тебя и за ухо, да в лапти: нужды нет, что большая! Он от рук отбился, вышел из повиновения: с Маркушкой связался — последнее дело! Я на него рукой махнула, а ты еще погоди, я тебя уйму! А ты, Борис Павлыч, женись, не женись — мне все равно, только отстань и вздору не
мели. Я вот Тита Никоныча принимать не велю…
— Кто тебе позволит так проказничать? — строго
заметила бабушка. — А вы что это, в своем ли уме: девушке на лошади ездить!
— Не
замечал твоей красоты, смотрел бы на тебя, как на
бабушку…
— Как можно спросить: прогневаются! — иронически
заметила Татьяна Марковна, — на три дня запрутся у себя.
Бабушка не
смей рта разинуть!
И
бабушка не
смей спросить ни о чем: «Нет, да нет ничего, не знаю, да не ведаю».
— А
заметили ли вы, что Вера с некоторых пор как будто… задумчива? — нерешительно спросил Райский, в надежде, не допытается ли как-нибудь от
бабушки разрешения своего мучительного «вопроса» о синем письме.
И не одному только ревниво-наблюдательному взгляду Райского или заботливому вниманию
бабушки, но и равнодушному свидетелю нельзя было не
заметить, что и лицо, и фигура, и движения «лесничего» были исполнены глубокой симпатии к Вере, сдерживаемой каким-то трогательным уважением.
А ничего этого не было. Вера явилась тут еще в новом свете. В каждом ее взгляде и слове, обращенном к Тушину, Райский
заметил прежде всего простоту, доверие, ласку, теплоту, какой он не
заметил у ней в обращении ни с кем, даже с
бабушкой и Марфенькой.
Так она волновалась, смотрела пристально и подозрительно на Веру, когда та приходила к обеду и к чаю, пробовала было последить за ней по саду, но та,
заметив бабушку издали, прибавляла шагу и была такова!
— Кстати о
бабушке, — перебила она, — я
замечаю, что она с некоторых пор начала следить за мною; не знаете ли, что этому за причина?
Бабушка раза два покосилась на нее, но, не
заметив ничего особенного, по-видимому, успокоилась. Райский пополнил поручение Веры и рассеял ее живые опасения, но искоренить подозрения не мог. И все трое, поговорив о неважных предметах, погрузились в задумчивость.
—
Замечай за Верой, — шепнула
бабушка Райскому, — как она слушает! История попадает — не в бровь, а прямо в глаз. Смотри, морщится, поджимает губы!..
— Ну,
бабушка, —
заметил Райский, — Веру вы уже наставили на путь. Теперь если Егорка с Мариной прочитают эту «аллегорию» — тогда от добродетели некуда будет деваться в доме!
— Вы или
бабушка правду сказали: мы больше не дети, и я виноват только тем, что не хотел
замечать этого, хоть сердце мое давно
заметило, что вы не дитя…
— Да, сказала бы,
бабушке на ушко, и потом спрятала бы голову под подушку на целый день. А здесь… одни — Боже мой! — досказала она, кидая взгляд ужаса на небо. — Я боюсь теперь показаться в комнату; какое у меня лицо —
бабушка сейчас
заметит.
— Знаю, и это мучает меня…
Бабушка! — почти с отчаянием
молила Вера, — вы убьете меня, если у вас сердце будет болеть обо мне…
Тит Никоныч являлся всегда одинакий, вежливый, любезный, подходящий к ручке
бабушки и подносящий ей цветок или редкий фрукт. Опенкин, всегда речистый, неугомонный, под конец пьяный, барыни и барышни, являвшиеся теперь потанцевать к невесте, и молодые люди — все это надоедало Райскому и Вере — и оба искали, он — ее, а она — уединения, и были только счастливы, он — с нею, а она — одна, когда ее никто не видит, не
замечает, когда она пропадет «как дух» в деревню, с обрыва в рощу или за Волгу, к своей попадье.
— Соловьи всё ночью поют! —
заметила бабушка, взглянув на них обоих.
— Надо морковного соку выпить, —
заметила бабушка, — это кровь очищает.
— Видите же и вы какие-нибудь сны,
бабушка? —
заметил Райский.
И как Вера, это изящное создание, взлелеянное под крылом
бабушки, в уютном, как ласточкино гнездо, уголке, этот перл, по красоте, всего края, на которую робко обращались взгляды лучших женихов, перед которой робели смелые мужчины, не
смея бросить на нее нескромного взгляда, рискнуть любезностью или комплиментом, — Вера, покорившая даже самовластную
бабушку, Вера, на которую ветерок не дохнул, — вдруг идет тайком на свидание с опасным, подозрительным человеком!
— Экая здоровая старуха, эта ваша
бабушка! —
заметил Марк, — я когда-нибудь к ней на пирог приду! Жаль, что старой дури набито в ней много!.. Ну я пойду, а вы присматривайте за Козловым, — если не сами, так посадите кого-нибудь. Вон третьего дня ему мочили голову и велели на ночь сырой капустой обложить. Я заснул нечаянно, а он, в забытьи, всю капусту с головы потаскал да съел… Прощайте! я не спал и не ел сам. Авдотья меня тут какой-то бурдой из кофе потчевала…
— Ты, Вера, сама бредила о свободе, ты таилась, и от меня, и от
бабушки, хотела независимости. Я только подтверждал твои мысли: они и мои. За что же обрушиваешь такой тяжелый камень на мою голову? — тихо оправдывался он. — Не только я, даже
бабушка не
смела приступиться к тебе…
— Что
бабушка скажет? —
заметил Райский.
— Полунощники, право, полунощники! — с досадой и с тоской про себя
заметила бабушка, — шатаются об эту пору, холод эдакой…
— Ты в самом деле нездорова — посмотри, какая ты бледная! —
заметила серьезно Марфенька, — не сказать ли
бабушке? Она за доктором пошлет… Пошлем, душечка, за Иваном Богдановичем… Как это грустно — в день моего рождения! Теперь мне целый день испорчен!
Бабушка немного успокоилась, что она пришла, но в то же время
замечала, что Райский меняется в лице и старается не глядеть на Веру. В первый раз в жизни, может быть, она проклинала гостей. А они уселись за карты, будут пить чай, ужинать, а Викентьева уедет только завтра.
Тушин тоже смотрит на Веру какими-то особенными глазами. И
бабушка, и Райский, а всего более сама Вера
заметили это.