Неточные совпадения
— Коли слушали, так, конечно,
знаете, потому что
вы —
вы!
Как вы о нем думаете? Простите за скорый вопрос, но мне нужно. Именно
как вы бы думали, собственно ваше мнение необходимо.
— Ну, хорошо, — сказал я, сунув письмо в карман. — Это дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю
вас, многое мне открыла, сказала мне, что
вы, и только один
вы, могли бы передать истину о случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я
вас ждал,
как солнца, которое все у меня осветит.
Вы не
знаете моего положения, Крафт. Умоляю
вас сказать мне всю правду. Я именно хочу
знать,
какой он человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
— Я удивляюсь,
как Марья Ивановна
вам не передала всего сама; она могла обо всем слышать от покойного Андроникова и, разумеется, слышала и
знает, может быть, больше меня.
— Ничего я и не говорю про мать, — резко вступился я, —
знайте, мама, что я смотрю на Лизу
как на вторую
вас;
вы сделали из нее такую же прелесть по доброте и характеру,
какою, наверно, были
вы сами, и есть теперь, до сих пор, и будете вечно…
— Мне надо же было разделаться с
вами… это
вы меня заставили, — я не
знаю теперь,
как быть.
— Я не
знаю, что выражает мое лицо, но я никак не ожидал от мамы, что она расскажет
вам про эти деньги, тогда
как я так просил ее, — поглядел я на мать, засверкав глазами. Не могу выразить,
как я был обижен.
— Если
вы не
знали, где я даже рос, —
как же
вам знать, с чего человек ипохондрик?
— Я стоял, смотрел на
вас и вдруг прокричал: «Ах,
как хорошо, настоящий Чацкий!»
Вы вдруг обернулись ко мне и спрашиваете: «Да разве ты уже
знаешь Чацкого?» — а сами сели на диван и принялись за кофей в самом прелестном расположении духа, — так бы
вас и расцеловал.
— По мере
как я читал,
вы улыбались, но я и до половины не дошел,
как вы остановили меня, позвонили и вошедшему слуге приказали попросить Татьяну Павловну, которая немедленно прибежала с таким веселым видом, что я, видя ее накануне, почти теперь не
узнал.
Что такое хотелось мне тогда сказать
вам — забыл конечно, и тогда не
знал, но я пламенно желал
вас увидеть
как можно скорей.
Да уж в меня-то
вы, я думаю, продолжаете верить: ведь
знаете,
как я
вам предана.
— О, вернулся еще вчера, я сейчас у него была… Я именно и пришла к
вам в такой тревоге, у меня руки-ноги дрожат, я хотела
вас попросить, ангел мой Татьяна Павловна, так
как вы всех
знаете, нельзя ли
узнать хоть в бумагах его, потому что непременно теперь от него остались бумаги, так к кому ж они теперь от него пойдут? Пожалуй, опять в чьи-нибудь опасные руки попадут? Я вашего совета прибежала спросить.
— Ложь, вздор! — прервал я ее неистово, —
вы сейчас называли меня шпионом, о Боже! Стоит ли не только шпионить, но даже и жить на свете подле таких,
как вы! Великодушный человек кончает самоубийством, Крафт застрелился — из-за идеи, из-за Гекубы… Впрочем, где
вам знать про Гекубу!.. А тут — живи между ваших интриг, валандайся около вашей лжи, обманов, подкопов… Довольно!
— Случайно давеча видел,
как она бесновалась в коридоре у Васина, визжала и проклинала
вас; но в разговоры не вступал и ничего не
знаю, а теперь встретил у ворот. Вероятно, это та самая вчерашняя учительница, «дающая уроки из арифметики»?
— Ба!
какой у
вас бодрый вид. Скажите,
вы не
знали ничего о некотором письме, сохранявшемся у Крафта и доставшемся вчера Версилову, именно нечто по поводу выигранного им наследства? В письме этом завещатель разъясняет волю свою в смысле, обратном вчерашнему решению суда. Письмо еще давно писано. Одним словом, я не
знаю, что именно в точности, но не
знаете ли чего-нибудь
вы?
