Неточные совпадения
— Так вот оно, штука-то теперь и понятна, а
то никак не могли сообразить, —
сказал полицейский чиновник.
Я хватаюсь за слово «знаю» и говорю: ты этого не знаешь, потому что этого тебе еще не сказано, а ты знаешь только
то, что тебе
скажут; сам ты ничего не знаешь, не знаешь даже
того, что
тем, как я начал повесть, я оскорбил, унизил тебя.
Я сердит на тебя за
то, что ты так зла к людям, а ведь люди — это ты: что же ты так зла к самой себе. Потому я и браню тебя. Но ты зла от умственной немощности, и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе. С чего начать оказывание помощи? да хоть с
того, о чем ты теперь думаешь: что это за писатель, так нагло говорящий со мною? — я
скажу тебе, какой я писатель.
Утром Марья Алексевна подошла к шкапчику и дольше обыкновенного стояла у него, и все говорила: «слава богу, счастливо было, слава богу!», даже подозвала к шкапчику Матрену и
сказала: «на здоровье, Матренушка, ведь и ты много потрудилась», и после не
то чтобы драться да ругаться, как бывало в другие времена после шкапчика, а легла спать, поцеловавши Верочку.
Через полгода мать перестала называть Верочку цыганкою и чучелою, а стала наряжать лучше прежнего, а Матрена, — это была уже третья Матрена, после
той: у
той был всегда подбит левый глаз, а у этой разбита левая скула, но не всегда, —
сказала Верочке, что собирается сватать ее начальник Павла Константиныча, и какой-то важный начальник, с орденом на шее.
Только и
сказала Марья Алексевна, больше не бранила дочь, а это какая же брань? Марья Алексевна только вот уж так и говорила с Верочкою, а браниться на нее давно перестала, и бить ни разу не била с
той поры, как прошел слух про начальника отделения.
— Ты наговорила столько вздора, Жюли, что не ему, а тебе надобно посыпать пеплом голову, —
сказал офицер: — ведь
та, которую ты назвала грузинкою, — это она и есть русская-то.
— Это удивительно! но она великолепна! Почему она не поступит на сцену? Впрочем, господа, я говорю только о
том, что я видела. Остается вопрос, очень важный: ее нога? Ваш великий поэт Карасен, говорили мне,
сказал, что в целой России нет пяти пар маленьких и стройных ног.
— Жюли, это
сказал не Карасен, — и лучше зови его: Карамзин, — Карамзин был историк, да и
то не русский, а татарский, — вот тебе новое доказательство разнообразия наших типов. О ножках
сказал Пушкин, — его стихи были хороши для своего времени, но теперь потеряли большую часть своей цены. Кстати, эскимосы живут в Америке, а наши дикари, которые пьют оленью кровь, называются самоеды.
— Да, —
сказал статский, лениво потягиваясь: — ты прихвастнул, Сторешников; у вас дело еще не кончено, а ты уж наговорил, что живешь с нею, даже разошелся с Аделью для лучшего заверения нас. Да, ты описывал нам очень хорошо, но описывал
то, чего еще не видал; впрочем, это ничего; не за неделю до нынешнего дня, так через неделю после нынешнего дня, — это все равно. И ты не разочаруешься в описаниях, которые делал по воображению; найдешь даже лучше, чем думаешь. Я рассматривал: останешься доволен.
— Экая бешеная француженка, —
сказал статский, потягиваясь и зевая, когда офицер и Жюли ушли. — Очень пикантная женщина, но это уж чересчур. Очень приятно видеть, когда хорошенькая женщина будирует, но с нею я не ужился бы четыре часа, не
то что четыре года. Конечно, Сторешников, наш ужин не расстраивается от ее каприза. Я привезу Поля с Матильдою вместо них. А теперь пора по домам. Мне еще нужно заехать к Берте и потом к маленькой Лотхен, которая очень мила.
Он справился о здоровье Веры Павловны — «я здорова»; он
сказал, что очень рад, и навел речь на
то, что здоровьем надобно пользоваться, — «конечно, надобно», а по мнению Марьи Алексевны, «и молодостью также»; он совершенно с этим согласен, и думает, что хорошо было бы воспользоваться нынешним вечером для поездки за город: день морозный, дорога чудесная.
