Неточные совпадения
Я
думаю, что не
буду нуждаться; но если
буду, обращусь к тебе; позаботься же, чтоб у тебя на всякий случай
было готово несколько денег для меня; ведь ты знаешь, у меня много надобностей, расходов, хоть я и скупа; я не могу обойтись без этого.
— Кушай, Верочка! Вот, кушай на здоровье! Сама тебе принесла: видишь, мать помнит о тебе! Сижу, да и
думаю: как же это Верочка легла спать без чаю? сама
пью, а сама все
думаю. Вот и принесла. Кушай, моя дочка милая!
— Мсье Сторешни́к! — Сторешников возликовал: француженка обращалась к нему в третий раз во время ужина: — мсье Сторешни́к! вы позвольте мне так называть вас, это приятнее звучит и легче выговаривается, — я не
думала, что я
буду одна дама в вашем обществе; я надеялась увидеть здесь Адель, — это
было бы приятно, я ее так редко ежу.
— Жюли,
будь хладнокровнее. Это невозможно. Не он, так другой, все равно. Да вот, посмотри, Жан уже
думает отбить ее у него, а таких Жанов тысячи, ты знаешь. От всех не убережешь, когда мать хочет торговать дочерью. Лбом стену не прошибешь, говорим мы, русские. Мы умный народ, Жюли. Видишь, как спокойно я живу, приняв этот наш русский принцип.
Явился Сторешников. Он вчера долго не знал, как ему справиться с задачею, которую накликал на себя; он шел пешком из ресторана домой и все
думал. Но пришел домой уже спокойный — придумал, пока шел, — и теперь
был доволен собой.
Он справился о здоровье Веры Павловны — «я здорова»; он сказал, что очень рад, и навел речь на то, что здоровьем надобно пользоваться, — «конечно, надобно», а по мнению Марьи Алексевны, «и молодостью также»; он совершенно с этим согласен, и
думает, что хорошо
было бы воспользоваться нынешним вечером для поездки за город: день морозный, дорога чудесная.
План Сторешникова
был не так человекоубийствен, как предположила Марья Алексевна: она, по своей манере, дала делу слишком грубую форму, но сущность дела отгадала, Сторешников
думал попозже вечером завезти своих дам в ресторан, где собирался ужин; разумеется, они все замерзли и проголодались, надобно погреться и
выпить чаю; он всыплет опиуму в чашку или рюмку Марье Алексевне...
— «Только-то —
думает спасаемый: — я
думал, уж она черт знает чего потребует, и уж чорт знает на что ни
был бы готов».
Я не привыкла к богатству — мне самой оно не нужно, — зачем же я стану искать его только потому, что другие
думают, что оно всякому приятно и, стало
быть, должно
быть приятно мне?
— Ну, молодец девка моя Вера, — говорила мужу Марья Алексевна, удивленная таким быстрым оборотом дела: — гляди — ко, как она забрала молодца-то в руки! А я
думала,
думала, не знала, как и ум приложить!
думала, много хлопот мне
будет опять его заманить,
думала, испорчено все дело, а она, моя голубушка, не портила, а к доброму концу вела, — знала, как надо поступать. Ну, хитра, нечего сказать.
— Так
было, ваше превосходительство, что Михаил Иванович выразили свое намерение моей жене, а жена сказала им, что я вам, Михаил Иванович, ничего не скажу до завтрего утра, а мы с женою
были намерены, ваше превосходительство, явиться к вам и доложить обо всем, потому что как в теперешнее позднее время не осмеливались тревожить ваше превосходительство. А когда Михаил Иванович ушли, мы сказали Верочке, и она говорит: я с вами, папенька и маменька, совершенно согласна, что нам об этом
думать не следует.
— Вы увидите, что нисколько не странно;
подумайте, может
быть, и отгадаете.
В первую минуту Марья Алексевна
подумала, что, если б она
была на месте Верочки, она поступила бы умнее, отправилась бы, но,
подумав, поняла, что не отправляться — гораздо умнее.
Осматривая собравшихся гостей, Лопухов увидел, что в кавалерах нет недостатка: при каждой из девиц находился молодой человек, кандидат в женихи или и вовсе жених. Стало
быть, Лопухова пригласили не в качестве кавалера; зачем же?
Подумавши, он вспомнил, что приглашению предшествовало испытание его игры на фортепьяно. Стало
быть, он позван для сокращения расходов, чтобы не брать тапера. «Хорошо, —
подумал он: — извините, Марья Алексевна», и подошел к Павлу Константинычу.
— Не
будет? — перебила Верочка: — я сама
думала, что их не
будет: но как их не
будет, этого я не умела придумать — скажите, как?
— Ничего. Я
думала об этом и решилась. Я тогда не останусь здесь. Я могу
быть актрисою. Какая это завидная жизнь! Независимость! Независимость!
Разве я не знаю, как
думают обо мне все, кто здесь
есть?
Интриганка, хитрит, хочет
быть богата, хочет войти в светское общество, блистать,
будет держать мужа под башмаком, вертеть им, обманывать его, — разве я не знаю, что все обо мне так
думают?
