Неточные совпадения
Бывало, он меня не замечает, а я стою у двери и
думаю: «Бедный, бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он — один-одинешенек, и никто-то его не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И история его жизни какая ужасная! Я помню, как он рассказывал ее Николаю — ужасно
быть в его положении!» И так жалко станет, что, бывало, подойдешь к нему, возьмешь за руку и скажешь: «Lieber [Милый (нем.).] Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган.
Бывало, стоишь, стоишь в углу, так что колени и спина заболят, и
думаешь: «Забыл про меня Карл Иваныч: ему, должно
быть, покойно сидеть на мягком кресле и читать свою гидростатику, — а каково мне?» — и начнешь, чтобы напомнить о себе, потихоньку отворять и затворять заслонку или ковырять штукатурку со стены; но если вдруг упадет с шумом слишком большой кусок на землю — право, один страх хуже всякого наказания.
Бывало, покуда поправляет Карл Иваныч лист с диктовкой, выглянешь в ту сторону, видишь черную головку матушки, чью-нибудь спину и смутно слышишь оттуда говор и смех; так сделается досадно, что нельзя там
быть, и
думаешь: «Когда же я
буду большой, перестану учиться и всегда
буду сидеть не за диалогами, а с теми, кого я люблю?» Досада перейдет в грусть, и, бог знает отчего и о чем, так задумаешься, что и не слышишь, как Карл Иваныч сердится за ошибки.
— Вы уже знаете, я
думаю, что я нынче в ночь еду в Москву и беру вас с собою, — сказал он. — Вы
будете жить у бабушки, a maman с девочками остается здесь. И вы это знайте, что одно для нее
будет утешение — слышать, что вы учитесь хорошо и что вами довольны.
«Так вот что предвещал мне мой сон! —
подумал я, — дай бог только, чтобы не
было чего-нибудь еще хуже».
«Ежели мы нынче едем, то, верно, классов не
будет; это славно! —
думал я. — Однако жалко Карла Иваныча. Его, верно, отпустят, потому что иначе не приготовили бы для него конверта… Уж лучше бы век учиться да не уезжать, не расставаться с матушкой и не обижать бедного Карла Иваныча. Он и так очень несчастлив!»
Было без четверти час, но Карл Иваныч, казалось, и не
думал о том, чтобы отпустить нас, он то и дело задавал новые уроки.
a тут-то, как назло, так и хочется болтать по-русски; или за обедом — только что войдешь во вкус какого-нибудь кушанья и желаешь, чтобы никто не мешал, уж она непременно: «Mangez donc avec du pain» или «Comment ce que vous tenez votre fourchette?» [«
Ешьте же с хлебом», «Как вы держите вилку?» (фр.)] «И какое ей до нас дело! —
подумаешь.
Коли так рассуждать, то и на стульях ездить нельзя; а Володя, я
думаю, сам помнит, как в долгие зимние вечера мы накрывали кресло платками, делали из него коляску, один садился кучером, другой лакеем, девочки в середину, три стула
были тройка лошадей, — и мы отправлялись в дорогу.
Она не только никогда не говорила, но и не
думала, кажется, о себе: вся жизнь ее
была любовь и самопожертвование.
В эту минуту я тоже
думал, что лучше бы
было головку, чем то, над чем я трудился.
Уже два листа бумаги
были испорчены… не потому, чтобы я
думал что-нибудь переменить в них: стихи мне казались превосходными; но с третьей линейки концы их начинали загибаться кверху все больше и больше, так что даже издалека видно
было, что это написано криво и никуда не годится.
— Да, мой друг, — продолжала бабушка после минутного молчания, взяв в руки один из двух платков, чтобы утереть показавшуюся слезу, — я часто
думаю, что он не может ни ценить, ни понимать ее и что, несмотря на всю ее доброту, любовь к нему и старание скрыть свое горе — я очень хорошо знаю это, — она не может
быть с ним счастлива; и помяните мое слово, если он не…
Сережа
был разбойник: погнавшись за проезжающими, он споткнулся и на всем бегу ударился коленом о дерево, так сильно, что я
думал, он расшибется вдребезги.
Когда я теперь вспоминаю его, я нахожу, что он
был очень услужливый, тихий и добрый мальчик; тогда же он мне казался таким презренным существом, о котором не стоило ни жалеть, ни даже
думать.
«Как же
быть? а у нас перчаток-то нет, —
подумал я, — надо пойти на верх — поискать».
Когда кадриль кончилась, Сонечка сказала мне «merci» с таким милым выражением, как будто я действительно заслужил ее благодарность. Я
был в восторге, не помнил себя от радости и сам не мог узнать себя: откуда взялись у меня смелость, уверенность и даже дерзость? «Нет вещи, которая бы могла меня сконфузить! —
думал я, беззаботно разгуливая по зале, — я готов на все!»
«Если бы я
был всегда такой, как теперь, —
подумал я, — я бы еще мог понравиться».
Я не мог надеяться на взаимность, да и не
думал о ней: душа моя и без того
была преисполнена счастием. Я не понимал, что за чувство любви, наполнявшее мою душу отрадой, можно
было бы требовать еще большего счастия и желать чего-нибудь, кроме того, чтобы чувство это никогда не прекращалось. Мне и так
было хорошо. Сердце билось, как голубь, кровь беспрестанно приливала к нему, и хотелось плакать.
Когда мы проходили по коридору, мимо темного чулана под лестницей, я взглянул на него и
подумал: «Что бы это
было за счастие, если бы можно
было весь век прожить с ней в этом темном чулане! и чтобы никто не знал, что мы там живем».
— Вот дурак! — сказал он, улыбаясь, и потом, помолчав немного: — Я так совсем не так, как ты: я
думаю, что, если бы можно
было, я сначала хотел бы сидеть с ней рядом и разговаривать…
Во время службы я прилично плакал, крестился и кланялся в землю, но не молился в душе и
был довольно хладнокровен; заботился о том, что новый полуфрачек, который на меня надели, очень жал мне под мышками,
думал о том, как бы не запачкать слишком панталон на коленях, и украдкою делал наблюдения над всеми присутствовавшими.
Я вскрикнул голосом, который, я
думаю,
был еще ужаснее того, который поразил меня, и выбежал из комнаты.
— Отчего же вы говорите, Наталья Савишна, когда
будете в царствии небесном? — спросил я, — ведь она, я
думаю, и теперь уже там.
Тяжело, я
думаю,
было Наталье Савишне жить и еще тяжелее умирать одной, в большом пустом петровском доме, без родных, без друзей.
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я
думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Я даже
думаю (берет его под руку и отводит в сторону),я даже
думаю, не
было ли на меня какого-нибудь доноса.
Анна Андреевна. Ты, Антоша, всегда готов обещать. Во-первых, тебе не
будет времени
думать об этом. И как можно и с какой стати себя обременять этакими обещаниями?
Городничий. И не рад, что
напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не
быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше
думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Вы, может
быть,
думаете, что я только переписываю; нет, начальник отделения со мной на дружеской ноге.