Неточные совпадения
«Если о сю пору я так боюсь, что же
было бы, если б и действительно как-нибудь случилось до самого дела дойти?..» —
подумал он невольно, проходя в четвертый этаж.
— Студент, стало
быть, или бывший студент! — вскричал чиновник, — так я и
думал!
Раскольникову давно уже хотелось уйти; помочь же ему он и сам
думал. Мармеладов оказался гораздо слабее ногами, чем в речах, и крепко оперся на молодого человека. Идти
было шагов двести — триста. Смущение и страх все более и более овладевали пьяницей по мере приближения к дому.
«Ну что это за вздор такой я сделал, —
подумал он, — тут у них Соня
есть, а мне самому надо».
Возвратясь с Сенной, он бросился на диван и целый час просидел без движения. Между тем стемнело; свечи у него не
было, да и в голову не приходило ему зажигать. Он никогда не мог припомнить:
думал ли он о чем-нибудь в то время? Наконец он почувствовал давешнюю лихорадку, озноб, и с наслаждением догадался, что на диване можно и лечь… Скоро крепкий, свинцовый сон налег на него, как будто придавил.
Но это еще
были мелочи, о которых он и
думать не начинал, да и некогда
было.
«И с чего взял я, —
думал он, сходя под ворота, — с чего взял я, что ее непременно в эту минуту не
будет дома? Почему, почему, почему я так наверно это решил?» Он
был раздавлен, даже как-то унижен. Ему хотелось смеяться над собою со злости… Тупая, зверская злоба закипела в нем.
Прежде, когда случалось ему представлять все это в воображении, он иногда
думал, что очень
будет бояться.
Переведя дух и прижав рукой стукавшее сердце, тут же нащупав и оправив еще раз топор, он стал осторожно и тихо подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но и лестница на ту пору стояла совсем пустая; все двери
были заперты; никого-то не встретилось. Во втором этаже одна пустая квартира
была, правда, растворена настежь, и в ней работали маляры, но те и не поглядели. Он постоял,
подумал и пошел дальше. «Конечно,
было бы лучше, если б их здесь совсем не
было, но… над ними еще два этажа».
Гость несколько раз тяжело отдыхнулся. «Толстый и большой, должно
быть», —
подумал Раскольников, сжимая топор в руке. В самом деле, точно все это снилось. Гость схватился за колокольчик и крепко позвонил.
«Судя по голосу, должно
быть, очень молодой», —
подумал вдруг Раскольников.
Правда, он и не рассчитывал на вещи; он
думал, что
будут одни только деньги, а потому и не приготовил заранее места, — «но теперь-то, теперь чему я рад? —
думал он. — Разве так прячут? Подлинно разум меня оставляет!» В изнеможении сел он на диван, и тотчас же нестерпимый озноб снова затряс его. Машинально потащил он лежавшее подле, на стуле, бывшее его студенческое зимнее пальто, теплое, но уже почти в лохмотьях, накрылся им, и сон и бред опять разом охватили его. Он забылся.
«Стало
быть, не оставил же еще совсем разум, стало
быть,
есть же соображение и память, коли сам спохватился и догадался! —
подумал он с торжеством, глубоко и радостно вздохнув всею грудью, — просто слабосилие лихорадочное, бред на минуту», — и он вырвал всю подкладку из левого кармана панталон.
«Если спросят, я, может
быть, и скажу», —
подумал он, подходя к конторе.
«Денег? Каких денег? —
думал Раскольников, — но… стало
быть, уж наверно не то!» И он вздрогнул от радости. Ему стало вдруг ужасно, невыразимо легко. Все с плеч слетело.
Но и
подумать нельзя
было исполнить намерение: или плоты стояли у самых сходов, и на них прачки мыли белье, или лодки
были причалены, и везде люди так и кишат, да и отовсюду с набережных, со всех сторон, можно видеть, заметить: подозрительно, что человек нарочно сошел, остановился и что-то в воду бросает.
«Отчего бы так, или мне, может
быть, кажется», —
думал он.
— Нет, не брежу… — Раскольников встал с дивана. Подымаясь к Разумихину, он не
подумал о том, что с ним, стало
быть, лицом к лицу сойтись должен. Теперь же, в одно мгновение, догадался он, уже на опыте, что всего менее расположен, в эту минуту, сходиться лицом к лицу с кем бы то ни
было в целом свете. Вся желчь поднялась в нем. Он чуть не захлебнулся от злобы на себя самого, только что переступил порог Разумихина.
