Неточные совпадения
Это, по всей вероятности, смешно и дико, но
я не видел для себя ничего унизительного в
том, что приходилось стоять около двери, хотя был таким же дворянином и образованным человеком, как сам Орлов.
То мне хотелось уйти в монастырь, сидеть там по целым дням у окошка и смотреть на деревья и поля;
то я воображал, как
я покупаю десятин пять земли и живу помещиком;
то я давал себе слово, что займусь наукой и непременно сделаюсь профессором какого-нибудь провинциального университета.
Мне хотелось еще раз испытать
то невыразимое чувство, когда, гуляя в тропическом лесу или глядя на закат солнца в Бенгальском заливе, замираешь от восторга и в
то же время грустишь по родине.
Заговорил же
я о лице и волосах Орлова потому только, что в его наружности было нечто, о чем стоит упомянуть, а именно: когда Орлов брался за газету или книгу, какая бы она ни была, или же встречался с людьми, кто бы они ни были,
то глаза его начинали иронически улыбаться и все лицо принимало выражение легкой, незлой насмешки.
Жили мы с ним тихо и мирно, и никаких недоразумений у нас не было. Обыкновенно он не замечал моего присутствия, и когда говорил со
мною,
то на лице у него не было иронического выражения, — очевидно, не считал
меня человеком.
Только один раз
я видел его сердитым. Однажды, — это было через неделю после
того, как
я поступил к нему, — он вернулся с какого-то обеда часов в девять, лицо у него было капризное, утомленное. Когда
я шел за ним в кабинет, чтобы зажечь там свечи, он сказал
мне...
— Ты поедешь на Знаменскую и отдашь это письмо Зинаиде Федоровне Красновской в собственные руки. Но сначала спроси у швейцара, не вернулся ли муж,
то есть господин Красновский. Если он вернулся,
то письма не отдавай и поезжай назад. Постой!.. В случае если она спросит, есть ли кто-нибудь у
меня,
то ты скажешь ей, что с восьми часов у
меня сидят два каких-то господина и что-то пишут.
Итак, с хозяином мы жили тихо и мирно, но все-таки
то нечистое и оскорбительное, чего
я так боялся, поступая в лакеи, было налицо и давало себя чувствовать каждый день.
Это была хорошо упитанная, избалованная тварь, обожавшая Орлова за
то, что он барин, и презиравшая
меня за
то, что
я лакей.
Она ничего не ответила и только сделала презрительную гримасу, и, глядя в этот раз на ее сытые, холодные глаза,
я понял, что у этой цельной, вполне законченной натуры не было ни бога, ни совести, ни законов и что если бы
мне понадобилось убить, поджечь или украсть,
то за деньги
я не мог бы найти лучшего сообщника.
И в результате выходило совсем не
то, что
я ожидал, поступая в лакеи; всякий день этой моей новой жизни оказывался пропащим и для
меня и для моего дела, так как Орлов никогда не говорил о своем отце, его гости — тоже, и о деятельности известного государственного человека
я знал только
то, что удавалось
мне, как и раньше, добывать из газет и переписки с товарищами.
Сотни записок и бумаг, которые
я находил в кабинете и читал, не имели даже отдаленного отношения к
тому, что
я искал.
Вели его в какой-нибудь притон — он шел, ставили перед ним вино — пил, не ставили — не пил; бранили при нем жен — и он бранил свою, уверяя, что она испортила ему жизнь, а когда хвалили,
то он тоже хвалил и искренно говорил: «
Я ее, бедную, очень люблю».
Когда за ужином, о чем-то задумавшись, он катал шарики из хлеба и пил много красного вина,
то, странное дело,
я бывал почти уверен, что в нем сидит что-то, что он, вероятно, сам чувствует в себе смутно, но за суетой и пошлостями не успевает понять и оценить.
Недели через три после
того, как
я поступил к Орлову, помнится, в воскресенье утром, кто-то позвонил. Был одиннадцатый час, и Орлов еще спал.
Я пошел отворить. Можете себе представить мое изумление: за дверью на площадке лестницы стояла дама с вуалью.
—
Мне все еще не верится, — сказала она. — Когда долго путешествуешь и потом приедешь в отель,
то все еще не верится, что уже не надо ехать. Приятно легко вздохнуть.
Когда мы разворачивали чайный сервиз,
то у Поли разгорелись глаза, и она раза три взглянула на
меня с ненавистью и со страхом, что, быть может, не она, а
я первый украду одну из этих грациозных чашечек.
