Неточные совпадения
Да, первые страницы рассказа обнаруживают, что я очень плохо
думаю о публике.
Автору не до прикрас, добрая публика, потому что он все
думает о том, какой сумбур у тебя в голове, сколько лишних, лишних страданий делает каждому человеку дикая путаница твоих понятий.
Я сердит на тебя за то, что ты так зла к людям, а ведь люди — это ты: что же ты так зла к самой себе. Потому я и браню тебя. Но ты зла от умственной немощности, и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе. С чего начать оказывание помощи? да хоть с того,
о чем ты теперь
думаешь: что это за писатель, так нагло говорящий со мною? — я скажу тебе, какой я писатель.
— Кушай, Верочка! Вот, кушай на здоровье! Сама тебе принесла: видишь, мать помнит
о тебе! Сижу, да и
думаю: как же это Верочка легла спать без чаю? сама пью, а сама все
думаю. Вот и принесла. Кушай, моя дочка милая!
Он справился
о здоровье Веры Павловны — «я здорова»; он сказал, что очень рад, и навел речь на то, что здоровьем надобно пользоваться, — «конечно, надобно», а по мнению Марьи Алексевны, «и молодостью также»; он совершенно с этим согласен, и
думает, что хорошо было бы воспользоваться нынешним вечером для поездки за город: день морозный, дорога чудесная.
Я не могу прикасаться к чистому, не оскверняя; беги меня, дитя мое, я гадкая женщина, — не
думай о свете!
Марья Алексевна решительно не знала, что и
думать о Верочке.
«Однако же — однако же», —
думает Верочка, — что такое «однако же»? — Наконец нашла, что такое это «однако же» — «однако же он держит себя так, как держал бы Серж, который тогда приезжал с доброю Жюли. Какой же он дикарь? Но почему же он так странно говорит
о девушках,
о том, что красавиц любят глупые и — и — что такое «и» — нашла что такое «и» — и почему же он не хотел ничего слушать обо мне, сказал, что это не любопытно?
Что
подумала Марья Алексевна
о таком разговоре, если подслушала его? Мы, слышавшие его весь, с начала до конца, все скажем, что такой разговор во время кадрили — очень странен.
«Как это странно, —
думает Верочка: — ведь я сама все это передумала, перечувствовала, что он говорит и
о бедных, и
о женщинах, и
о том, как надобно любить, — откуда я это взяла?
— Вот вы говорите, что останетесь здесь доктором; а здешним докторам, слава богу, можно жить: еще не
думаете о семейной жизни, или имеете девушку на примете?
Вот Верочка играет, Дмитрий Сергеич стоит и слушает, а Марья Алексевна смотрит, не запускает ли он глаз за корсет, — нет, и не
думает запускать! или иной раз вовсе не глядит на Верочку, а так куда-нибудь глядит, куда случится, или иной раз глядит на нее, так просто в лицо ей глядит, да так бесчувственно, что сейчас видно: смотрит на нее только из учтивости, а сам
думает о невестином приданом, — глаза у него не разгораются, как у Михаила Иваныча.
— Так и следует; каждый
думает всего больше
о себе.
— Нет, Вера Павловна; если вы перевертываете, не
думая ничего
о том, какою рукою перевернуть, вы перевертываете тою рукою, которою удобнее, произвола нет; если вы
подумали: «дай переверну правою рукою» — вы перевернете под влиянием этой мысли, но эта мысль явилась не от вашего произвола; она необходимо родилась от других…
А своего адреса уж, конечно, никак не мог Лопухов выставить в объявлении: что
подумали бы
о девушке,
о которой некому позаботиться, кроме как студенту!
— Все, что вы говорили в свое извинение, было напрасно. Я обязан был оставаться, чтобы не быть грубым, не заставить вас
подумать, что я виню или сержусь. Но, признаюсь вам, я не слушал вас.
О, если бы я не знал, что вы правы! Да, как это было бы хорошо, если б вы не были правы. Я сказал бы ей, что мы не сошлись в условиях или что вы не понравились мне! — и только, и мы с нею стали бы надеяться встретить другой случай избавления. А теперь, что я ей скажу?
«А когда бросишься в окно, как быстро, быстро полетишь, — будто не падаешь, а в самом деле летишь, — это, должно быть, очень приятно. Только потом ударишься
о тротуар — ах, как жестко! и больно? нет, я
думаю, боли не успеешь почувствовать, — а только очень жестко!
Понятное дело: материалист, все только
думает о выгодах.
Он и действительно
думал все
о выгодах, вместо высоких поэтических и пластических мечтаний, он занимался такими любовными мечтами, которые приличны грубому материалисту.
Разве я
о себе, что ли,
думал, когда соображал, что прежде надобно устроить денежные дела?