— А ведь он
будет потолковее вас, как вы
думаете?
Раскольников смотрел на все с глубоким удивлением и с тупым бессмысленным страхом. Он решился молчать и ждать: что
будет дальше? «Кажется, я не в бреду, —
думал он, — кажется, это в самом деле…»
—
Будем ценить-с. Ну так вот, брат, чтобы лишнего не говорить, я хотел сначала здесь электрическую струю повсеместно пустить, так чтобы все предрассудки в здешней местности разом искоренить; но Пашенька победила. Я, брат, никак и не ожидал, чтоб она
была такая… авенантненькая [Авенантненькая — приятная, привлекательная (от фр. avenant).]… а? Как ты
думаешь?
— Вижу, брат, — проговорил он через минуту, — что опять из себя дурака свалял.
Думал было тебя развлечь и болтовней потешить, а, кажется, только желчь нагнал.
Больше я его на том не расспрашивал, — это Душкин-то говорит, — а вынес ему билетик — рубль то
есть, — потому-де
думал, что не мне, так другому заложит; все одно — пропьет, а пусть лучше у меня вещь лежит: дальше-де положишь, ближе возьмешь, а объявится что аль слухи пойдут, тут я и преставлю».
— Да чего думать-то, след
есть, хоть какой да
есть. Факт. Не на волю ж выпустить твоего красильщика?
А как ты
думаешь, по характеру нашей юриспруденции, примут или способны ль они принять такой факт, — основанный единственно только на одной психологической невозможности, на одном только душевном настроении, — за факт неотразимый и все обвинительные и вещественные факты, каковы бы они ни
были, разрушающий?
— О, он давно уже в памяти, с утра! — продолжал Разумихин, фамильярность которого имела вид такого неподдельного простодушия, что Петр Петрович
подумал и стал ободряться, может
быть отчасти и потому, что этот оборванец и нахал успел-таки отрекомендоваться студентом.
«Где это, —
подумал Раскольников, идя далее, — где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или
думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно
было поставить, — а кругом
будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, — то лучше так жить, чем сейчас умирать!
«Что ж, это исход! —
думал он, тихо и вяло идя по набережной канавы. — Все-таки кончу, потому что хочу… Исход ли, однако? А все равно! Аршин пространства
будет, — хе! Какой, однако же, конец! Неужели конец? Скажу я им иль не скажу? Э… черт! Да и устал я: где-нибудь лечь или сесть бы поскорей! Всего стыднее, что очень уж глупо. Да наплевать и на это. Фу, какие глупости в голову приходят…»
В контору надо
было идти все прямо и при втором повороте взять влево: она
была тут в двух шагах. Но, дойдя до первого поворота, он остановился,
подумал, поворотил в переулок и пошел обходом, через две улицы, — может
быть, безо всякой цели, а может
быть, чтобы хоть минуту еще протянуть и выиграть время. Он шел и смотрел в землю. Вдруг как будто кто шепнул ему что-то на ухо. Он поднял голову и увидал, что стоит у тогодома, у самых ворот. С того вечера он здесь не
был и мимо не проходил.
«Этого тогда не
было», —
подумал он.
Может
быть, он слишком поспешил заключением, но он об этом не
думал.
— Брат,
подумай, что ты говоришь! — вспыльчиво начала
было Авдотья Романовна, но тотчас же удержалась. — Ты, может
быть, теперь не в состоянии, ты устал, — кротко сказала она.
«Конечно, — пробормотал он про себя через минуту, с каким-то чувством самоунижения, — конечно, всех этих пакостей не закрасить и не загладить теперь никогда… а стало
быть, и
думать об этом нечего, а потому явиться молча и… исполнить свои обязанности… тоже молча, и… и не просить извинения, и ничего не говорить, и… и уж, конечно, теперь все погибло!»
Вымылся он в это утро рачительно, — у Настасьи нашлось мыло, — вымыл волосы, шею и особенно руки. Когда же дошло до вопроса: брить ли свою щетину иль нет (у Прасковьи Павловны имелись отличные бритвы, сохранившиеся еще после покойного господина Зарницына), то вопрос с ожесточением даже
был решен отрицательно: «Пусть так и остается! Ну как
подумают, что я выбрился для… да непременно же
подумают! Да ни за что же на свете!
