Неточные совпадения
— Пощади нас! — сказала
сестра, поднимаясь. — Отец в страшном горе, а я больна, схожу с ума. Что с тобою
будет? — спрашивала она, рыдая и протягивая ко мне руки. — Прошу тебя, умоляю, именем нашей покойной мамы прошу: иди опять на службу!
Я простился с нею и вышел сконфуженный. Спускаясь вниз по лестнице, я видел, как уходили
сестра и Анюта Благово; они оживленно говорили о чем-то, должно
быть о моем поступлении на железную дорогу, и спешили.
Сестра раньше никогда не бывала на репетициях, и теперь, вероятно, ее мучила совесть, и она боялась, как бы отец не узнал, что она без его позволения
была у Ажогиных.
Он отошел от меня и даже головой не кивнул. Я поклонился ему и его дочери, читавшей газету, и вышел. На душе у меня
было тяжело до такой степени, что когда
сестра стала спрашивать, как принял меня инженер, то я не мог выговорить ни одного слова.
Я вышел. В самом деле, у крыльца большого дома стояла городская извозчичья линейка. Приехала моя
сестра, а с нею Анюта Благово и еще какой-то господин в военном кителе. Подойдя ближе, я узнал военного: это
был брат Анюты, доктор.
Рядом со своею высокою и красивою
сестрой он казался слабым, жидким; и бородка у него
была жидкая, и голос тоже — жиденький тенорок, довольно, впрочем, приятный.
Но когда наступил вечер и подали лошадей,
сестра притихла, осунулась и села на линейку с таким видом, как будто это
была скамья подсудимых.
Возвращаясь с работы, я часто находил у себя записки, короткие и тревожные, в которых
сестра писала мне об отце: то он
был за обедом как-то особенно задумчив и ничего не
ел, то пошатнулся, то заперся у себя и долго не выходил.
— Должно
быть, ваша
сестра не придет, — сказал он, посмотрев на часы. — Вчера она
была у наших и говорила, что
будет у вас. Вы всё толкуете — рабство, рабство… — продолжал он. — Но ведь это вопрос частный, и все такие вопросы решаются человечеством постепенно, само собой.
Он
был простосердечен и умел сообщать свое оживление другим. Моя
сестра, подумав минуту, рассмеялась и повеселела вдруг, внезапно, как тогда на пикнике. Мы пошли в поле и, расположившись на траве, продолжали наш разговор и смотрели на город, где все окна, обращенные на запад, казались ярко-золотыми оттого, что заходило солнце.
После этого, всякий раз когда приходила ко мне
сестра, являлся и Благово, и оба здоровались с таким видом, как будто встреча их у меня
была нечаянной.
Сестра слушала, как я и доктор спорили, и в это время выражение у нее
было радостно-восторженное, умиленное и пытливое, и мне казалось, что перед ее глазами открывался мало-помалу иной мир, какого она раньше не видала даже во сне и какой старалась угадать теперь.
Опять у меня стала бывать
сестра; оба они, увидев друг друга, всякий раз удивлялись, но по радостному, виноватому лицу ее видно
было, что встречи эти
были не случайны. Как-то вечером, когда мы играли на бильярде, доктор сказал мне...
На Крещение он опять уехал в Петербург. Он уехал утром, а после обеда пришла ко мне
сестра. Не снимая шубы и шапки, она сидела молча, очень бледная, и смотрела в одну точку. Ее познабливало, и видно
было, что она перемогалась.
— Кроме кладбища, мне теперь положительно негде бывать, — говорила она мне со смехом. — Город прискучил до отвращения. У Ажогиных читают,
поют, сюсюкают, я не переношу их в последнее время; ваша
сестра — нелюдимка, mademoiselle Благово за что-то ненавидит меня, театра я не люблю. Куда прикажете деваться?
Из городских гостей у нас
была только моя
сестра Клеопатра, которой дня за три до свадьбы Маша послала записку.
— Твоя
сестра — симпатичное существо, — сказала Маша, — но похоже, будто ее долго мучили. Должно
быть, твой отец ужасный человек.
Я стал рассказывать ей, как воспитывали меня и
сестру и как в самом деле
было мучительно и бестолково наше детство. Узнав, что еще так недавно меня бил отец, она вздрогнула и прижалась ко мне.
А
сестра все просила отпустить ее пораньше домой, и если оставалась до позднего вечера или ночевать, то волнениям не
было конца.
Оставаясь в праздники дома, я замечал, что жена и
сестра скрывают от меня что-то и даже как будто избегают меня. Жена
была нежна со мною по-прежнему, но
были у нее какие-то свои мысли, которых она не сообщала мне.