Но ничего этого не вспомнилось и не подумалось ему, потому что надобно было нахмурить лоб и, нахмурив его,
думать час и три четверти над словами: «кто повенчает?» — и все был один ответ: «никто не повенчает!» И вдруг вместо «никто не повенчает» — явилась у него в голове фамилия «Мерцалов»; тогда он ударил себя по лбу и выбранил справедливо: как было с самого же начала не вспомнить
о Мецалове? А отчасти и несправедливо: ведь не привычно было
думать о Мерцалове, как
о человеке венчающем.
Жюли и Верочка опять покричали, опять посолидничали, при прощанье стали вовсе солидны, и Жюли вздумала спросить, — прежде не случилось вздумать, — зачем Верочка заводит мастерскую? ведь если она
думает о деньгах, то гораздо легче ей сделаться актрисою, даже певицею: у нее такой сильный голос; по этому случаю опять уселись.
«А когда ж это Бозио успела выучиться по — русски? И как чисто она произносит. Но какие же смешные слова, и откуда она выкопала такие пошлые стишки? да, она, должно быть, училась по той же грамматике, по которой я: там они приведены в пример для расстановки знаков препинания; как это глупо, приводить в грамматике такие стихи, и хоть бы стихи-то были не так пошлы; но нечего
думать о стихах, надобно слушать, как она поет: —
Ведь не все же время он работает, он и сам говорит, что далеко не все время, что без отдыха невозможно работать, что он много отдыхает,
думает о чем-нибудь только для отдыха, зачем же он
думает один, зачем не со мною?»
А приятно издали
думать о людях, с которыми поступил честно.
Но когда жена заснула, сидя у него на коленях, когда он положил ее на ее диванчик, Лопухов крепко задумался
о ее сне. Для него дело было не в том, любит ли она его; это уж ее дело, в котором и она не властна, и он, как он видит, не властен; это само собою разъяснится, об этом нечего
думать иначе, как на досуге, а теперь недосуг, теперь его дело разобрать, из какого отношения явилось в ней предчувствие, что она не любит его.
Он может сам обманываться от невнимательности, может не обращать внимания н факт: так и Лопухов ошибся, когда Кирсанов отошел в первый раз; тогда, говоря чистую правду, ему не было выгоды, стало быть, и охоты усердно доискиваться причины, по которой удалился Кирсанов; ему важно было только рассмотреть, не он ли виноват в разрыве дружбы, ясно было — нет, так не
о чем больше и
думать; ведь он не дядька Кирсанову, не педагог, обязанный направлять на путь истинный стопы человека, который сам понимает вещи не хуже его.
А
подумать внимательно
о факте и понять его причины — это почти одно и то же для человека с тем образом мыслей, какой был у Лопухова, Лопухов находил, что его теория дает безошибочные средства к анализу движений человеческого сердца, и я, признаюсь, согласен с ним в этом; в те долгие годы, как я считаю ее за истину, она ни разу не ввела меня в ошибку и ни разу не отказалась легко открыть мне правду, как бы глубоко ни была затаена правда какого-нибудь человеческого дела.
Через какие-нибудь полчаса раздумья для Лопухова было ясно все в отношениях Кирсанова к Вере Павловне. Но он долго все сидел и
думал все
о том же: разъяснять-то предмет было уже нечего, но занимателен был он; открытие было сделано в полной законченности всех подробностей, но было так любопытно, что довольно долго не дало уснуть.
— Не в том смысле я говорил. Я такой обиды не нанесу тебе, чтоб
думать, что ты можешь почесть меня за вора. Свою голову я отдал бы в твои руки без раздумья. Надеюсь, имею право ждать этого и от тебя. Но
о чем я
думаю, то мне знать. А ты делай, и только.
Только убивать что-нибудь можно этим средством, как ты и делал над собою, а делать живое — нельзя, — Лопухов расчувствовался от слов Кирсанова: «но
о чем я
думаю, то мне знать».
Неужели стоило несколько минут
думать о том, начинать или не начинать такое важное дело?
На другой день, когда ехали в оперу в извозничьей карете (это ведь дешевле, чем два извозчика), между другим разговором сказали несколько слов и
о Мерцаловых, у которых были накануне, похвалили их согласную жизнь, заметили, что это редкость; это говорили все, в том числе Кирсанов сказал: «да, в Мерцалове очень хорошо и то, что жена может свободно раскрывать ему свою душу», только и сказал Кирсанов, каждый из них троих
думал сказать то же самое, но случилось сказать Кирсанову, однако, зачем он сказал это?
Это будет похвала Лопухову, это будет прославление счастья Веры Павловны с Лопуховым; конечно, это можно было сказать, не
думая ровно ни
о ком, кроме Мерцаловых, а если предположить, что он
думал и
о Мерцаловых, и вместе
о Лопуховых, тогда это, значит, сказано прямо для Веры Павловны, с какою же целью это сказано?
