Неточные совпадения
Ты, Верочка, ученая, а я неученая, да я
знаю все, что у
вас в книгах написано; там и то написано, что не надо так делать,
как со мною сделали.
Эх, Верочка, ты думаешь, я не
знаю,
какие у
вас в книгах новые порядки расписаны? —
знаю: хорошие.
— Ты напрасно думаешь, милая Жюли, что в нашей нации один тип красоты,
как в вашей. Да и у
вас много блондинок. А мы, Жюли, смесь племен, от беловолосых,
как финны («Да, да, финны», заметила для себя француженка), до черных, гораздо чернее итальянцев, — это татары, монголы («Да, монголы,
знаю», заметила для себя француженка), — они все дали много своей крови в нашу! У нас блондинки, которых ты ненавидишь, только один из местных типов, — самый распространенный, но не господствующий.
— Милое дитя мое, — сказала Жюли, вошедши в комнату Верочки: — ваша мать очень дурная женщина. Но чтобы мне
знать,
как говорить с
вами, прошу
вас, расскажите,
как и зачем
вы были вчера в театре? Я уже
знаю все это от мужа, но из вашего рассказа я
узнаю ваш характер. Не опасайтесь меня. — Выслушавши Верочку, она сказала: — Да, с
вами можно говорить,
вы имеете характер, — и в самых осторожных, деликатных выражениях рассказала ей о вчерашнем пари; на это Верочка отвечала рассказом о предложении кататься.
— Да, ваша мать не была его сообщницею и теперь очень раздражена против него. Но я хорошо
знаю таких людей,
как ваша мать. У них никакие чувства не удержатся долго против денежных расчетов; она скоро опять примется ловить жениха, и чем это может кончиться, бог
знает; во всяком случае,
вам будет очень тяжело. На первое время она оставит
вас в покое; но я
вам говорю, что это будет не надолго. Что
вам теперь делать? Есть у
вас родные в Петербурге?
Знаете ли
вы, дитя мое, что
вы поступили с ним,
как опытная кокетка?
— Я не
знаю, — ведь я вчера поутру, когда вставала, не
знала, что мне захочется полюбить
вас; за несколько часов до того,
как полюбила
вас, не
знала, что полюблю, и не
знала,
как это я буду чувствовать, когда полюблю
вас.
— Позвольте, маменька, — сказала Вера, вставая: — если
вы до меня дотронетесь, я уйду из дому, запрете, — брошусь из окна. Я
знала,
как вы примете мой отказ, и обдумала, что мне делать. Сядьте и сидите, или я уйду.
— Отлично, матушка; она уж
узнала и говорит:
как вы осмеливаетесь? а я говорю: мы не осмеливаемся, ваше превосходительство, и Верочка уж отказала.
— Мне жаль
вас, — сказала Верочка: — я вижу искренность вашей любви (Верочка, это еще вовсе не любовь, это смесь разной гадости с разной дрянью, — любовь не то; не всякий тот любит женщину, кому неприятно получить от нее отказ, — любовь вовсе не то, — но Верочка еще не
знает этого, и растрогана), —
вы хотите, чтобы я не давала
вам ответа — извольте. Но предупреждаю
вас, что отсрочка ни к чему не поведет: я никогда не дам
вам другого ответа, кроме того,
какой дала нынче.
И учитель
узнал от Феди все, что требовалось
узнать о сестрице; он останавливал Федю от болтовни о семейных делах, да
как вы помешаете девятилетнему ребенку выболтать
вам все, если не запугаете его? на пятом слове
вы успеваете перервать его, но уж поздно, — ведь дети начинают без приступа, прямо с сущности дела; и в перемежку с другими объяснениями всяких других семейных дел учитель слышал такие начала речей: «А у сестрицы жених-то богатый!
— Это так, это хорошо! Теперь у меня к
вам просьба: я
узнаю,
как это сделать, к кому надобно обратиться, — да?
— Это я так, по любопытству спросила, Дмитрий Сергеич,
как я женщина неученая, а
знать интересно. А много
вы ремизов-то списали, Дмитрий Сергеич!
— Ах, но если бы
вы знали, мой друг,
как тяжело, тяжело мне оставаться здесь. Когда мне не представлялось близко возможности избавиться от этого унижения, этой гадости, я насильно держала себя в каком-то мертвом бесчувствии. Но теперь, мой друг, слишком душно в этом гнилом, гадком воздухе.