Было несомненно, что раздражение ее против крестьян росло, жизнь для нее становилась все тяжелее, а между тем она уже не жаловалась мне. С доктором теперь она говорила охотнее, чем со мною, и я не понимал, отчего это так.
Маша часто уходила на мельницу и брала с собою
сестру, и обе, смеясь, говорили, что они идут посмотреть на Степана, какой он красивый. Степан, как оказалось,
был медлителен и неразговорчив только с мужчинами, в женском же обществе держал себя развязно и говорил без умолку. Раз, придя на реку купаться, я невольно подслушал разговор. Маша и Клеопатра, обе в белых платьях, сидели на берегу под ивой, в широкой тени, а Степан стоял возле, заложив руки назад, и говорил...
Как-то вечером я тихо шел садом, возвращаясь с постройки. Уже начинало темнеть. Не замечая меня, не слыша моих шагов,
сестра ходила около старой, широкой яблони, совершенно бесшумно, точно привидение. Она
была в черном и ходила быстро, все по одной линии, взад и вперед, глядя в землю. Упало с дерева яблоко, она вздрогнула от шума, остановилась и прижала руки к вискам. В это самое время я подошел к ней.
Но я не вникал в эти соображения. Как-то
было странно, не хотелось верить, что
сестра влюблена, что она вот идет и держит за руку чужого и нежно смотрит на него. Моя
сестра, это нервное, запуганное, забитое, не свободное существо, любит человека, который уже женат и имеет детей! Чего-то мне стало жаль, а чего именно — не знаю; присутствие доктора почему-то
было уже неприятно, и я никак не мог понять, что может выйти из этой их любви.
В воскресенье после обеда приходила ко мне
сестра и
пила со мною чай.
Немного погодя я и
сестра шли по лестнице. Я прикрывал ее полой своего пальто; мы торопились, выбирая переулки, где не
было фонарей, прячась от встречных, и это
было похоже на бегство. Она уже не плакала, а глядела на меня сухими глазами. До Макарихи, куда я вел ее,
было ходьбы всего минут двадцать, и, странное дело, за такое короткое время мы успели припомнить всю нашу жизнь, мы обо всем переговорили, обдумали наше положение, сообразили…
Что
было бы теперь с
сестрой, если бы она осталась жить дома?
Я понял его и вышел из лавки. В тот же день я и
сестра перебрались к Редьке. У нас не
было денег на извозчика, и мы шли пешком; я нес на спине узел с нашими вещами, у
сестры же ничего не
было в руках, но она задыхалась, кашляла и все спрашивала, скоро ли мы дойдем.
Сестра лежала в одной комнате, Редька, который опять
был болен и уже выздоравливал, — в другой. Как раз в то время, когда я получил это письмо,
сестра тихо прошла к маляру, села возле и стала читать. Она каждый день читала ему Островского или Гоголя, и он слушал, глядя в одну точку, не смеясь, покачивая головой, и изредка бормотал про себя...
Я слышал, как
сестра разговаривала с солдатом и весело смеялась. Потом она, лежа,
ела булку и говорила мне...
— Когда ты не захотел служить и ушел в маляры, я и Анюта Благово с самого начала знали, что ты прав, но нам
было страшно высказать это вслух. Скажи, какая это сила мешает сознаваться в том, что думаешь? Взять вот хотя бы Анюту Благово. Она тебя любит, обожает, она знает, что ты прав; она и меня любит, как
сестру, и знает, что я права, и небось в душе завидует мне, но какая-то сила мешает ей прийти к нам, она избегает нас, боится.
Было ясно, что он по-прежнему любит мою
сестру, но он ни разу даже в шутку не сказал, что возьмет ее с собою в Петербург или за границу, и я не мог себе ясно представить, что
будет с нею, если она останется жива, что
будет с ее ребенком.
Она сказала, что доктора можно заставить жениться на Клеопатре, — стоит только припугнуть его, и если хорошо написать прошение, то архиерей расторгнет его первый брак; что хорошо бы потихоньку от жены Дубечню продать, а деньги положить в банк на мое имя; что если бы я и
сестра поклонились отцу в ноги и попросили хорошенько, то,
быть может, он простил бы нас; что надо бы отслужить молебен царице небесной…
Он говорил это и ходил по кабинету. Вероятно, он думал, что я пришел к нему с повинною, и, вероятно, он ждал, что я начну просить за себя и
сестру. Мне
было холодно, я дрожал, как в лихорадке, и говорил с трудом, хриплым голосом.