Неточные совпадения
По силам ли автора задача, которую хотел он объяснить, решать это, конечно,
не ему
самому. Но предмет, привлекший его внимание, имеет ныне полное право обращать на себя внимание всех людей, занимающихся эстетическими вопросами, то есть всех, интересующихся искусством, поэзиею, литературой.
Я
не буду говорить о том, что основные понятия, из которых выводится у Гегеля определение прекрасного], теперь уже признаны
не выдерживающими критики;
не буду говорить и о том, что прекрасное [у Гегеля] является только «призраком», проистекающим от непроницательности взгляда,
не просветленного философским мышлением, перед которым исчезает кажущаяся полнота проявления идеи в отдельном предмете, так что [по системе Гегеля] чем выше развито мышление, тем более исчезает перед ним прекрасное, и, наконец, для вполне развитого мышления есть только истинное, а прекрасного нет;
не буду опровергать этого фактом, что на
самом деле развитие мышления в человеке нисколько
не разрушает в нем эстетического чувства: все это уже было высказано много раз.
Оно высказывает только, что в тех разрядах предметов и явлений, которые могут достигать красоты, прекрасными кажутся лучшие предметы и явления; но
не объясняет, почему
самые разряды предметов и явлений разделяются на такие, в которых является красота, и другие, в которых мы
не замечаем ничего прекрасного.
Но это «что-то» должно быть нечто чрезвычайно многообъемлющее, нечто способное принимать
самые разнообразные формы, нечто чрезвычайно общее; потому что прекрасными кажутся нам предметы чрезвычайно разнообразные, существа, совершенно
не похожие друг на друга.
Самое общее из того, что мило человеку, и
самое милое ему на свете — жизнь; ближайшим образом такая жизнь, какую хотелось бы ему вести, какую любит он; потом и всякая жизнь, потому что все-таки лучше жить, чем
не жить: все живое уже по
самой природе своей ужасается погибели, небытия и любит жизнь. И кажется, что определение...
Но гораздо чаще лицо «некрасиво»
не по выражению, а по
самым чертам: черты лица некрасивы бывают в том случае, когда лицевые кости дурно организованы, когда хрящи и мускулы в своем развитии более или менее носят отпечаток уродливости, т. е. когда первое развитие человека совершалось в неблагоприятных обстоятельствах.
В сущности эти два определения совершенно различны, как существенно различными найдены были нами и два определения прекрасного, представляемые господствующею системою; в
самом деле, перевес идеи над формою производит
не собственно понятие возвышенного, а понятие «туманного, неопределенного» и понятие «безобразного» (das Hässliche) [как это прекрасно развивается у одного из новейших эстетиков, Фишера, в трактате о возвышенном и во введении к трактату о комическом]; между тем как формула «возвышенное есть то, что пробуждает в нас (или, [выражаясь терминами гегелевской школы], — что проявляет в себе) идею бесконечного» остается определением собственно возвышенного.
Очень легко показать неприложимость к возвышенному определения «возвышенное есть перевес идеи над образом», после того как
сам Фишер, его принимающий, сделал это, объяснив, что от перевеса идеи над образом (выражая ту же мысль обыкновенным языком: от превозможения силы, проявляющейся в предмете, над всеми стесняющими ее силами, или, в природе органической, над законами организма, ее проявляющего) происходит безобразное или неопределенное («безобразное» сказал бы я, если бы
не боялся впасть в игру слов, сопоставляя безобразное и безобразное).
Тайна возвышенности здесь
не в «перевесе идеи над явлением», а в характере
самого явления; только от величия сокрушающегося явления заимствует свою возвышенность и его сокрушение.
Само по себе исчезновение от перевеса внутренней силы над ее временным проявлением
не есть еще критериум возвышенного.
Справедливо, что возвышенное отрицательное выше возвышенного положительного; потому надобно согласиться, что «перевесом идеи над формою» усиливается эффект возвышенного, как может он усиливаться многими другими обстоятельствами, напр., уединенностью возвышенного явления (пирамида в открытой степи величественнее, нежели была бы среди других громадных построек; среди высоких холмов ее величие исчезло бы); но усиливающее эффект обстоятельство
не есть еще источник
самого эффекта, притом перевеса идеи над образом, силы над явлением очень часто
не бывает в положительном возвышенном.