Но тотчас же порядок мыслей у нее обрывался, и она говорила о новой квартире, об обоях, лошадях, о путешествии в Швейцарию и Италию. Орлов же был утомлен поездкой по ресторанам и магазинам и продолжал испытывать
то смущение перед самим собой, какое
я заметил у него утром. Он улыбался, но больше из вежливости, чем от удовольствия, и когда она говорила о чем-нибудь серьезно,
то он иронически соглашался: «О да!»
— Гм… — задумался Пекарский. — Так вот что
я тебе скажу, друг мой любезный, — продолжал он с видимым напряжением мысли, — если
я когда-нибудь женюсь во второй раз и тебе вздумается наставить
мне рога,
то делай это так, чтобы
я не заметил. Гораздо честнее обманывать человека, чем портить ему порядок жизни и репутацию.
Я понимаю. Вы оба думаете, что, живя открыто, вы поступаете необыкновенно честно и либерально, но с этим… как это называется?.. с этим романтизмом согласиться
я не могу.
— Ну, вот еще!
Я не только не хотел, но даже не мог думать, что это когда-нибудь случится. Когда она говорила, что переедет ко
мне,
то я думал, что она мило шутит.
—
Я не тургеневский герой, и если
мне когда-нибудь понадобится освобождать Болгарию,
то я не понуждаюсь в дамском обществе.
Зинаида Федоровна в простоте сердца хочет заставить
меня полюбить
то, от чего
я прятался всю свою жизнь.
Она хочет, чтобы у
меня в квартире пахло кухней и судомойками; ей нужно с шумом перебираться на новую квартиру, разъезжать на своих лошадях, ей нужно считать мое белье и заботиться о моем здоровье; ей нужно каждую минуту вмешиваться в мою личную жизнь и следить за каждым моим шагом и в
то же время искренно уверять, что мои привычки и свобода останутся при
мне.
Она убеждена, что мы, как молодожены, в самом скором времени совершим путешествие,
то есть она хочет неотлучно находиться при
мне и в купе и в отелях, а между
тем в дороге
я люблю читать и терпеть не могу разговаривать.
Но она перевернула телегу моей жизни;
то, что до сих пор
я считал пустяком и вздором, она вынуждает
меня возводить на степень серьезного вопроса,
я служу идолу, которого никогда не считал богом.
Гости поняли и стали собираться. Помню, Грузин, охмелевший от вина, одевался в этот раз томительно долго. Он надел свое пальто, похожее на
те капоты, какие шьют детям в небогатых семьях, поднял воротник и стал что-то длинно рассказывать; потом, видя, что его не слушают, перекинул через плечо свой плед, от которого пахло детской, и с виноватым, умоляющим лицом попросил
меня отыскать его шапку.
Вскоре после этого, дня через три, Зинаида Федоровна, вернувшись откуда-то, забыла в передней свой кошелек. К счастью для
меня, в этот раз не
я помогал ей раздеваться, а Поля. Когда хватились кошелька,
то в передней его уже не оказалось.
—
То у вас часы пропадают,
то деньги… — сказал Орлов. — Отчего со
мною никогда не бывает ничего подобного?
—
Я вовсе не в дурном настроении, — говорила она по-французски. — Но
я теперь стала соображать, и
мне все понятно.
Я могу назвать вам день и даже час, когда она украла у
меня часы. А кошелек? Тут не может быть никаких сомнений. О! — засмеялась она, принимая от
меня кофе. — Теперь
я понимаю, отчего
я так часто теряю свои платки и перчатки. Как хочешь, завтра
я отпущу эту сороку на волю и пошлю Степана за своею Софьей.
Та не воровка, и у нее не такой… отталкивающий вид.
— Если мы с вами различно думаем о каком-нибудь предмете,
то это не значит, что
я вам не верю.
Я вышел из кабинета и не знаю, какой ответ получил Орлов. Как бы
то ни было, Поля осталась у нас. После этого Зинаида Федоровна ни за чем уже не обращалась к ней и, видимо, старалась обходиться без ее услуг; когда Поля подавала ей что-нибудь или даже только проходила мимо, звеня своим браслетом и треща юбками,
то она вздрагивала.
Я думаю, что если бы Грузин или Пекарский попросили Орлова рассчитать Полю,
то он сделал бы это без малейшего колебания, не утруждая себя никакими объяснениями; он был сговорчив, как все равнодушные люди.
Так уж
я и знал: если что понравилось Зинаиде Федоровне,
то наверное не понравится ему.
Мне казалось тогда, что оставался дома для
того только, чтобы чувствовать себя несчастным.
— Почему же вы остались? — говорила Зинаида Федоровна с напускною досадой и в
то же время сияя от удовольствия. — Почему? Вы привыкли по вечерам не сидеть дома, и
я не хочу, чтобы вы ради
меня изменяли вашим привычкам. Поезжайте, пожалуйста, если не хотите, чтобы
я чувствовала себя виноватой.