— Часов в двенадцать, —
сказала Верочка. Это для Жюли немного рано, но все равно, она велит разбудить себя и встретится с Верочкою в
той линии Гостиного двора, которая противоположна Невскому; она короче всех, там легко найти друг друга, и там никто не знает Жюли.
И
тем же длинным, длинным манером официального изложения она
сказала, что может послать Жану письмо, в котором
скажет, что после вчерашней вспышки передумала, хочет участвовать в ужине, но что нынешний вечер у нее уже занят, что поэтому она просит Жана уговорить Сторешникова отложить ужин — о времени его она после условится с Жаном.
Но, кроме
тех выгод, которых получил бы всякий другой муж от такой жены, вы, по особенностям вашей натуры, более, чем кто — либо, нуждаетесь в содействии, —
скажу прямее: в руководстве.
Так теперь я не знаю, что я буду чувствовать, если я полюблю мужчину, я знаю только
то, что не хочу никому поддаваться, хочу быть свободна, не хочу никому быть обязана ничем, чтобы никто не смел
сказать мне: ты обязана делать для меня что-нибудь!
Как только она позвала Верочку к папеньке и маменьке, тотчас же побежала
сказать жене хозяйкина повара, что «ваш барин сосватал нашу барышню»; призвали младшую горничную хозяйки, стали упрекать, что она не по — приятельски себя ведет, ничего им до сих пор не
сказала; младшая горничная не могла взять в толк, за какую скрытность порицают ее — она никогда ничего не скрывала; ей
сказали — «я сама ничего не слышала», — перед нею извинились, что напрасно ее поклепали в скрытности, она побежала сообщить новость старшей горничной, старшая горничная
сказала: «значит, это он сделал потихоньку от матери, коли я ничего не слыхала, уж я все
то должна знать, что Анна Петровна знает», и пошла сообщить барыне.
— Я и не употребляла б их, если бы полагала, что она будет вашею женою. Но я и начала с
тою целью, чтобы объяснить вам, что этого не будет и почему не будет. Дайте же мне докончить. Тогда вы можете свободно порицать меня за
те выражения, которые тогда останутся неуместны по вашему мнению, но теперь дайте мне докончить. Я хочу
сказать, что ваша любовница, это существо без имени, без воспитания, без поведения, без чувства, — даже она пристыдила вас, даже она поняла все неприличие вашего намерения…
Обстоятельства были так трудны, что Марья Алексевна только махнула рукою.
То же самое случилось и с Наполеоном после Ватерлооской битвы, когда маршал Груши оказался глуп, как Павел Константиныч, а Лафайет стал буянить, как Верочка: Наполеон тоже бился, бился, совершал чудеса искусства, — и остался не при чем, и мог только махнуть рукой и
сказать: отрекаюсь от всего, делай, кто хочет, что хочет и с собою, и со мною.
— Мне жаль вас, —
сказала Верочка: — я вижу искренность вашей любви (Верочка, это еще вовсе не любовь, это смесь разной гадости с разной дрянью, — любовь не
то; не всякий
тот любит женщину, кому неприятно получить от нее отказ, — любовь вовсе не
то, — но Верочка еще не знает этого, и растрогана), — вы хотите, чтобы я не давала вам ответа — извольте. Но предупреждаю вас, что отсрочка ни к чему не поведет: я никогда не дам вам другого ответа, кроме
того, какой дала нынче.
— Это все наболтал Федя вскоре после первого же урока и потом болтал все в
том же роде, с разными такими прибавлениями: а я ему, сестрица, нынче
сказал, что на вас все смотрят, когда вы где бываете, а он, сестрица,
сказал: «ну и прекрасно»; а я ему
сказал: а вы на нее не хотите посмотреть? а он
сказал: «еще увижу».
А жених, сообразно своему мундиру и дому, почел нужным не просто увидеть учителя, а, увидев, смерить его с головы до ног небрежным, медленным взглядом, принятым в хорошем обществе. Но едва он начал снимать мерку, как почувствовал, что учитель — не
то, чтобы снимает тоже с него самого мерку, а даже хуже: смотрит ему прямо в глаза, да так прилежно, что, вместо продолжения мерки, жених
сказал...