— Те, я
думаю, — отвечал Разумихин, поняв цель вопроса, — и
будут, конечно, про свои семейные дела говорить. Я уйду. Ты, как доктор, разумеется, больше меня прав имеешь.
— Вы
думаете, — с жаром продолжала Пульхерия Александровна, — его бы остановили тогда мои слезы, мои просьбы, моя болезнь, моя смерть, может
быть, с тоски, наша нищета? Преспокойно бы перешагнул через все препятствия. А неужели он, неужели ж он нас не любит?
— Боже мой! — воскликнула Пульхерия Александровна, —
думала ли я, что
буду бояться свидания с сыном, с моим милым, милым Родей, как теперь боюсь!.. Я боюсь, Дмитрий Прокофьич! — прибавила она, робко взглянув на него.
— Ах, не знаете? А я
думала, вам все уже известно. Вы мне простите, Дмитрий Прокофьич, у меня в эти дни просто ум за разум заходит. Право, я вас считаю как бы за провидение наше, а потому так и убеждена
была, что вам уже все известно. Я вас как за родного считаю… Не осердитесь, что так говорю. Ах, боже мой, что это у вас правая рука! Ушибли?
«Стало
быть, не женихов подарок», —
подумал Разумихин и неизвестно чему обрадовался.
— Господи, Дунечка! — заговорила тотчас же Пульхерия Александровна, как вышли на улицу, — вот ведь теперь сама точно рада, что мы ушли; легче как-то. Ну,
думала ли я вчера, в вагоне, что даже этому
буду радоваться!
— А вот ты не
была снисходительна! — горячо и ревниво перебила тотчас же Пульхерия Александровна. — Знаешь, Дуня, смотрела я на вас обоих, совершенный ты его портрет, и не столько лицом, сколько душою: оба вы меланхолики, оба угрюмые и вспыльчивые, оба высокомерные и оба великодушные… Ведь не может
быть, чтоб он эгоист
был, Дунечка? а?.. А как
подумаю, что у нас вечером
будет сегодня, так все сердце и отнимется!
Она ужасно рада
была, что, наконец, ушла; пошла потупясь, торопясь, чтобы поскорей как-нибудь уйти у них из виду, чтобы пройти как-нибудь поскорей эти двадцать шагов до поворота направо в улицу и остаться, наконец, одной, и там, идя, спеша, ни на кого не глядя, ничего не замечая,
думать, вспоминать, соображать каждое сказанное слово, каждое обстоятельство.
«Этому тоже надо Лазаря
петь, —
думал он, бледнея и с постукивающим сердцем, — и натуральнее
петь. Натуральнее всего ничего бы не
петь. Усиленно ничего не
петь! Нет! усиленно
было бы опять ненатурально… Ну, да там как обернется… посмотрим… сейчас… хорошо иль не хорошо, что я иду? Бабочка сама на свечку летит. Сердце стучит, вот что нехорошо!..»
Дворник тоже
был в некотором недоумении, а впрочем, не очень и, капельку
подумав еще, повернулся и полез обратно в свою каморку.
«Я это должен
был знать, —
думал он с горькою усмешкой, — и как смел я, зная себя, предчувствуясебя, брать топор и кровавиться. Я обязан
был заранее знать… Э! да ведь я же заранее и знал!..» — прошептал он в отчаянии.
Гм! она должна
быть такая же, как и я, — прибавил он,
думая с усилием, как будто борясь с охватывавшим его бредом.
«Зачем тут салоп? —
подумал он, — ведь его прежде не
было…» Он подошел потихоньку и догадался, что за салопом как будто кто-то прячется.
То
есть не
подумайте, чтоб я опасался чего-нибудь там этакого: все это произведено
было в совершенном порядке и в полной точности: медицинское следствие обнаружило апоплексию, происшедшую от купания сейчас после плотного обеда, с выпитою чуть не бутылкой вина, да и ничего другого и обнаружить оно не могло…
Одно время Раскольников
думал было встать и уйти и тем покончить свидание. Но некоторое любопытство и даже как бы расчет удержали его на мгновение.
— Отчего я так и
думал, что с вами непременно что-нибудь в этом роде случается! — проговорил вдруг Раскольников и в ту же минуту удивился, что это сказал. Он
был в сильном волнении.