Неточные совпадения
Я думаю, что не буду нуждаться;
но если буду, обращусь к тебе; позаботься же, чтоб у тебя на всякий случай было готово несколько денег для меня;
ведь ты знаешь, у меня много надобностей, расходов, хоть я и скупа; я не могу обойтись без этого.
Читатель не ограничивается такими легкими заключениями, —
ведь у мужчины мыслительная способность и от природы сильнее, да и развита гораздо больше, чем у женщины; он говорит, — читательница тоже, вероятно, думает это,
но не считает нужным говорить, и потому я не имею основания спорить с нею, — читатель говорит: «я знаю, что этот застрелившийся господин не застрелился».
Я сердит на тебя за то, что ты так зла к людям, а
ведь люди — это ты: что же ты так зла к самой себе. Потому я и браню тебя.
Но ты зла от умственной немощности, и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе. С чего начать оказывание помощи? да хоть с того, о чем ты теперь думаешь: что это за писатель, так нагло говорящий со мною? — я скажу тебе, какой я писатель.
Впрочем, моя добрейшая публика, толкуя с тобою, надобно договаривать все до конца;
ведь ты хоть и охотница,
но не мастерица отгадывать недосказанное.
Однажды, — Вера Павловна была еще тогда маленькая; при взрослой дочери Марья Алексевна не стала бы делать этого, а тогда почему было не сделать? ребенок
ведь не понимает! и точно, сама Верочка не поняла бы, да, спасибо, кухарка растолковала очень вразумительно; да и кухарка не стала бы толковать, потому что дитяти этого знать не следует,
но так уже случилось, что душа не стерпела после одной из сильных потасовок от Марьи Алексевны за гульбу с любовником (впрочем, глаз у Матрены был всегда подбитый, не от Марьи Алексевны, а от любовника, — а это и хорошо, потому что кухарка с подбитым глазом дешевле!).
Верочка радовалась платьям, радовалась фермуару,
но больше всего радовалась тому, что мать, наконец, согласилась покупать ботинки ей у Королева:
ведь на Толкучем рынке ботинки такие безобразные, а королевские так удивительно сидят на ноге.
Конечно, не очень-то приняла к сердцу эти слова Марья Алексевна;
но утомленные нервы просят отдыха, и у Марьи Алексевны стало рождаться раздумье: не лучше ли вступить в переговоры с дочерью, когда она, мерзавка, уж совсем отбивается от рук?
Ведь без нее ничего нельзя сделать,
ведь не женишь же без ней на ней Мишку дурака! Да
ведь еще и неизвестно, что она ему сказала, —
ведь они руки пожали друг другу, — что ж это значит?
Жюли протянула руку,
но Верочка бросилась к ней на шею, и целовала, и плакала, и опять целовала, А Жюли и подавно не выдержала, —
ведь она не была так воздержана на слезы, как Верочка, да и очень ей трогательна была радость и гордость, что она делает благородное дело; она пришла в экстаз, говорила, говорила, все со слезами и поцелуями, и заключила восклицанием...
Михаил Иваныч лежал, и не без некоторого довольства покручивал усы. — «Это еще зачем пожаловала сюда-то?
Ведь у меня нет нюхательных спиртов от обмороков», думал он, вставая при появлении матери.
Но он увидел на ее лице презрительное торжество.
Было перемирие, было спокойствие,
но с каждым днем могла разразиться гроза, и у Верочки замирало сердце от тяжелого ожидания — не нынче, так завтра или Михаил Иваныч, или Марья Алексевна приступят с требованием согласия, —
ведь не век же они будут терпеть.
И учитель узнал от Феди все, что требовалось узнать о сестрице; он останавливал Федю от болтовни о семейных делах, да как вы помешаете девятилетнему ребенку выболтать вам все, если не запугаете его? на пятом слове вы успеваете перервать его,
но уж поздно, —
ведь дети начинают без приступа, прямо с сущности дела; и в перемежку с другими объяснениями всяких других семейных дел учитель слышал такие начала речей: «А у сестрицы жених-то богатый!
Он смотрел на Марью Алексевну,
но тут, как нарочно, взглянул на Верочку, — а может быть, и в самом деле, нарочно? Может быть, он заметил, что она слегка пожала плечами? «А
ведь он увидел, что я покраснела».
И
ведь вот уже минут пять он сидит тут и хоть на нее не смотрел,
но знает, что она ни разу не взглянула на жениха, кроме того, когда теперь вот отвечала ему.