«Однако же — однако же», — думает Верочка, — что такое «однако же»? — Наконец нашла, что такое это «однако же» — «однако же он держит себя так, как держал бы Серж, который тогда приезжал с доброю Жюли. Какой же он дикарь? Но почему же он так странно говорит о девушках, о
том, что красавиц любят глупые и — и — что такое «и» — нашла что такое «и» — и почему же он не хотел ничего слушать обо мне,
сказал, что это не любопытно?
— Не смейтесь
тому, что я
скажу: ведь мне жаль его, — он так меня любит!
Она
скажет: «скорее умру, чем — не
то что потребую, не
то что попрошу, — а скорее, чем допущу, чтобы этот человек сделал для меня что-нибудь, кроме
того, что ему самому приятно; умру скорее, чем допущу, чтобы он для меня стал к чему-нибудь принуждать себя, в чем-нибудь стеснять себя».
А факт был
тот, что Верочка, слушавшая Лопухова сначала улыбаясь, потом серьезно, думала, что он говорит не с Марьей Алексевною, а с нею, и не шутя, а правду, а Марья Алексевна, с самого начала слушавшая Лопухова серьезно, обратилась к Верочке и
сказала: «друг мой, Верочка, что ты все такой букой сидишь?
— Я
скажу, что вы выбрали
то, что вам казалось сообразнее с вашим интересом.
— Если вы поступили хладнокровно, рассудительно обдумав,
то надобно будет
сказать, что вы поступили обдуманно и, вероятно, не будете жалеть о
том.
Но он действительно держал себя так, как, по мнению Марьи Алексевны, мог держать себя только человек в ее собственном роде; ведь он молодой, бойкий человек, не запускал глаз за корсет очень хорошенькой девушки, не таскался за нею по следам, играл с Марьею Алексевною в карты без отговорок, не отзывался, что «лучше я посижу с Верою Павловною», рассуждал о вещах в духе, который казался Марье Алексевне ее собственным духом; подобно ей, он говорил, что все на свете делается для выгоды, что, когда плут плутует, нечего тут приходить в азарт и вопиять о принципах чести, которые следовало бы соблюдать этому плуту, что и сам плут вовсе не напрасно плут, а таким ему и надобно быть по его обстоятельствам, что не быть ему плутом, — не говоря уж о
том, что это невозможно, — было бы нелепо, просто
сказать глупо с его стороны.
Пришедши через два дня на урок, он должен был
сказать Верочке: «советую вам оставить мысль о
том, чтобы сделаться актрисою».
Когда пьеса кончилась и они стали говорить о
том, какую выбрать теперь другую, Верочка уже
сказала: «А это мне казалось самое лучшее.
Лопухов и не подумал
сказать: «а я, брат, очень ею заинтересовался», или, если не хотел говорить этого,
то и не подумал заметить в предотвращение такой догадки: «ты не подумай, Александр, что я влюбился».
Лопухов
сказал и смутился. Верочка посмотрела на него — нет, он не
то что не договорил, он не думал продолжать, он ждет от нее ответа.
Г-жа Б. также находила удовлетворительными ответы Лопухова о характере Верочки; дело быстро шло на лад, и, потолковав полчаса, г-жа Б.
сказала, что «если ваша молоденькая тетушка будет согласна на мои условия, прошу ее переселяться ко мне, и чем скорее,
тем приятнее для меня».
— Она согласна; она уполномочила меня согласиться за нее. Но теперь, когда мы решили, я должен
сказать вам
то, о чем напрасно было бы говорить прежде, чем сошлись мы. Эта девушка мне не родственница. Она дочь чиновника, у которого я даю уроки. Кроме меня, она не имела человека, которому могла бы поручить хлопоты. Но я совершенно посторонний человек ей.
—
Скажите сейчас, ведь ждать невыносимо. Вы говорите: придумать что-нибудь новое — значит
то, что мы прежде придумали, вовсе не годится? Мне нельзя быть гувернанткою? Бедная я, несчастная я!