Нет, им только жалко, а они
думают, что в самом деле так и останется, как теперь, — немного получше
будет, а все так же.
Потом вдруг круто поворотила разговор на самого учителя и стала расспрашивать, кто он, что он, какие у него родственники, имеют ли состояние, как он живет, как
думает жить; учитель отвечал коротко и неопределенно, что родственники
есть, живут в провинции, люди небогатые, он сам живет уроками, останется медиком в Петербурге; словом сказать, из всего этого не выходило ничего.
А факт
был тот, что Верочка, слушавшая Лопухова сначала улыбаясь, потом серьезно,
думала, что он говорит не с Марьей Алексевною, а с нею, и не шутя, а правду, а Марья Алексевна, с самого начала слушавшая Лопухова серьезно, обратилась к Верочке и сказала: «друг мой, Верочка, что ты все такой букой сидишь?
— Нельзя, наблюдаю, Михаил Иваныч; такая уж обязанность матери, чтобы дочь в чистоте сохранить, и могу вам поручиться насчет Верочки. Только вот что я
думаю, Михаил Иваныч: король-то французский какой
был веры?
— Не
думаю, Марья Алексевна. Если бы католический архиерей писал, он, точно, стал бы обращать в папскую веру. А король не станет этим заниматься: он как мудрый правитель и политик, и просто
будет внушать благочестие.
Но я
думала, что это мои личные мысли, что умные и ученые люди
думают иначе, оттого и
было колебанье.
Они даже и не
подумали того, что
думают это; а вот это-то и
есть самое лучшее, что они и не замечали, что
думают это.
«Как отлично устроится, если это
будет так, —
думал Лопухов по дороге к ней: — через два, много через два с половиною года, я
буду иметь кафедру. Тогда можно
будет жить. А пока она проживет спокойно у Б., — если только Б. действительно хорошая женщина, — да в этом нельзя и сомневаться».
— Все, что вы говорили в свое извинение,
было напрасно. Я обязан
был оставаться, чтобы не
быть грубым, не заставить вас
подумать, что я виню или сержусь. Но, признаюсь вам, я не слушал вас. О, если бы я не знал, что вы правы! Да, как это
было бы хорошо, если б вы не
были правы. Я сказал бы ей, что мы не сошлись в условиях или что вы не понравились мне! — и только, и мы с нею стали бы надеяться встретить другой случай избавления. А теперь, что я ей скажу?
— Что я ей скажу? — повторял Лопухов, сходя с лестницы. — Как же это ей
быть? Как же это ей
быть? —
думал он, выходя из Галерной в улицу, которая ведет на Конногвардейский бульвар.
— Пойдемте домой, мой друг, я вас провожу. Поговорим. Я через несколько минут скажу, в чем неудача. А теперь дайте
подумать. Я все еще не собрался с мыслями. Надобно придумать что-нибудь новое. Не
будем унывать, придумаем. — Он уже прибодрился на последних словах, но очень плохо.
— А ведь я до двух часов не спала от радости, мой друг. А когда я уснула, какой сон видела! Будто я освобождаюсь ив душного подвала, будто я
была в параличе и выздоровела, и выбежала в поле, и со мной выбежало много подруг, тоже, как я, вырвавшихся из подвалов, выздоровевших от паралича, и нам
было так весело, так весело бегать по просторному полю! Не сбылся сон! А я
думала, что уж не ворочусь домой.
«А когда бросишься в окно, как быстро, быстро полетишь, — будто не падаешь, а в самом деле летишь, — это, должно
быть, очень приятно. Только потом ударишься о тротуар — ах, как жестко! и больно? нет, я
думаю, боли не успеешь почувствовать, — а только очень жестко!
— Милый мой, и я тогда же
подумала, что ты добрый. Выпускаешь меня на волю, мой милый. Теперь я готова терпеть; теперь я знаю, что уйду из подвала, теперь мне
будет не так душно в нем, теперь ведь я уж знаю, что выйду из него. А как же я уйду из него, мой милый?
— Вера Павловна, я вам предложил свои мысли об одной стороне нашей жизни, — вы изволили совершенно ниспровергнуть их вашим планом, назвали меня тираном, поработителем, — извольте же придумывать сами, как
будут устроены другие стороны наших отношений! Я считаю напрасным предлагать свои соображения, чтоб они
были точно так же изломаны вами. Друг мой, Верочка, да ты сама скажи, как ты
думаешь жить; наверное мне останется только сказать: моя милая! как она умно
думает обо всем!
— Прекрасно. Приходит ко мне знакомый и говорит, что в два часа
будет у меня другой знакомый; а я в час ухожу по делам; я могу попросить тебя передать этому знакомому, который зайдет в два часа, ответ, какой ему нужен, — могу я просить тебя об этом, если ты
думаешь оставаться дома?