Мало того, мысль, что возвышенными явлениями возбуждается в человеке предчувствие бесконечного, господствует и в понятиях людей, чуждых строгой науке; редко можно найти сочинение, в котором
не высказывалась бы она, как скоро представляется повод, хотя
самый отдаленный; почти в каждом описании величественного пейзажа, в каждом рассказе о каком-нибудь ужасном событии найдется подобное отступление или применение.
Строго и беспристрастно наблюдая за тем, что происходит в нас, когда мы созерцаем возвышенное, мы убедимся, что 1) возвышенным представляется нам
самый предмет, а
не какие-нибудь вызываемые этим предметом мысли; так, например, величествен
сам по себе Казбек, величественно
само по себе море, величественна
сама по себе личность Цезаря или Катона.
Конечно, при созерцании возвышенного предмета могут пробуждаться в нас различного рода мысли, усиливающие впечатление, им на нас производимое; но возбуждаются они или нет, — дело случая, независимо от которого предмет остается возвышенным: мысли и воспоминания, усиливающие ощущение, рождаются при всяком ощущении, но они уже следствие, а
не причина первоначального ощущения, и если, задумавшись над подвигом Муция Сцеволы, я дохожу до мысли: «да, безгранична сила патриотизма», то мысль эта только следствие впечатления, произведенного на меня независимо от нее
самым поступком Муция Сцеволы, а
не причина этого впечатления; точно так же мысль: «нет ничего на земле прекраснее человека», которая может пробудиться во мне, когда я задумаюсь, глядя на изображение прекрасного лица,
не причина того, что я восхищаюсь им, как прекрасным, а следствие того, что оно уже прежде нее, независимо от нее кажется мне прекрасно.
В природе мы
не видели ничего, прямо говорящего о безграничности; против заключения, выводимого отсюда, можно заметить, что «истинно возвышенное
не в природе, а в
самом человеке»; согласимся, хотя и в природе много истинно возвышенного.
Если так, то гораздо неодолимее потребность спать:
самый страстный любовник едва ли может пробыть без сна четверо суток; гораздо неодолимее потребности «любить» потребность есть и пить: это истинно безграничная потребность, потому что нет человека,
не признающего силы ее, между тем как о любви очень многие
не имеют и понятия; из-за этой потребности совершается гораздо больше и гораздо труднейших подвигов, нежели от «всесильного» могущества любви.
В
самом деле, принимая определение «прекрасное есть жизнь», «возвышенное есть то, что гораздо больше всего близкого или подобного», мы должны будем сказать, что прекрасное и возвышенное — совершенно различные понятия,
не подчиненные друг другу и соподчиненные только одному общему понятию, очень далекому от так называемых эстетических понятий: «интересное».
Если субъект, погибая, усвояет себе это сознание правдивости своего страдания и того, что дело его
не погибает, а очищается и торжествует его погибелью, то примирение полно, и
сам субъект просветленным образом переживает себя в своем очищающемся и торжествующем деле.
Если бы
не взято было мною предосторожностей,
не было бы мне никакой беды; но я хотел принять меры против несчастия и погиб от того
самого, в чем искал безопасности.
Случай уничтожает наши расчеты — значит, судьба любит уничтожать наши расчеты, любит посмеяться над человеком и его расчетами; случай невозможно предусмотреть, невозможно сказать, почему случилось так, а
не иначе, — следовательно, судьба капризна, своенравна; случай часто пагубен для человека — следовательно, судьба любит вредить человеку, судьба зла; и в
самом деле у греков судьба — человеконенавистница; злой и сильный человек любит вредить именно
самым лучшим,
самым умным,
самым счастливым людям — их преимущественно любит губить и судьба; злобный, капризный и очень сильный человек любит выказывать свое могущество, говоря наперед тому, кого хочет уничтожить: «я хочу сделать с тобою вот что; попробуй бороться со мною», — так и судьба объявляет вперед свои решения, чтобы иметь злую радость доказать нам наше бессилие перед нею и посмеяться над нашими слабыми, безуспешными попытками бороться с нею, избежать ее.