— Не
знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина,
как и всегда, где-нибудь лежит посредине: то есть в одном случае святая истина, а в другом — ложь. Я только
знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я замечаю, что
вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня
как раз сегодня утром ужасно много дела взвалили… да и опоздал же я с
вами!
Ну, прощайте, прощайте, постараюсь
как можно дольше не приходить и
знаю, что
вам это будет чрезвычайно приятно, что вижу даже по вашим глазам, а обоим нам даже будет выгодно…
— Нет, не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, — не можете же
вы не ощущать в себе крови своего отца?.. Правда,
вы еще молоды, потому что… не
знаю… кажется, не достигшему совершенных лет нельзя драться, а от него еще нельзя принять вызов… по правилам… Но, если хотите, тут одно только может быть серьезное возражение: если
вы делаете вызов без ведома обиженного, за обиду которого
вы вызываете, то тем самым выражаете
как бы некоторое собственное неуважение ваше к нему, не правда ли?
— То есть это при покойном государе еще вышло-с, — обратился ко мне Петр Ипполитович, нервно и с некоторым мучением,
как бы страдая вперед за успех эффекта, — ведь
вы знаете этот камень — глупый камень на улице, к чему, зачем, только лишь мешает, так ли-с?
— Слушайте, ничего нет выше,
как быть полезным. Скажите, чем в данный миг я всего больше могу быть полезен? Я
знаю, что
вам не разрешить этого; но я только вашего мнения ищу:
вы скажете, и
как вы скажете, так я и пойду, клянусь
вам! Ну, в чем же великая мысль?
— Я не
знаю, в
каком смысле
вы сказали про масонство, — ответил он, — впрочем, если даже русский князь отрекается от такой идеи, то, разумеется, еще не наступило ей время. Идея чести и просвещения,
как завет всякого, кто хочет присоединиться к сословию, незамкнутому и обновляемому беспрерывно, — конечно утопия, но почему же невозможная? Если живет эта мысль хотя лишь в немногих головах, то она еще не погибла, а светит,
как огненная точка в глубокой тьме.
— Право, не
знаю,
как вам ответить на это, мой милый князь, — тонко усмехнулся Версилов. — Если я признаюсь
вам, что и сам не умею ответить, то это будет вернее. Великая мысль — это чаще всего чувство, которое слишком иногда подолгу остается без определения.
Знаю только, что это всегда было то, из чего истекала живая жизнь, то есть не умственная и не сочиненная, а, напротив, нескучная и веселая; так что высшая идея, из которой она истекает, решительно необходима, к всеобщей досаде разумеется.
Отец мой,
как вам тоже известно, вот уже два года в параличе, а теперь ему, пишут, хуже, слова не может вымолвить и не
узнает.
— Я
знаю ваш характер.
Как смешно
вы крикнули в защиту Ахмаковой… Оставьте книгу!
Я
знал в Москве одну даму, отдаленно, я смотрел из угла: она была почти так же прекрасна собою,
как вы, но она не умела так же смеяться, и лицо ее, такое же привлекательное,
как у
вас, — теряло привлекательность; у
вас же ужасно привлекает… именно этою способностью…
Когда я выговорил про даму, что «она была прекрасна собою,
как вы», то я тут схитрил: я сделал вид, что у меня вырвалось нечаянно, так что
как будто я и не заметил; я очень
знал, что такая «вырвавшаяся» похвала оценится выше женщиной, чем
какой угодно вылощенный комплимент. И
как ни покраснела Анна Андреевна, а я
знал, что ей это приятно. Да и даму эту я выдумал: никакой я не
знал в Москве; я только чтоб похвалить Анну Андреевну и сделать ей удовольствие.