— Вы сказали что-то длинное,
я не совсем поняла.
То есть вы хотите сказать, что счастливые люди живут воображением? Да, это правда.
Я люблю по вечерам сидеть в вашем кабинете и уноситься мыслями далеко, далеко… Приятно бывает помечтать. Давайте, Жорж, мечтать вслух!
— Да? Если
я подам в отставку, стану мечтать вслух и унесусь в иной мир,
то, вы думаете, этот мир будет
мне менее ненавистен, чем служба?
Стало быть, если службу и карты
я предпочитаю этим идеям,
то, вероятно, имею на
то основание.
— Жорж, дорогой мой,
я погибаю! — сказала она по-французски, быстро опускаясь перед Орловым и кладя голову ему на колени. —
Я измучилась, утомилась и не могу больше, не могу… В детстве ненавистная, развратная мачеха, потом муж, а теперь вы… вы… Вы на мою безумную любовь отвечаете иронией и холодом… И эта страшная, наглая горничная! — продолжала она, рыдая. — Да, да,
я вижу:
я вам не жена, не друг, а женщина, которую вы не уважаете за
то, что она стала вашею любовницей…
Я убью себя!
Я знал, что если бы
я полюбил ее,
то не посмел бы рассчитывать на такое чудо, как взаимность, но это соображение
меня не беспокоило. В моем скромном, тихом чувстве, похожем на обыкновенную привязанность, не было ни ревности к Орлову, ни даже зависти, так как
я понимал, что личное счастье для такого калеки, как
я, возможно только в мечтах.
Когда Зинаида Федоровна по ночам, поджидая своего Жоржа, неподвижно глядела в книгу, не перелистывая страниц, или когда вздрагивала и бледнела оттого, что через комнату проходила Поля,
я страдал вместе с нею, и
мне приходило в голову — разрезать поскорее этот тяжелый нарыв, сделать поскорее так, чтобы она узнала все
то, что говорилось здесь в четверги за ужином, но — как это сделать?
Можно гладить собаку и в
то же время не замечать ее;
мне приказывали, задавали вопросы, но не замечали моего присутствия.
Хозяева считали неприличным говорить со
мной больше, чем это принято; если б
я, прислуживая за обедом, вмешался в разговор или засмеялся,
то меня, наверное, сочли бы сумасшедшим и дали бы
мне расчет.
Когда она посылала
меня куда-нибудь или объясняла, как обращаться с новою лампой или что-нибудь вроде,
то лицо у нее было необыкновенно ясное, доброе и приветливое, и глаза смотрели
мне прямо в лицо.
Когда она звонила,
то Поля, считавшая
меня ее фаворитом и ненавидевшая
меня за это, говорила с язвительной усмешкой...
В довершение всего к нам в отсутствие Орлова стал наведываться по вечерам Кукушкин. В поведении его не было ничего особенного, но
я все никак не мог забыть
того разговора, когда он собирался отбить у Орлова Зинаиду Федоровну. Его поили чаем и красным вином, а он хихикал и, желая сказать приятное, уверял, что гражданский брак во всех отношениях выше церковного и что, в сущности, все порядочные люди должны прийти теперь к Зинаиде Федоровне и поклониться ей в ножки.
Орлов поцеловал ее еще раз и, не сказав ни слова, вышел в смущении. Когда уже за дверью щелкнул замок, он остановился на средине лестницы в раздумье и взглянул наверх.
Мне казалось, что если бы сверху в это время донесся хоть один звук,
то он вернулся бы. Но было тихо. Он поправил на себе шинель и стал нерешительно спускаться вниз.
Ничего не понимая,
я отправился во второй этаж.
Я и раньше бывал в квартире Пекарского,
то есть стоял в передней и смотрел в залу, и после сырой мрачной улицы она всякий раз поражала
меня блеском своих картинных рам, бронзы и дорогой мебели. Теперь в этом блеске
я увидел Грузина, Кукушкина и немного погодя Орлова.
— Вот что, Степан, — сказал он, подходя ко
мне. —
Я проживу здесь до пятницы или субботы. Если будут письма и телеграммы,
то каждый день приноси их сюда. Дома, конечно, скажешь, что
я уехал и велел кланяться. Ступай с богом.
Я думал, что если бы ему понадобилось обмануть своего министра или другого сильного человека,
то он употребил бы на это много энергии и искусства, тут же, чтобы обмануть женщину, сгодилось, очевидно,
то, что первое пришло в голову; удастся обман — хорошо, не удастся — беда не велика, можно будет солгать во второй раз так же просто и скоро, не ломая головы.