— Это моя тайна, которой Федя не расскажет вам. Я совершенно разделяю желание бедных, чтоб их не было, и когда-нибудь это желание исполнится:
ведь раньше или позже мы сумеем же устроить жизнь так, что не будет бедных;
но…
— Мы все говорили обо мне, — начал Лопухов: — а
ведь это очень нелюбезно с моей стороны, что я все говорил о себе. Теперь я хочу быть любезным, — говорить о вас! Вера Павловна. Знаете, я был о вас еще гораздо худшего мнения, чем вы обо мне. А теперь… ну, да это после.
Но все-таки, я не умею отвечать себе на одно. Отвечайте вы мне. Скоро будет ваша свадьба?
Лопухову кажется, что ты удивительная девушка, это так;
но это не удивительно, что это ему кажется, —
ведь он полюбил тебя! И тут нет ничего удивительного, что полюбил: тебя можно полюбить: а если полюбил, так ему так и должно казаться.
Через два дня учитель пришел на урок. Подали самовар, — это всегда приходилось во время урока. Марья Алексевна вышла в комнату, где учитель занимался с Федею; прежде звала Федю Матрена: учитель хотел остаться на своем месте, потому что
ведь он не пьет чаю, и просмотрит в это время федину тетрадь,
но Марья Алексевна просила его пожаловать посидеть с ними, ей нужно поговорить с ним. Он пошел, сел за чайный стол.
Что это? учитель уж и позабыл было про свою фантастическую невесту, хотел было сказать «не имею на примете»,
но вспомнил: «ах, да
ведь она подслушивала!» Ему стало смешно, —
ведь какую глупость тогда придумал! Как это я сочинил такую аллегорию, да и вовсе не нужно было! Ну вот, подите же, говорят, пропаганда вредна — вон, как на нее подействовала пропаганда, когда у ней сердце чисто и не расположено к вредному; ну, подслушала и поняла, так мне какое дело?
Но он действительно держал себя так, как, по мнению Марьи Алексевны, мог держать себя только человек в ее собственном роде;
ведь он молодой, бойкий человек, не запускал глаз за корсет очень хорошенькой девушки, не таскался за нею по следам, играл с Марьею Алексевною в карты без отговорок, не отзывался, что «лучше я посижу с Верою Павловною», рассуждал о вещах в духе, который казался Марье Алексевне ее собственным духом; подобно ей, он говорил, что все на свете делается для выгоды, что, когда плут плутует, нечего тут приходить в азарт и вопиять о принципах чести, которые следовало бы соблюдать этому плуту, что и сам плут вовсе не напрасно плут, а таким ему и надобно быть по его обстоятельствам, что не быть ему плутом, — не говоря уж о том, что это невозможно, — было бы нелепо, просто сказать глупо с его стороны.
Конечно, и то правда, что, подписывая на пьяной исповеди Марьи Алексевны «правда», Лопухов прибавил бы: «а так как, по вашему собственному признанию, Марья Алексевна, новые порядки лучше прежних, то я и не запрещаю хлопотать о их заведении тем людям, которые находят себе в том удовольствие; что же касается до глупости народа, которую вы считаете помехою заведению новых порядков, то, действительно, она помеха делу;
но вы сами не будете спорить, Марья Алексевна, что люди довольно скоро умнеют, когда замечают, что им выгодно стало поумнеть, в чем прежде не замечалась ими надобность; вы согласитесь также, что прежде и не было им возможности научиться уму — разуму, а доставьте им эту возможность, то, пожалуй,
ведь они и воспользуются ею».
Сострадательные люди, не оправдывающие его, могли бы также сказать ему в извинение, что он не совершенно лишен некоторых похвальных признаков: сознательно и твердо решился отказаться от всяких житейских выгод и почетов для работы на пользу другим, находя, что наслаждение такою работою — лучшая выгода для него; на девушку, которая была так хороша, что он влюбился в нее, он смотрел таким чистым взглядом, каким не всякий брат глядит на сестру;
но против этого извинения его материализму надобно сказать, что
ведь и вообще нет ни одного человека, который был бы совершенно без всяких признаков чего-нибудь хорошего, и что материалисты, каковы бы там они ни были, все-таки материалисты, а этим самым уже решено и доказано, что они люди низкие и безнравственные, которых извинять нельзя, потому что извинять их значило бы потворствовать материализму.
Путешествие было далекое;
но другого такого знакомого, поближе к Выборгской стороне, не нашлось;
ведь надобно было, чтобы в знакомом соединялось много условий: порядочная квартира, хорошие семейные обстоятельства, почтенный вид.
— Нет, мой друг, это возбудит подозрения.
Ведь я бываю у вас только для уроков. Мы сделаем вот что. Я пришлю по городской почте письмо к Марье Алексевне, что не могу быть на уроке во вторник и переношу его на среду. Если будет написано: на среду утро — значит, дело состоялось; на среду вечер — неудача.