— Лиза, я сам
знаю, но… Я
знаю, что это — жалкое малодушие, но… это — только пустяки и больше ничего! Видишь, я задолжал,
как дурак, и хочу выиграть, только чтоб отдать. Выиграть можно, потому что я играл без расчета, на ура,
как дурак, а теперь за каждый рубль дрожать буду… Не я буду, если не выиграю! Я не пристрастился; это не главное, это только мимолетное, уверяю тебя! Я слишком силен, чтоб не прекратить, когда хочу. Отдам деньги, и тогда ваш нераздельно, и маме скажи, что не выйду от
вас…
— Почему
вы не уезжаете? Вот,
как теперь Татьяны Павловны нет, и
вы знаете, что не будет, то, стало быть,
вам надо встать и уехать?
— Я всегда робел прежде. Я и теперь вошел, не
зная, что говорить.
Вы думаете, я теперь не робею? Я робею. Но я вдруг принял огромное решение и почувствовал, что его выполню. А
как принял это решение, то сейчас и сошел с ума и стал все это говорить… Выслушайте, вот мои два слова: шпион я ваш или нет? Ответьте мне — вот вопрос!
— Крафт мне рассказал его содержание и даже показал мне его… Прощайте! Когда я бывал у
вас в кабинете, то робел при
вас, а когда
вы уходили, я готов был броситься и целовать то место на полу, где стояла ваша нога… — проговорил я вдруг безотчетно, сам не
зная как и для чего, и, не взглянув на нее, быстро вышел.
— Что
вы? — так и остановился я на месте, — а откуда ж она
узнать могла? А впрочем, что ж я? разумеется, она могла
узнать раньше моего, но ведь представьте себе: она выслушала от меня
как совершенную новость! Впрочем… впрочем, что ж я? да здравствует широкость! Надо широко допускать характеры, так ли? Я бы, например, тотчас все разболтал, а она запрет в табакерку… И пусть, и пусть, тем не менее она — прелестнейшее существо и превосходнейший характер!
Послушайте,
как вы думаете: поехать мне к ней сейчас, чтобы всю правду
узнать, или нет?
— Что такое я
знал?
Какая комедия? За что же
вы мне давали?
— Посмеете ли
вы сказать, — свирепо и раздельно,
как по складам, проговорил он, — что, брав мои деньги весь месяц,
вы не
знали, что ваша сестра от меня беременна?
— Никто ничего не
знает, никому из знакомых он не говорил и не мог сказать, — прервала меня Лиза, — а про Стебелькова этого я
знаю только, что Стебельков его мучит и что Стебельков этот мог разве лишь догадаться… А о тебе я ему несколько раз говорила, и он вполне мне верил, что тебе ничего не известно, и вот только не
знаю, почему и
как это у
вас вчера вышло.
— Скажите мне
как другу: ведь
вы это
знали, предчувствовали?
— Но
как могли
вы, — вскричал я, весь вспыхнув, —
как могли
вы, подозревая даже хоть на каплю, что я
знаю о связи Лизы с князем, и видя, что я в то же время беру у князя деньги, —
как могли
вы говорить со мной, сидеть со мной, протягивать мне руку, — мне, которого
вы же должны были считать за подлеца, потому что, бьюсь об заклад,
вы наверно подозревали, что я
знаю все и беру у князя за сестру деньги зазнамо!
—
Вы думаете? — остановился он передо мной, — нет,
вы еще не
знаете моей природы! Или… или я тут, сам не
знаю чего-нибудь: потому что тут, должно быть, не одна природа. Я
вас искренно люблю, Аркадий Макарович, и, кроме того, я глубоко виноват перед
вами за все эти два месяца, а потому я хочу, чтобы
вы,
как брат Лизы, все это
узнали: я ездил к Анне Андреевне с тем, чтоб сделать ей предложение, а не отказываться.
Я очень ждал
вас весь день, Аркадий Макарович, чтоб открыть
вам,
как брату Лизы, то, чего она еще не
знает.