Потому только, что, как бы ни было
само по себе важно дело, мы привыкли
не считать его важным, если оно совершается без сильной борьбы.
Не подвержено никакому сомнению, что часто бывает это на
самом деле: бесконечные войны возвысили Наполеона; они же и низвергли его; почти тоже было и с Людовиком XIV.
Здесь можно указать на одну сторону этой связи: по греческим понятиям о судьбе, в погибели своей бывает всегда виноват
сам человек; если бы он поступил иначе, его
не постигла бы погибель.
Само собою разумеется, что в ней под преступлениями разумеются
не в частности уголовные преступления, которые всегда наказываются государственными законами, а вообще нравственные преступления, которые могут быть наказаны только или стечением обстоятельств, или общественным мнением, или совестью
самого преступника.
А если голос общества
не пробуждает ежеминутно нашей совести, то в
самой большей части случаев она и
не проснется в нас, или, проснувшись, очень скоро заснет.
В поэзии автор считает необходимою обязанностью «выводить развязку из
самой завязки»; в жизни развязка часто совершенно случайна, и трагическая участь может быть совершенно случайною,
не переставая быть трагическою.
Правда, что большая часть произведений искусства дает право прибавить: «ужасное, постигающее человека, более или менее неизбежно»; но, во-первых, сомнительно, до какой степени справедливо поступает искусство, представляя это ужасное почти всегда неизбежным, когда в
самой действительности оно бывает большею частию вовсе
не неизбежно, а чисто случайно; во-вторых, кажется, что очень часто только по привычке доискиваться во всяком великом произведении искусства «необходимого сцепления обстоятельств», «необходимого развития действия из сущности
самого действия» мы находим, с грехом пополам, «необходимость в ходе событий» и там, где ее вовсе нет, например, в большей части трагедий Шекспира.
Возвышенное, по изложению
самого Фишера, может быть безобразным; каким же образом комическое безобразное противоположно возвышенному, когда они различны между собой
не сущностью, а степенью,
не качеством, а количеством, когда безобразное мелочное принадлежит к комическому, безобразное огромное или страшное принадлежит к возвышенному?
Кроме того, именно по
самой живости (Lebendigkeit), составляющей неотъемлемое преимущество прекрасного в действительности, красота его мимолетна; основание этой мимолетности в том, что прекрасное в действительности возникает
не из стремления к прекрасному; оно возникает и существует по общему стремлению природы к жизни, при осуществлении которого появляется только вследствие случайных обстоятельств, а
не как что-нибудь преднамеренное (ailes Naturschöne nicht gewolt ist).
Особенно прилагается это к ландшафтам: их равнины, горы, деревья ничего
не знают друг о друге; им
не может вздуматься соединиться в живописное целое; в стройных очерках и красках мы их видим только потому, что
сами стоим на том, а
не на другом месте.
Румор отвечает на это, что «природа
не отдельный предмет, представляющийся нам под владычеством случая, а совокупность всех живых форм, совокупность всего произведенного природою, или, лучше сказать,
сама производящая сила», — ей должен предаться художник,
не довольствуясь отдельными моделями.
Величественное в жизни человека встречается
не беспрестанно; но сомнительно, согласился ли бы
сам человек, чтобы оно было чаще: великие минуты жизни слишком дорого обходятся человеку, слишком истощают его; а кто имеет потребность искать и силу выносить их влияние на душу, тот может найти случаи к возвышенным ощущениям на каждом шагу: путь доблести, самоотвержения и высокой борьбы с низким и вредным, с бедствиями и пороками людей
не закрыт никому и никогда.
Пуста и бесцветна бывает жизнь только у бесцветных людей, которые толкуют о чувствах и потребностях, на
самом деле
не будучи способны иметь никаких особенных чувств и потребностей, кроме потребности рисоваться.
Это потому, что дух, направление, колорит жизни человека придаются ей характером
самого человека: от человека
не зависят события жизни, но дух этих событий зависит от его характера.
