Неточные совпадения
Стародум. Фенелона?
Автора Телемака? Хорошо. Я не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай. Кто
написал Телемака, тот пером своим нравов развращать не станет. Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько в свете быть возможно.
— Разумеется, о положении на фронте запрещено
писать, и письма делятся приблизительно так: огромное большинство совершенно ни слова не говорит о войне, как будто
авторы писем не участвуют в ней, остальные
пишут так, что их письма уничтожаются…
С той поры он почти сорок лет жил, занимаясь историей города,
написал книгу, которую никто не хотел издать, долго работал в «Губернских ведомостях», печатая там отрывки своей истории, но был изгнан из редакции за статью, излагавшую ссору одного из губернаторов с архиереем; светская власть обнаружила в статье что-то нелестное для себя и зачислила
автора в ряды людей неблагонадежных.
— О нет, не
написал, — засмеялся Иван, — и никогда в жизни я не сочинил даже двух стихов. Но я поэму эту выдумал и запомнил. С жаром выдумал. Ты будешь первый мой читатель, то есть слушатель. Зачем в самом деле
автору терять хоть единого слушателя, — усмехнулся Иван. — Рассказывать или нет?
— А я не хотел вас пропустить через Берн, не увидавшись с вами. Услышав, что вы были у нас два раза и что вы пригласили Густава, я пригласил сам себя. Очень, очень рад, что вижу вас, то, что Карл о вас
пишет, да и без комплиментов, я хотел познакомиться с
автором «С того берега».
Раз в пьесе, полученной от него, письмо попалось:
писал он сам
автору, что пьеса поставлена быть не может по независящим обстоятельствам. Конечно, зачем чужую ставить, когда своя есть! Через два дня я эту пьесу перелицевал, через месяц играли ее, а фарс с найденным письмом отослали
автору обратно в тот же день, когда я возвратил его.
У меня сохранилась запись очевидца о посещении этой трущобы: «Мне пришлось, —
пишет автор записи, — быть у одного из чиновников, жившего в этом доме.
— Видите, Иван Андреевич, ведь у всех ваших конкурентов есть и «Ледяной дом», и «Басурман», и «Граф Монтекристо», и «Три мушкетера», и «Юрий Милославский». Но ведь это вовсе не то, что
писали Дюма, Загоскин, Лажечников. Ведь там черт знает какая отсебятина нагорожена… У
авторов косточки в гробу перевернулись бы, если бы они узнали.
Я стоял с книгой в руках, ошеломленный и потрясенный и этим замирающим криком девушки, и вспышкой гнева и отчаяния самого
автора… Зачем же, зачем он
написал это?.. Такое ужасное и такое жестокое. Ведь он мог
написать иначе… Но нет. Я почувствовал, что он не мог, что было именно так, и он только видит этот ужас, и сам так же потрясен, как и я… И вот, к замирающему крику бедной одинокой девочки присоединяется отчаяние, боль и гнев его собственного сердца…
При этом нужно сказать, что Нечаев, которого
автор «Бесов» неверно изображает, был настоящим аскетом и подвижником революционной идеи и в своем «Катехизисе революционера»
пишет как бы наставление к духовной жизни революционера, требуя от него отречения от мира.
Понял истинный смысл книги Гюисманса только замечательный писатель католического духа Barbey d’Aurevilly, который
писал в 1884 году: «После такой книги
автору ничего не остается, кроме выбора между пистолетом и подножьем Креста».
«Но тут-то и начала сказываться вся неряшливость и неумелость чиновничества», —
пишет один из
авторов.
…Я теперь все с карандашом —
пишу воспоминания о Пушкине. Тут примешалось многое другое и, кажется, вздору много. Тебе придется все это критиковать и оживить. Мне как кажется вяло и глупо. Не умею быть
автором. J'ai l'air d'une femme en couche. [Я похож на женщину, собирающуюся родить (франц.).] Все как бы скорей услышать крик ребенка, покрестить его, а с этой системой вряд ли творятся произведения для потомства!..
Друзья упрекали Ершова: напрасно он не
пишет к Плетневу; ведь тот охотно печатает стихи
автора «Конька-Горбунка», ждет еще посылок.
— Потому что еще покойная Сталь [Сталь Анна (1766—1817) — французская писательница,
автор романов «Дельфина» и «Коринна или Италия». Жила некоторое время в России, о которой
пишет в книге «Десять лет изгнания».] говаривала, что она много знала женщин, у которых не было ни одного любовника, но не знала ни одной, у которой был бы всего один любовник.
— И Неведомова позовите, — продолжал Салов, и у него в воображении нарисовалась довольно приятная картина, как Неведомов, человек всегда строгий и откровенный в своих мнениях, скажет Вихрову: «Что такое, что такое вы
написали?» — и как у того при этом лицо вытянется, и как он свернет потом тетрадку и ни слова уж не пикнет об ней; а в то же время приготовлен для слушателей ужин отличный, и они, упитавшись таким образом вкусно, ни слова не скажут
автору об его произведении и разойдутся по домам, — все это очень улыбалось Салову.