— Не слушаю и ухожу. — Вернулась. — Говорите скорее, не буду перебивать. Ах, боже мой, если б
вы знали,
как вы меня обрадовали! Дайте вашу руку. Видите,
как крепко, крепко жму.
— Ах,
как это будет хорошо!
Какая радость! — твердила Верочка. — Но я хочу
знать это скорее,
как можно скорее.
Вы от нее проедете прямо к нам?
—
Как долго! Нет, у меня не достанет терпенья. И что ж я
узнаю из письма? Только «да» — и потом ждать до среды! Это мученье! Если «да», я
как можно скорее уеду к этой даме. Я хочу
знать тотчас же.
Как же это сделать? Я сделаю вот что: я буду ждать
вас на улице, когда
вы пойдете от этой дамы.
Только кто же
вы?» — «Я невеста твоего жениха». — «
Какого жениха?» — «Я не
знаю.
Только
как же
вас зовут? мне так хочется
знать».
— Все, что
вы говорили в свое извинение, было напрасно. Я обязан был оставаться, чтобы не быть грубым, не заставить
вас подумать, что я виню или сержусь. Но, признаюсь
вам, я не слушал
вас. О, если бы я не
знал, что
вы правы! Да,
как это было бы хорошо, если б
вы не были правы. Я сказал бы ей, что мы не сошлись в условиях или что
вы не понравились мне! — и только, и мы с нею стали бы надеяться встретить другой случай избавления. А теперь, что я ей скажу?
— Позвольте мне быть невежею, Марья Алексевна: я так расстроен, что надобно мне отдохнуть в приятном и уважаемом мною обществе; а такого общества я нигде не нахожу, кроме
как в вашем доме. Позвольте мне напроситься обедать у
вас нынче и позвольте сделать некоторые поручения вашей Матрене. Кажется, тут есть недалеко погреб Денкера, у него вино не бог
знает какое, но хорошее.
— У
вас есть и кондитерская недалеко? Не
знаю, найдется ли готовый пирог из грецких орехов, — на мой вкус, это самый лучший пирог, Марья Алексевна; но если нет такого, —
какой есть, не взыщите.
— Простите меня, Вера Павловна, — сказал Лопухов, входя в ее комнату, —
как тихо он говорит, и голос дрожит, а за обедом кричал, — и не «друг мой», а «Вера Павловна»: — простите меня, что я был дерзок.
Вы знаете, что я говорил: да, жену и мужа не могут разлучить. Тогда
вы свободны.
Теперь
вы знаете, маленькое дитя,
как надобно поступать?
— Вот
какое и вот
какое дело, Алексей Петрович!
Знаю, что для
вас это очень серьезный риск; хорошо, если мы помиримся с родными, а если они начнут дело?
вам может быть беда, да и наверное будет; но… Никакого «но» не мог отыскать в своей голове Лопухов:
как, в самом деле, убеждать человека, чтобы он за нас клал шею в петлю!
Лопухов возвратился с Павлом Константинычем, сели; Лопухов попросил ее слушать, пока он доскажет то, что начнет, а ее речь будет впереди, и начал говорить, сильно возвышая голос, когда она пробовала перебивать его, и благополучно довел до конца свою речь, которая состояла в том, что развенчать их нельзя, потому дело со (Сторешниковым — дело пропащее,
как вы сами
знаете, стало быть, и утруждать себя
вам будет напрасно, а впрочем,
как хотите: коли лишние деньги есть, то даже советую попробовать; да что, и огорчаться-то не из чего, потому что ведь Верочка никогда не хотела идти за Сторешникова, стало быть, это дело всегда было несбыточное,
как вы и сами видели, Марья Алексевна, а девушку, во всяком случае, надобно отдавать замуж, а это дело вообще убыточное для родителей: надобно приданое, да и свадьба, сама по себе, много денег стоит, а главное, приданое; стало быть, еще надобно
вам, Марья Алексевна и Павел Константиныч, благодарить дочь, что она вышла замуж без всяких убытков для
вас!