— («Как бледна!») Нет, мой друг, вы не думайте
того, что я
сказал. Я не так
сказал. Все устроим как-нибудь.
— Я зашел к вам, Марья Алексевна,
сказать, что послезавтра вечер у меня занят, и я вместо
того приду па урок завтра. Позвольте мне сесть. Я очень устал и расстроен. Мне хочется отдохнуть.
— Ах, мой милый,
скажи: что это значит эта «женственность»? Я понимаю, что женщина говорит контральтом, мужчина — баритоном, так что ж из этого? стоит ли толковать из — за
того, чтоб мы говорили контральтом? Стоит ли упрашивать нас об этом? зачем же все так толкуют нам, чтобы мы оставались женственны? Ведь это глупость, мой милый?
— Нет, я его все-таки ненавижу. И не сказывай, не нужно. Я сама знаю: не имеете права ни о чем спрашивать друг друга. Итак, в — третьих: я не имею права ни о чем спрашивать тебя, мой милый. Если тебе хочется или надобно
сказать мне что-нибудь о твоих делах, ты сам мне
скажешь. И точно
то же наоборот. Вот три правила. Что еще?
Только им нельзя
сказать своим женихам или мужьям
того, что они думают; они знают, что за это про них подумают: ты безнравственная.
— Так вот о чем я тебя прошу. Завтра, когда тебе будет удобнее, — в какое время, все равно, только
скажи, — будь опять на
той скамье на Конно-гвардейском бульваре. Будешь?
И если бы уличить Лопухова, как практического мыслителя, в тогдашней его неосновательности «не отказываюсь», он восторжествовал бы, как теоретик, и
сказал бы: «вот вам новый пример, как эгоизм управляет нашими мыслями! — ведь я должен бы был видеть, но не видел, потому что хотелось видеть не
то — и нашими поступками, потому что зачем же заставил девушку сидеть в подвале лишнюю неделю, когда следовало предвидеть и все устроить тогда же!»
— Если бы ты был глуп, или бы я был глуп,
сказал бы я тебе, Дмитрий, что этак делают сумасшедшие. А теперь не
скажу. Все возражения ты, верно, постарательнее моего обдумал. А и не обдумывал, так ведь все равно. Глупо ли ты поступаешь, умно ли — не знаю; но, по крайней мере, сам не стану делать
той глупости, чтобы пытаться отговаривать, когда знаю, что не отговорить. Я тебе тут нужен на что-нибудь, или нет?
— Миленький, я не хотела тебе
сказать; в семь часов, миленький, а
то все думала; нет, раньше, в шесть.
— За
то, что они нежные, —
сказала Верочка, подавая руку Кирсанову, и, все еще продолжая улыбаться, задумалась: — а сумею ли я любить его, как вы? Ведь вы его очень любите?
В
тот же день, как была приискана квартира, — и, действительно, квартира отличная: для того-то и искали долго, зато и нашли, — Лопухов, бывши на уроке, в четверг по обыкновению
сказал Верочке...
Да вы
скажите толком, куда; а
то как же без ряды ехать, а какой конец, неизвестно».
Хозяйка начала свою отпустительную речь очень длинным пояснением гнусности мыслей и поступков Марьи Алексевны и сначала требовала, чтобы Павел Константиныч прогнал жену от себя; но он умолял, да и она сама
сказала это больше для блезиру, чем для дела; наконец, резолюция вышла такая. что Павел Константиныч остается управляющим, квартира на улицу отнимается, и переводится он на задний двор с
тем, чтобы жена его не смела и показываться в
тех местах первого двора, на которые может упасть взгляд хозяйки, и обязана выходить на улицу не иначе, как воротами дальними от хозяйкиных окон.
— А если Павлу Константинычу было бы тоже не угодно говорить хладнокровно, так и я уйду, пожалуй, — мне все равно. Только зачем же вы, Павел Константиныч, позволяете называть себя такими именами? Марья Алексевна дел не знает, она, верно, думает, что с нами можно бог знает что сделать, а вы чиновник, вы деловой порядок должны знать. Вы
скажите ей, что теперь она с Верочкой ничего не сделает, а со мной и
того меньше.