— В таком случае, позвольте вам презентовать сию книжку! — проговорил Александр Иванович и, подойдя к столу,
написал на книжке: Павлу Михайловичу Вихрову, от
автора, — и затем подал ее Павлу.
Мне, как
автору, кроме того, известно, что однажды княгиня, в порыве чувствительности, даже
написала к Марье Петровне письмо, в котором называла ее доброю maman и просила благословения.
Я верю — вы поймете, что мне так трудно
писать, как никогда ни одному
автору на протяжении всей человеческой истории: одни
писали для современников, другие — для потомков, но никто никогда не
писал для предков или существ, подобных их диким, отдаленным предкам…
«Принимая участие в
авторе повести, вы, вероятно, хотите знать мое мнение. Вот оно.
Автор должен быть молодой человек. Он не глуп, но что-то не путем сердит на весь мир. В каком озлобленном, ожесточенном духе
пишет он! Верно, разочарованный. О, боже! когда переведется этот народ? Как жаль, что от фальшивого взгляда на жизнь гибнет у нас много дарований в пустых, бесплодных мечтах, в напрасных стремлениях к тому, к чему они не призваны».
И стал Морозов издавать «Развлечение». Полномера
напишет сам А.М. Пазухин, а другую половину Иван Кузьмич Кондратьев,
автор ряда исторических романов. Стихи, мелочи и карикатуры тоже получались по дешевой цене или переделывались из старых.
Да и не мудрено! этот процесс, во времена уны, велся с таким же захватывающим интересом, с каким нынче читается фёльетонный роман, в котором
автор, вместо того чтоб сразу увенчать взаимное вожделение героев, на самом патетическом месте ставит точку и
пишет: продолжение впредь.
— Печатать, братец. Это уж решено — на мой счет, и будет выставлено на заглавном листе: крепостной человек такого-то, а в предисловии Фоме от
автора благодарность за образование. Посвящено Фоме. Фома сам предисловие
пишет. Ну, так представь себе, если на заглавном-то листе будет написано: «Сочинения Видоплясова»…
Да, хорошо
писать заграничному
автору, когда там жизнь бьет ключом, когда он родится на свет уже культурным, когда в самом воздухе висит эта культурная тонкость понимания, — одним словом, этот заграничный
автор несет в себе громадное культурное наследство, а мы рядом с ним нищие, те жалкие нищие, которые прячут в тряпки собранные по грошикам чужие двугривенные.
— Нет, кроме шуток, ей-богу, думал запузыривать по критике. Ведь это очень легко… Это не то, что самому
писать, а только ругай направо и налево. И потом: власть, братику, а у меня деспотический характер. Автор-то помалчивает да почесывается, а я его накаливаю, я его накаливаю…
— Редакции не обязаны мотивировать свои отказы и отвечать по существу дела: для этого не хватило бы времени. Если каждый отвергнутый
автор полезет с объяснениями, когда же он сам будет
писать?.. Нет, это дело нужно оставить.
Ведь, кажется, можно было
написать хорошую «вещицу» и для этой толпы, о которой
автор мог и не думать, но это только казалось, а в действительности получалось совсем не то: еще ни одно выдающееся произведение не появлялось на страницах изданий таких Иванов Иванычей, как причудливая орхидея не появится где-нибудь около забора.
Даже опытный
автор может
написать неудачную статью…
Ты
написал печатный лист; чтобы его прочесть, нужно minimum четверть часа, а если ты
автор, которого будет публика читать нарасхват, то нужно считать, что каждым таким листом ты отнимаешь у нее сто тысяч четвертей часа, или двадцать пять тысяч часов.
Я даже
написал одну повесть (я помню, она называлась «Маланьей»), в которой самыми негодующими красками изобразил безвыходное положение русского крепостного человека, и хотя, по тогдашнему строгому времени, цензура не пропустила этой повести, но я до сих пор не могу позабыть (многие даже называют меня за это злопамятным), что я
автор ненапечатанной повести «Маланья».
— Ты не знаешь, как они меня истязают! Что они меня про себя
писать и печатать заставляют! Ну, вот хоть бы самая статья"О необходимости содержания козла при конюшнях" — ну, что в ней публицистического! А ведь я должен был объявить, что
автор ее, все тот же Нескладин, один из самых замечательных публицистов нашего времени! Попался я, брат, — вот что!
— А! старый друг! господа! бывший товарищ по университету!
написал когда-то повесть, на которую обратил внимание Белинский! — рекомендовал он меня, и, в свою очередь, представил мне присутствующих: — Иван Николаевич Неуважай-Корыто,
автор"Исследования о Чурилке"!
Несколько дней мучился я неподсильною задачей и наконец разразился сатирой, которая, если бы сохранилась, прежде всего способна бы была пристыдить
автора; но не так взглянул на дело Введенский и сказал: «Вы несомненный поэт, и вам надо
писать стихи». И вот жребий был брошен.
Он думал, говорил и
писал, так сказать, на ходу, сентенциями, а потому все, им написанное, несмотря на природную даровитость
автора, не выдерживало и тогда моего юношеского разбора и суда.