— Конечно, я должен бы был тут сохранить секрет… Мы как-то странно разговариваем с
вами, слишком секретно, — опять улыбнулся он. — Андрей Петрович, впрочем, не заказывал мне секрета. Но
вы — сын его, и так
как я
знаю ваши к нему чувства, то на этот раз даже, кажется, хорошо сделаю, если
вас предупрежу. Вообразите, он приходил ко мне с вопросом: «Если на случай, на днях, очень скоро, ему бы потребовалось драться на дуэли, то согласился ль бы я взять роль его секунданта?» Я, разумеется, вполне отказал ему.
— Потом
узнаете что.
Знайте только, что я уже его недостоин, потому что опоздал. Едем, а
вы попомните мое слово. Попробуем выход лакейский… И разве я не
знаю, что я сознательно, с полной волей, еду и действую
как лакей!
У Зерщикова я крикнул на всю залу, в совершенном исступлении: «Донесу на всех, рулетка запрещена полицией!» И вот клянусь, что и тут было нечто
как бы подобное: меня унизили, обыскали, огласили вором, убили — «ну так
знайте же все, что
вы угадали, я — не только вор, но я — и доносчик!» Припоминая теперь, я именно так подвожу и объясняю; тогда же было вовсе не до анализа; крикнул я тогда без намерения, даже за секунду не
знал, что так крикну: само крикнулось — уж черта такая в душе была.
Или, наконец, если смех этот хоть и сообщителен, а все-таки почему-то
вам покажется пошловатым, то
знайте, что и натура того человека пошловата, и все благородное и возвышенное, что
вы заметили в нем прежде, — или с умыслом напускное, или бессознательно заимствованное, и что этот человек непременно впоследствии изменится к худшему, займется «полезным», а благородные идеи отбросит без сожаления,
как заблуждения и увлечения молодости.
— Я не
знаю, в
каком вы смысле…
— «Тем даже прекрасней оно, что тайна…» Это я запомню, эти слова.
Вы ужасно неточно выражаетесь, но я понимаю… Меня поражает, что
вы гораздо более
знаете и понимаете, чем можете выразить; только
вы как будто в бреду… — вырвалось у меня, смотря на его лихорадочные глаза и на побледневшее лицо. Но он, кажется, и не слышал моих слов.
Я сидел и слушал краем уха; они говорили и смеялись, а у меня в голове была Настасья Егоровна с ее известиями, и я не мог от нее отмахнуться; мне все представлялось,
как она сидит и смотрит, осторожно встает и заглядывает в другую комнату. Наконец они все вдруг рассмеялись: Татьяна Павловна, совсем не
знаю по
какому поводу, вдруг назвала доктора безбожником: «Ну уж все
вы, докторишки, — безбожники!..»
— Макар Иванович,
вы опять употребили слово «благообразие», а я
как раз вчера и все дни этим словом мучился… да и всю жизнь мою мучился, только прежде не
знал о чем. Это совпадение слов я считаю роковым, почти чудесным… Объявляю это в вашем присутствии…
— Андрей Петрович, — схватил я его за руку, не подумав и почти в вдохновении,
как часто со мною случается (дело было почти в темноте), — Андрей Петрович, я молчал, — ведь
вы видели это, — я все молчал до сих пор,
знаете для чего? Для того, чтоб избегнуть ваших тайн. Я прямо положил их не
знать никогда. Я — трус, я боюсь, что ваши тайны вырвут
вас из моего сердца уже совсем, а я не хочу этого. А коли так, то зачем бы и
вам знать мои секреты? Пусть бы и
вам все равно, куда бы я ни пошел! Не так ли?
Я, право, не
знаю,
как это было, но он рассказал мне все об той ночи: он говорил, что
вы, даже едва очнувшись, упоминали уже ему обо мне и… об вашей преданности ко мне.
Я была тронута до слез, Аркадий Макарович, и даже не
знаю, чем заслужила такое горячее участие с вашей стороны, и еще в таком положении, в
каком вы были сами!