Это, мой милый, должно бы
быть очень обидно для женщин; это значит, что их не считают такими же людьми,
думают, что мужчина не может унизить своего достоинства перед женщиною, что она настолько ниже его, что, сколько он ни унижайся перед нею, он все не ровный ей, а гораздо выше ее.
Вот и
будет сокрушаться: «ах, какую он для меня принес жертву!» И не
думал жертвовать.
Думал, что если она успеет уйти из семейства, то отложить дело года на два; в это время успел бы стать профессором, денежные дела
были бы удовлетворительны.
— Иду. — Лопухов отправился в комнату Кирсанова, и на дороге успел
думать: «а ведь как верно, что Я всегда на первом плане — и начал с себя и кончил собою. И с чего начал: «жертва» — какое плутовство; будто я от ученой известности отказываюсь, и от кафедры — какой вздор! Не все ли равно,
буду так же работать, и так же получу кафедру, и так же послужу медицине. Приятно человеку, как теоретику, замечать, как играет эгоизм его мыслями на практике».
Верочка и
подумала было, но мать бросится драться, может запереть.
— А если Павлу Константинычу
было бы тоже не угодно говорить хладнокровно, так и я уйду, пожалуй, — мне все равно. Только зачем же вы, Павел Константиныч, позволяете называть себя такими именами? Марья Алексевна дел не знает, она, верно,
думает, что с нами можно бог знает что сделать, а вы чиновник, вы деловой порядок должны знать. Вы скажите ей, что теперь она с Верочкой ничего не сделает, а со мной и того меньше.
Вся ваша прежняя жизнь привела вас к заключению, что люди делятся на два разряда — дураков и плутов: «кто не дурак, тот плут, непременно плут,
думали вы, а не плутом может
быть только дурак».
Ваш взгляд на людей уже совершенно сформировался, когда вы встретили первую женщину, которая не
была глупа и не
была плутовка; вам простительно
было смутиться, остановиться в раздумье, не знать, как
думать о ней, как обращаться с нею.
Конечно, вы остались бы довольны и этим, потому что вы и не
думали никогда претендовать на то, что вы мила или добра; в минуту невольной откровенности вы сами признавали, что вы человек злой и нечестный, и не считали злобы и нечестности своей бесчестьем для себя, доказывая, что иною вы не могли
быть при обстоятельствах вашей жизни.
— Нейдут из тебя слова-то. Хорошо им жить? — спрашиваю; хороши они? — спрашиваю; такой хотела бы
быть, как они? — Молчишь! рыло-то воротишь! — Слушай же ты, Верка, что я скажу. Ты ученая — на мои воровские деньги учена. Ты об добром
думаешь, а как бы я не злая
была, так бы ты и не знала, что такое добром называется. Понимаешь? Все от меня, моя ты дочь, понимаешь? Я тебе мать.
— Вот мы теперь хорошо знаем друг друга, — начала она, — я могу про вас сказать, что вы и хорошие работницы, и хорошие девушки. А вы про меня не скажете, чтобы я
была какая-нибудь дура. Значит, можно мне теперь поговорить с вами откровенно, какие у меня мысли. Если вам представится что-нибудь странно в них, так вы теперь уже
подумаете об этом хорошенько, а не скажете с первого же раза, что у меня мысли пустые, потому что знаете меня как женщину не какую-нибудь пустую. Вот какие мои мысли.
В первый раз
подумали, что отказ
был от недовольства чем-нибудь, но нет...
А Вера Павловна чувствовала едва ли не самую приятную из всех своих радостей от мастерской, когда объясняла кому-нибудь, что весь этот порядок устроен и держится самими девушками; этими объяснениями она старалась убедить саму себя в том, что ей хотелось
думать: что мастерская могла бы идти без нее, что могут явиться совершенно самостоятельно другие такие же мастерские и даже почему же нет? вот
было бы хорошо! — это
было бы лучше всего! — даже без всякого руководства со стороны кого-нибудь не из разряда швей, а исключительно мыслью и уменьем самих швей: это
была самая любимая мечта Веры Павловны.
Вера Павловна, проснувшись, долго нежится в постели; она любит нежиться, и немножко будто дремлет, и не дремлет, а
думает, что надобно сделать; и так полежит, не дремлет, и не
думает — нет,
думает: «как тепло, мягко, хорошо, славно нежиться поутру»; так и нежится, пока из нейтральной комнаты, — нет, надобно сказать: одной из нейтральных комнат, теперь уже две их, ведь это уже четвертый год замужества, — муж, то
есть «миленький», говорит: «Верочка, проснулась?» — «Да, миленький».
Шесть лет тому назад этих людей не видели; три года тому назад презирали; теперь… но все равно, что
думают о них теперь; через несколько лет, очень немного лет, к ним
будут взывать: «спасите нас!», и что
будут они говорить
будет исполняться всеми; еще немного лет,
быть может, и не лет, а месяцев, и станут их проклинать, и они
будут согнаны со сцены, ошиканные, страмимые.
Об этом смешно и
думать, это опасение за нее и за Лопухова
было бы нелепым тщеславием со стороны его, Кирсанова.