Но почти несомненно «на утро». Марья Алексевна это расскажет и Феде, и вам, и Павлу Константинычу.
Но N не знал ее имени, теперь, кажется, я могу уже спросить его,
ведь мы кончили, и нынче — завтра она войдет в наше семейство.
— Конечно;
но, по его замечанию, Вера Павловна скоро решится на замужество; она ему ничего не говорила, только
ведь у него глаза-то есть.
— Приятно беседовать с таким человеком, особенно, когда, услышав, что Матрена вернулась, сбегаешь на кухню, сказав, что идешь в свою спальную за носовым платком, и увидишь, что вина куплено на 12 р. 50 коп., —
ведь только третью долю выпьем за обедом, — и кондитерский пирог в 1 р. 50 коп., — ну, это, можно сказать, брошенные деньги, на пирог-то!
но все же останется и пирог: можно будет кумам подать вместо варенья, все же не в убыток, а в сбереженье.
— Ах, мой милый, нам будет очень, очень мало нужно.
Но только я не хочу так: я не хочу жить на твои деньги.
Ведь я и теперь имею уроки. Я их потеряю тогда —
ведь маменька всем расскажет, что я злодейка.
Но найдутся другие уроки. Я стану жить. Да,
ведь так надобно?
Ведь мне не не должно жить на твои деньги?
— Так, так, Верочка. Всякий пусть охраняет свою независимость всеми силами, от всякого, как бы ни любил его, как бы ни верил ему. Удастся тебе то, что ты говоришь, или нет, не знаю,
но это почти все равно: кто решился на это, тот уже почти оградил себя: он уже чувствует, что может обойтись сам собою, отказаться от чужой опоры, если нужно, и этого чувства уже почти довольно. А
ведь какие мы смешные люди, Верочка! ты говоришь: «не хочу жить на твой счет», а я тебя хвалю за это. Кто же так говорит, Верочка?
И если бы уличить Лопухова, как практического мыслителя, в тогдашней его неосновательности «не отказываюсь», он восторжествовал бы, как теоретик, и сказал бы: «вот вам новый пример, как эгоизм управляет нашими мыслями! —
ведь я должен бы был видеть,
но не видел, потому что хотелось видеть не то — и нашими поступками, потому что зачем же заставил девушку сидеть в подвале лишнюю неделю, когда следовало предвидеть и все устроить тогда же!»
Но ничего этого не вспомнилось и не подумалось ему, потому что надобно было нахмурить лоб и, нахмурив его, думать час и три четверти над словами: «кто повенчает?» — и все был один ответ: «никто не повенчает!» И вдруг вместо «никто не повенчает» — явилась у него в голове фамилия «Мерцалов»; тогда он ударил себя по лбу и выбранил справедливо: как было с самого же начала не вспомнить о Мецалове? А отчасти и несправедливо:
ведь не привычно было думать о Мерцалове, как о человеке венчающем.
— Если бы ты был глуп, или бы я был глуп, сказал бы я тебе, Дмитрий, что этак делают сумасшедшие. А теперь не скажу. Все возражения ты, верно, постарательнее моего обдумал. А и не обдумывал, так
ведь все равно. Глупо ли ты поступаешь, умно ли — не знаю;
но, по крайней мере, сам не стану делать той глупости, чтобы пытаться отговаривать, когда знаю, что не отговорить. Я тебе тут нужен на что-нибудь, или нет?
Вы, разумеется, рады были бы изжарить на медленном огне вашу дочь и ее мужа,
но вы умели обуздать мстительное влечение, чтобы холодно рассудить о деле, и поняли, что изжарить их не удалось бы вам; а
ведь это великое достоинство, Марья Алексевна, уметь понимать невозможность!
Невеста своих женихов, сестра своих сестер берет Верочку за руку, — Верочка, я хотела всегда быть доброй с тобой,
ведь ты добрая, а я такова, каков сам человек, с которым я говорю.
Но ты теперь грустная, — видишь, и я грустная; посмотри, хороша ли я грустная?
— Поцелуй меня, Верочка, мы вместе огорчены.
Ведь твоя мать говорила правду. Я не люблю твою мать,
но она мне нужна.
Видишь, у нее были дурные мысли,
но из них выходила польза человеку:
ведь тебе вышла польза?
— Да,
но и теперь хорошо, потому что готовится это хорошее; по крайней мере, тем и теперь очень хорошо, кто готовит его. Когда ты, Верочка, помогаешь кухарке готовить обед,
ведь в кухне душно, чадно, а
ведь тебе хорошо, нужды нет, что душно и чадно? Всем хорошо сидеть за обедом,
но лучше всех тому, кто помогал готовить его: тому он вдвое вкуснее. А ты любишь сладко покушать, Верочка, — правда?