Ваш взгляд на людей уже совершенно сформировался, когда
вы встретили первую женщину, которая не была глупа и не была плутовка;
вам простительно было смутиться, остановиться в раздумье, не
знать,
как думать о ней,
как обращаться с нею.
Ваш взгляд на людей уже совершенно сформировался, когда
вы встретили первого благородного человека, который не был простодушным, жалким ребенком,
знал жизнь не хуже
вас, судил о ней не менее верно, чем
вы, умел делать дело не менее основательно, чем
вы:
вам простительно было ошибиться и принять его за такого же пройдоху,
как вы.
— Данилыч, а ведь я ее спросила про ихнее заведенье.
Вы, говорю, не рассердитесь, что я
вас спрошу:
вы какой веры будете? — Обыкновенно
какой, русской, говорит. — А супружник ваш? — Тоже, говорит, русской. — А секты никакой не изволите содержать? — Никакой, говорит: а
вам почему так вздумалось? — Да вот почему, сударыня, барыней ли, барышней ли, не
знаю,
как вас назвать:
вы с муженьком-то живете ли? — засмеялась; живем, говорит.
—
Вы знаете, старых друзей не вспоминают иначе,
как тогда, когда имеют в них надобность. У меня к
вам большая просьба. Я завожу швейную мастерскую. Давайте мне заказы и рекомендуйте меня вашим знакомым. Я сама хорошо шью, и помощницы у меня хорошие, — да
вы знаете одну из них.
Каким образом Петровна видела звезды на Серже, который еще и не имел их, да если б и имел, то, вероятно, не носил бы при поездках на службе Жюли, это вещь изумительная; но что действительно она видела их, что не ошиблась и не хвастала, это не она свидетельствует, это я за нее также ручаюсь: она видела их. Это мы
знаем, что на нем их не было; но у него был такой вид, что с точки зрения Петровны нельзя было не увидать на нем двух звезд, — она и увидела их; не шутя я
вам говорю: увидела.
— Вот мы теперь хорошо
знаем друг друга, — начала она, — я могу про
вас сказать, что
вы и хорошие работницы, и хорошие девушки. А
вы про меня не скажете, чтобы я была какая-нибудь дура. Значит, можно мне теперь поговорить с
вами откровенно,
какие у меня мысли. Если
вам представится что-нибудь странно в них, так
вы теперь уже подумаете об этом хорошенько, а не скажете с первого же раза, что у меня мысли пустые, потому что
знаете меня
как женщину не какую-нибудь пустую. Вот
какие мои мысли.
— Нет, если б это была не я, а другая, я бы не подумала этого. А ведь я,
вы знаете, не такая,
как другие.
— Нет,
как же, я
знаю очень много.
Вы были служанкою, — в последнее время у актрисы N.; когда она вышла замуж,
вы отошли от нее; чтоб уйти от отца ее мужа, поступили в магазин N., из которого перешли к нам; я
знаю это со всеми подробностями.
— Конечно, за Максимову и Шеину, которые
знали, что со мною было прежде, я была уверена, что они не станут рассказывать. А все-таки, я думала, что могло как-нибудь со стороны дойти до
вас или до других. Ах,
как я рада, что они ничего не
знают! А
вам все-таки скажу, чтобы
вы знали, что
какой он добрый. Я была очень дурная девушка, Вера Павловна.
— Настасья Борисовна, я имела такие разговоры,
какой вы хотите начать. И той, которая говорит, и той, которая слушает, — обеим тяжело. Я
вас буду уважать не меньше, скорее больше прежнего, когда
знаю теперь, что
вы иного перенесли, но я понимаю все, и не слышав. Не будем говорить об этом: передо мною не нужно объясняться. У меня самой много лет прошло тоже в больших огорчениях; я стараюсь не думать о них и не люблю говорить о них, — это тяжело.
— Нет, Вера Павловна, у меня другое чувство. Я
вам хочу сказать,
какой он добрый; мне хочется, чтобы кто-нибудь
знал,
как я ему обязана, а кому сказать кроме
вас? Мне это будет облегчение.
Какую жизнь я вела, об этом, разумеется, нечего говорить, — она у всех таких бедных одинакая. Я хочу сказать только о том,
как я с ним познакомилась. Об нем так приятно говорить мне; и ведь я переезжаю к нему жить, — надобно же
вам знать, почему я бросаю мастерскую.