Обыкновенно думают: если есть или может быть предмет X выше находящегося у меня под глазами предмета А, то предмет А низок; но так только думают,
не так чувствуют в
самом деле, и, находя Миссисипи величественнее Волги, мы продолжаем, однако, считать и Волгу величественной рекою.
Река, имеющая один фут глубины в некоторых местах,
не потому считается мелкою, что есть реки гораздо глубже ее; она мелка без всяких сравнений,
сама по себе, мелка потому, что неудобна для судоходства; канал, имеющий тридцать футов глубины,
не мелок в действительной жизни, потому что совершенно удобен для судоходства; никому
не приходит и в голову называть его мелким, хотя всякому известно, что Па-де-Кале далеко превосходит его своею глубиною.
И в
самом деле, разве кто-нибудь называет итальянскую природу
не прекрасною, хотя природа Антильских островов или Ост-Индии гораздо богаче?
Не совсем, быть может, соответствовало бы характеру нашего отвлеченного трактата вдаваться в подробное доказательство этого положения; поэтому скажем только, что красота каждого поколения существует и должна существовать для этого
самого поколения; и нисколько
не нарушает гармонии, нисколько
не противно эстетическим потребностям этого поколения, если красота его увядает вместе с ним, — у последующих будет своя, новая красота, и жаловаться тут некому и
не на что.
Быть может, неуместно было бы здесь также вдаваться в подробные доказательства того, что желание «
не стареть» — фантастическое желание, что на
самом деле пожилой человек и хочет быть пожилым человеком, если только его жизнь прошла нормальным образом и если он
не принадлежит к числу людей поверхностных.
То же
самое должно сказать и относительно сожалений о том, что «прошла красота нашей юности», — эти слова
не имеют реального значения, если юность прошла сколько-нибудь удовлетворительным образом.
— Тем, что мы уходим
сами,
не дождавшись, пока нас «оторвет от наслаждения» мрак вечера.
Человек видит движущийся предмет, хотя орган его глаза
сам по себе
не видит движения; человек видит отдаленность предмета, хотя
сам по себе глаз
не видит отдаления; так точно человек видит материальный предмет, хотя глаз его видит только пустую, нематериальную, отвлеченную поверхность предмета.
После длинного ряда упреков прекрасному в действительности, становившихся все общее и сильнее, мы доходим теперь до последней,
самой сильной и
самой общей причины, почему реальное прекрасное
не может быть считаемо действительно прекрасным.
— Доказательство действительно неопровержимое [для
самой гегелевской школы и многих других философских школ], — принимающих мерилом
не только теоретической истины, но и деятельных стремлений человека абсолютное.
Но, выигрывая преднамеренностью с одной стороны, искусство проигрывает тем же
самым — с другой; дело в том, что художник, задумывая прекрасное, очень часто задумывает вовсе
не прекрасное: мало хотеть прекрасного, надобно уметь постигать его в его истинной красоте, — а как часто художники заблуждаются в своих понятиях о красоте! как часто обманывает их даже художнический инстинкт,
не только рефлексивные понятия, большею частью односторонние!
— А в искусстве разве
не то же
самое, только в гораздо большей степени?
Само собою разумеется, что подобное предприятие могло бы свидетельствовать о едкости ума, но
не о беспристрастии; достоин сожаления человек,
не преклоняющийся пред великими произведениями искусства; но простительно, когда к тому принуждают преувеличенные похвалы, напоминать, что если на солнце есть пятна, то в «земных делах» человека их
не может
не быть.
То же
самое надобно сказать и о промышленности, создающей под преобладающим влиянием стремления к прекрасному, например, ткани, которым природа
не представляет ничего подобного и в которых первоначальный материал еще менее остался неизменным, нежели камень в архитектуре.
Итак, если даже причислять к области изящных искусств все произведения, создаваемые под преобладающим влиянием стремления к прекрасному, то надобно будет сказать, что произведения архитектуры или сохраняют свой практический характер и в таком случае
не имеют права быть рассматриваемы как произведения искусства, «ли на
самом деле становятся произведениями искусства, но искусство имеет столько же права гордиться ими, как произведениями ювелирного мастерства.
А
самый этот идеал никак
не может быть по красоте выше тех живых людей, которых имел случай видеть художник.