— Нет, Александр, я хорошо сделал, что позвал тебя, — сказал Лопухов: — опасности нет, и вероятно не будет;
но у меня воспаление в легких. Конечно, я и без тебя вылечился бы,
но все-таки навещай. Нельзя, нужно для очищения совести:
ведь я не бобыль, как ты.
— Дмитрий ничего, хорош: еще дня три — четыре будет тяжеловато,
но не тяжеле вчерашнего, а потом станет уж и поправляться.
Но о вас, Вера Павловна, я хочу поговорить с вами серьезно. Вы дурно делаете: зачем не спать по ночам? Ему совершенно не нужна сиделка, да и я не нужен. А себе вы можете повредить, и совершенно без надобности.
Ведь у вас и теперь нервы уж довольно расстроены.
Долго он урезонивал Веру Павловну,
но без всякого толку. «Никак» и «ни за что», и «я сама рада бы, да не могу», т. е. спать по ночам и оставлять мужа без караула. Наконец, она сказала: — «да
ведь все, что вы мне говорите, он мне уже говорил, и много раз,
ведь вы знаете. Конечно, я скорее бы послушалась его, чем вас, — значит, не могу».
— Мне, право, совестно перед тобою, Александр, — проговорил больной: — какую смешную роль ты играешь, сидя ночь у больного, болезнь которого вовсе не требует этого.
Но я тебе очень благодарен.
Ведь я не могу уговорить ее взять хоть сиделку, если боится оставить одного, — никому не могла доверить.
— Если б я этого не видел, что она не может быть спокойна, доверив тебя кому-нибудь другому, разумеется, не стал бы я нарушать своего комфорта.
Но теперь, надеюсь, уснет:
ведь я медик и твой приятель.
Она и подозревала, что он спит на своем дежурстве,
но все-таки была спокойна:
ведь он медик, так чего же опасаться?
— Александр Матвеич, почему вы совершенно забыли меня, именно меня? С Дмитрием вы все-таки хороши, он бывает у вас довольно часто;
но вы у нас перед его болезнью не были, кажется, с полгода; да и давно так. А помните, вначале
ведь мы с вами были дружны.
— Люди переменяются, Вера Павловна. Да
ведь я и страшно работаю, могу похвалиться. Я почти ни у кого не бываю: некогда, лень. Так устаешь с 9 часов до 5 в гошпитале и в Академии, что потом чувствуешь невозможность никакого другого перехода, кроме как из мундира прямо в халат. Дружба хороша,
но не сердитесь, сигара на диване, в халате — еще лучше.
На первый раз она была изумлена такой исповедью;
но, подумав над нею несколько дней, она рассудила: «а моя жизнь? — грязь, в которой я выросла,
ведь тоже была дурна; однако же не пристала ко мне, и остаются же чисты от нее тысячи женщин, выросших в семействах не лучше моего.
Но делать мне было нечего:
ведь у нас особые билеты, — куда я с таким билетом покажусь?
Но при всем моем стыде — смешно сказать, Вера Павловна: при моем стыде, а
ведь это правда, — я все-таки сказала: «Как это вы захотели приласкать меня, Александр Матвеич?» А он сказал: «Потому, Настенька, что вы теперь честная девушка».
Но только какой он был скромный, Вера Павловна;
ведь уж я после могла понимать,
ведь я стала читать, узнала, как в романах любовь описывают, могла судить.
Крюкова попробовала жить горничною еще в двух — трех семействах;
но везде было столько тревог и неприятностей, что уж лучше было поступить в швеи, хоть это и было прямым обречением себя на быстрое развитие болезни:
ведь болезнь все равно развивалась бью и от неприятностей, — лучше же подвергаться той же судьбе без огорчений, только от одной работы.
Поэтому только половину вечеров проводят они втроем,
но эти вечера уже почти без перерыва втроем; правда, когда у Лопуховых нет никого, кроме Кирсанова, диван часто оттягивает Лопухова из зала, где рояль; рояль теперь передвинут из комнаты Веры Павловны в зал,
но это мало спасает Дмитрия Сергеича: через четверть часа, много через полчаса Кирсанов и Вера Павловна тоже бросили рояль и сидят подле его дивана; впрочем, Вера Павловна недолго сидит подле дивана; она скоро устраивается полуприлечь на диване, так, однако, что мужу все-таки просторно сидеть:
ведь диван широкий; то есть не совсем уж просторно,
но она обняла мужа одною рукою, поэтому сидеть ему все-таки ловко.