Вы знаете, Вера Павловна, ведь я и женского взгляда стыжусь, право; наши девушки скажут
вам,
какая я застенчивая, ведь я потому и живу в особой комнате.
«А не
знаете ли
вы чего-нибудь поподробнее о жизни самой г-жи Бичер-Стоу, роман которой мы все
знаем по вашим рассказам?», — говорит одна из взрослых собеседниц; нет, Кирсанов теперь не
знает, но
узнает, это ему самому любопытно, а теперь он может пока рассказать кое-что о Говарде, который был почти такой же человек,
как г-жа Бичер-Стоу.
Если бы кто посторонний пришел посоветоваться с Кирсановым о таком положении, в
каком Кирсанов увидел себя, когда очнулся, и если бы Кирсанов был совершенно чужд всем лицам, которых касается дело, он сказал бы пришедшему советоваться: «поправлять дело бегством — поздно, не
знаю,
как оно разыграется, но для
вас, бежать или оставаться — одинаково опасно, а для тех, о спокойствии которых
вы заботитесь ваше бегство едва ли не опаснее, чем то, чтобы
вы оставались».
И действительно, он не навязывал: никак нельзя было спастись от того, чтоб он, когда находил это нужным, не высказал
вам своего мнения настолько, чтобы
вы могли понять, о чем и в
каком смысле он хочет говорить; но он делал это в двух — трех словах и потом спрашивал: «Теперь
вы знаете, каково было бы содержание разговора; находите ли
вы полезным иметь такой разговор?» Если
вы сказали «нет», он кланялся и отходил.
Но я не говорил того, что я
знаю все от него, и я не мог бы этого сказать, потому что, действительно,
знаю все не от него, а от Дмитрия Сергеича, который просидел у меня часа два; я был предуведомлен, что он будет у меня, потому и находился дома, он сидел у меня часа два или более после того,
как он написал записку, столько огорчившую
вас.
— Теперь,
как я вижу, уже достаточно. Пора. Уже двенадцать часов, а я еще хочу изложить
вам свои мысли об этом деле, потому что считаю полезным для
вас узнать мое мнение о нем.
Вы согласны?
— И я не такое чудо заботливости о других, что вспомнил за
вас о вашем аппетите: мне самому хотелось есть, я плохо пообедал; правда, съел столько, что другому было бы заглаза довольно на полтора обеда, но
вы знаете,
как я ем — за двоих мужиков.
— Так эта записка служит причиною новой ссоры между нами? — сказал он, опять смеясь: если так, я отниму ее у
вас и сожгу, ведь
вы знаете, про таких людей,
как мы с
вами, говорят, что для нас нет ничего святого. Ведь мы способны на всякие насилия и злодейства. Но что же, могу я продолжать?
Пусть он не
знал, что это должно неизбежно возникнуть из сущности данных отношений между вашим и его характером, он все-таки должен был на всякий случай приготовить
вас к чему-нибудь подобному, просто
как к делу случайности, которой нельзя желать, которой незачем ждать, но которая все-таки может представиться: ведь за будущее никак нельзя ручаться,
какие случайности может привести оно.
— Вероятно, не совсем в этом, или говорили слова, да не верили друг другу, слыша друг от друга эти слова, а не верили конечно потому, что беспрестанно слышали по всяким другим предметам, а, может быть, и по этому самому предмету слова в другом духе; иначе
как же
вы мучились бог
знает сколько времени? и из — за чего?
Угодно
вам на этом условии дать мне средство
узнать, действительно ли ваше положение так безвыходно,
как вам кажется?
— Нет, не странный, а только не похожий на обманщика. Я прямо сказал,
как думаю. Но это лишь мое предположение. Может быть, я и ошибаюсь. Дайте мне возможность
узнать это. Назовите мне человека, к которому
вы чувствуете расположение. Тогда, — но опять, только если
вы позволите, — я поговорю о нем с вашим батюшкою.
Катерина Васильевна любила отца, привыкла уважать его мнение: он никогда не стеснял ее; она
знала, что он говорит единственно по любви к ней; а главное, у ней был такой характер больше думать о желании тех, кто любит ее, чем о своих прихотях, она была из тех, которые любят говорить своим близким: «
как вы думаете, так я и сделаю».