Все накоплялись мелкие, почти забывающиеся впечатления слов и поступков Кирсанова, на которые никто другой не обратил бы внимания, которые ею самою почти не были видимы, а только предполагались, подозревались; медленно росла занимательность вопроса: почему он почти три года избегал ее? медленно укреплялась мысль: такой человек не мог удалиться из — за мелочного самолюбия, которого в нем решительно нет; и за всем этим, не известно к чему думающимся, еще смутнее и медленнее поднималась из немой глубины жизни в сознание мысль: почему ж я
о нем
думаю? что он такое для меня?
И вот, однажды после обеда, Вера Павловна сидела в своей комнате, шила и
думала, и
думала очень спокойно, и
думала вовсе не
о том, а так, об разной разности и по хозяйству, и по мастерской, и по своим урокам, и постепенно, постепенно мысли склонялись к тому,
о чем, неизвестно почему, все чаще и чаще ей думалось; явились воспоминания, вопросы мелкие, немногие, росли, умножались, и вот они тысячами роятся в ее мыслях, и все растут, растут, и все сливаются в один вопрос, форма которого все проясняется: что ж это такое со мною?
о чем я
думаю, что я чувствую?
Мы с тобой успеем много раз
подумать и поговорить об этом спокойно, как
о деле важном для нас.
В глазах Веры Павловны стало выражаться недоумение; ей все яснее думалось: «я не знаю, что это? что же мне
думать?»
О, Рахметов, при всей видимой нелепости своей обстоятельной манеры изложения, был мастер, великий мастер вести дело! Он был великий психолог, он знал и умел выполнять законы постепенного подготовления.
Следовательно, если теперь заговорил, что я очень давно
думал об отношениях Дмитрия Сергеича к вам, стало быть, нужно говорить
о них.
Неужели ты
думаешь, что сама Вера Павловна, когда на досуге, через несколько дней, стала бы вспоминать прошлую сумятицу, не осудила бы свою забывчивость
о мастерской точно так же, как осудил Рахметов?
Очень же плох ты, государь мой, по части соображений
о том, что
думают порядочные люди.
Конечно, Лопухов во второй записке говорит совершенно справедливо, что ни он Рахметову, ни Рахметов ему ни слова не сказал, каково будет содержание разговора Рахметова с Верою Павловною; да ведь Лопухов хорошо знал Рахметова, и что Рахметов
думает о каком деле, и как Рахметов будет говорить в каком случае, ведь порядочные люди понимают друг друга, и не объяснившись между собою; Лопухов мог бы вперед чуть не слово в слово написать все, что будет говорить Рахметов Вере Павловне, именно потому-то он и просил Рахметова быть посредником.
Как я
о них
думаю, так они и действуют у меня, — не больше, как обыкновенные порядочные люди нового поколения.
Наблюдайте,
думайте, читайте тех, которые говорят вам
о чистом наслаждении жизнью,
о том, что человеку можно быть добрым и счастливым.
Да, ныне она наработалась и отдыхает, и
думает о многом,
о многом, все больше
о настоящем: оно так хорошо и полно! оно так полно жизни, что редко остается время воспоминаньям; воспоминания будут после,
о, гораздо после, и даже не через десять лет, не через двадцать лет, а после: теперь еще не их время и очень еще долго будет не их время. Но все-таки бывают они и теперь, изредка, вот, например и ныне ей вспомнилось то, что чаще всего вспоминается в этих нечастых воспоминаниях. Вот что ей вспоминается...
«Ах, что ж это я вспоминаю, — продолжает
думать Вера Павловна и смеется, — что ж это я делаю? будто это соединено с этими воспоминаниями!
О, нет, это первое свидание, состоявшее из обеданья, целованья рук, моего и его смеха, слез
о моих бледных руках, оно было совершенно оригинальное. Я сажусь разливать чай: «Степан, у вас нет сливок? можно где-нибудь достать хороших? Да нет, некогда, и наверное нельзя достать. Так и быть; но завтра мы устроим это. Кури же, мой милый: ты все забываешь курить».
Если бы она попрежнему жила больше одна,
думала одна, вероятно, не так скоро прояснилось бы это; но ведь теперь она постоянно с мужем, они все
думают вместе, и мысль
о нем примешана ко всем ее мыслям.
Но все-таки ей очень помогло то, что она постоянно
думала о муже, постоянно была с ним, смотрела на него,
думала с ним.
Кто хочет, чтоб ему было хорошо,
думай сам за себя, заботься сам
о себе, — другой никто не заменит.
Да, теперь Вера Павловна нашла себе дело,
о котором не могла бы она
думать прежде: рука ее Александра была постоянно в ее руке, и потому идти было легко.