Загоскин, с таким блестящим успехом начавший
писать стихи, хотя они стоили ему неимоверных трудов, заслуживший общие единодушные похвалы за свою комедию в одном действии под названием «Урок холостым, или Наследники» [После блестящего успеха этой комедии на сцене, когда все приятели с искренней радостью обнимали и поздравляли Загоскина с торжеством, добродушный
автор, упоенный единодушным восторгом, обняв каждого так крепко, что тщедушному Писареву были невтерпеж такие объятия, сказал ему: «Ну-ка, душенька, напиши-ка эпиграмму на моих „Наследников“!» — «А почему же нет», — отвечал Писарев и через минуту сказал следующие четыре стиха...
Автор не может пройти мимоходом даже какого-нибудь барона фон-Лангвагена, не играющего никакой роли в романе; и о бароне
напишет он целую прекрасную страницу, и
написал бы две и четыре, если бы не успел исчерпать его на одной.
Попадись эта тема другому
автору, тот бы ее обделал иначе:
написал бы страничек пятьдесят, легких, забавных, сочинил бы милый фарс, осмеял бы своего ленивца, восхитился бы Ольгой и Штольцом, да на том бы и покончил.
Часто
автор сам замечает это и говорит, что, начав
писать, еще не знает, что будет говорить дальше.
По словам
автора, он ничего и не хотел
писать особенного; одного только не хотел он, чтобы его произведения были скучны.
В этом отношении лучшая оценка «Былей и небылиц» сделана самим
автором: «Когда начинаю
писать их, — говорит он, — обыкновенно мне кажется, что я короток умом и мыслями, а потом, слово к слову приставляя, мало-помалу строки наполняю; иногда самому мне невдогад, как страница написана, и очутится на бумаге мысль кратко-длинная, да еще с таким хвостом, что умные люди в ней изыскивают тонкомыслие, глубокомыслие, густомыслие и полномыслие; но, с позволения сказать, все сие в собственных умах их, а не в моих строках кроется».
Поэтому она позволяла
писать и то, что ей не нравилось, зная, что это не будет иметь слишком обширного влияния на жизнь общества; возвышала чинами и наградами тех, чьи произведения были ей приятны, для того, чтобы этим самым обратить общее внимание на
автора, а таким образом и на его сочинения.
Она указывала Русским
Авторам новые предметы, вредные пороки общества, которые должны осмеивать Талии; черты характера народного, которые требуют кисти таланта;
писала для юных Отраслей Августейшего Дому Своего нравоучительные повести; но всего более, чувствуя важность отечественной Истории (и предчувствуя, что сия История должна некогда украситься и возвеличиться Ею!), занималась Российскими летописями, изъясняла их, соединяя предложение действий с философскими мыслями, и драгоценные труды Свои для Публики издавала.
Мы считали излишним и неудобным оправдываться от всех частных обвинений против нас, потому что они обыкновенно имели следующий вид: некий господин
пишет посредственную книжку, статейку или стишки о ничтожном предмете; мы говорим, что книжка или статейка посредственна, а предмет ничтожен,
автор статейки, или его друзья, или поклонники и единомышленники, — восстают на нас, провозглашая, что статейка превосходна, а предмет — грандиозен, «Современник» же оттого сделал неблагоприятный или холодный отзыв, —
Другое обстоятельство, благоприятствовавшее
автору «Опыта истории цивилизации в России», — было то, что он
писал свою книгу для Европы и издал в Европе:
автор, пишущий о России в самой России, невольно поддается всегда чувству некоторого пристрастия в пользу того, что его окружает, что ему так близко и так с ним связано различными отношениями.
Такая задача давалась
автору потребностями минуты, в которую он
пишет, и надо признаться, что в эту именно минуту исполнение такой задачи было бы легче, чем когда-нибудь, и вместе с тем имело бы более значения, чем во всякое другое время.
В тот самый период времени Роберт Овэн
написал и издал первую из семи частей «Книги нового нравственного мира», долженствующей заключать в себе изложение науки о природе человека. Такой книги доселе недоставало человечеству, и
автор будет ее защищать против всех, которые сочтут своим долгом или найдут выгодным нападать на нее.
Это было Пестрово, то самое, о котором
писал мне анонимный
автор.
Те, против кого
писал Сумароков грозные сатиры, слушали эти нелепости и хвалили, зная, что
автор в милости у знатных особ; а простая публика, видя, что тут для нее ничего нет, преоткровенно грызла орехи во время представления.
Ободренный блистательным успехом, одиннадцатилетний
автор продолжал
писать; но все его сочинения, до первой печатной комедии, пропали, и впоследствии Загоскин очень жалел о том, единственно для себя, любопытствуя знать, какое было направление его детского авторства.
Автор, не выезжая из Москвы 30 лет,
написал ее по слухам, а не по собственному личному убеждению, следствием чего было во-первых то, что он неосновательно обвинял современных писателей в пристрастии и умышленном оскорблении провинциальных жителей, будто бы терпящих напраслины, и во-вторых, то, что все, написанное в защиту провинциального быта, вышло бледно, неверно, высказано без убеждения и наполнено общими местами; к тому же и содержание некоторых мелких статей — слишком мелко.