Неточные совпадения
—
У меня
не было первой любви, — сказал он, наконец, — я прямо начал со второй.
— Так как же
быть? — начал хозяин. — В моей первой любви тоже
не много занимательного: я ни в кого
не влюблялся до знакомства с Анной Ивановной, моей теперешней женой, — и все
у нас шло как по маслу: отцы нас сосватали, мы очень скоро полюбились друг другу и вступили в брак
не мешкая. Моя сказка двумя словами сказывается. Я, господа, признаюсь, поднимая вопрос о первой любви, — надеялся на вас,
не скажу старых, но и
не молодых холостяков. Разве вы нас чем-нибудь потешите, Владимир Петрович?
Отец обходился со мной равнодушно-ласково; матушка почти
не обращала на меня внимания, хотя
у ней, кроме меня,
не было детей: другие заботы ее поглощали.
Помнится, в тот же день за обедом матушка осведомилась
у дворецкого о том, кто
были наши новые соседи, и, услыхав фамилию княгини Засекиной, сперва промолвила
не без некоторого уважения: «А! княгиня… — а потом прибавила: — Должно
быть, бедная какая-нибудь».
— Да!
У меня
был полицеймейстер знакомый, тоже Владимиром Петровичем звали. Вонифатий!
не ищи ключей, ключи
у меня в кармане.
Я
не присутствовал при их свидании, но за столом матушка рассказывала отцу, что эта княгиня Засекина ей кажется une femme très vulgaire, [Женщиной весьма вульгарной (фр.).] что она очень ей надоела своими просьбами ходатайствовать за нее
у князя Сергия, что
у ней все какие-то тяжбы и дела — des vilaines affaires d’argent [Гадкие денежные дела (фр.).] — и что она должна
быть великая кляузница.
Впрочем,
не я один влюбился в нее: все мужчины, посещавшие ее дом,
были от ней без ума — и она их всех держала на привязи —
у своих ног.
— «Что
не любить оно
не может», — повторила Зинаида. — Вот чем поэзия хороша: она говорит нам то, чего нет и что
не только лучше того, что
есть, но даже больше похоже на правду… Что
не любить оно
не может — и хотело бы, да
не может! — Она опять умолкла и вдруг встрепенулась и встала. — Пойдемте.
У мамаши сидит Майданов; он мне принес свою поэму, а я его оставила. Он также огорчен теперь… что делать! вы когда-нибудь узнаете… только
не сердитесь на меня!
— Эх, молодой человек, молодой человек, — продолжал доктор с таким выражением, как будто в этих двух словах заключалось что-то для меня весьма обидное, — где вам хитрить, ведь
у вас еще, слава богу, что на душе, то и на лице. А впрочем, что толковать? я бы и сам сюда
не ходил, если б (доктор стиснул зубы)… если б я
не был такой же чудак. Только вот чему я удивляюсь: как вы, с вашим умом,
не видите, что делается вокруг вас?
— Вдруг — шум, хохот, факелы, бубны на берегу… Это толпа вакханок бежит с песнями, с криком. Уж тут ваше дело нарисовать картину, господин поэт… только я бы хотела, чтобы факелы
были красны и очень бы дымились и чтобы глаза
у вакханок блестели под венками, а венки должны
быть темные.
Не забудьте также тигровых кож и чаш — и золота, много золота.
— На что похожи эти облака? — спросила Зинаида и,
не дожидаясь нашего ответа, сказала: — Я нахожу, что они похожи на те пурпуровые паруса, которые
были на золотом корабле
у Клеопатры, когда она ехала навстречу Антонию. Помните, Майданов, вы недавно мне об этом рассказывали?
Я
не мог слышать, о чем говорила матушка, да и мне
было не до того; помню только, что по окончании объяснения она велела позвать меня к себе в кабинет и с большим неудовольствием отозвалась о моих частых посещениях
у княгини, которая, по ее словам,
была une femme capable de tout.
— Я, ей-богу, никак
не ожидал, — продолжал Малевский, — в моих словах, кажется, ничего
не было такого…
у меня и в мыслях
не было оскорбить вас… Простите меня.
Это название жгло меня, я старался уйти от него в подушку, я негодовал — и в то же время, на что бы я
не согласился, чего бы я
не дал, чтобы только
быть тем счастливцем
у фонтана!..
«Сам ли Малевский пожалует в сад, — думал я (он, может
быть, проболтался: на это дерзости
у него станет), — другой ли кто (ограда нашего сада
была очень низка, и никакого труда
не стоило перелезть через нее), — но только несдобровать тому, кто мне попадется!
Как нарочно, нигде
не было слышно малейшего шума; все покоилось; даже собака наша спала, свернувшись в клубочек
у калитки.
Что мог я сказать ей? Она стояла передо мною и глядела на меня — а я принадлежал ей весь, с головы до ног, как только она на меня глядела… Четверть часа спустя я уже бегал с кадетом и с Зинаидой взапуски; я
не плакал, я смеялся, хотя напухшие веки от смеха роняли слезы;
у меня на шее, вместо галстучка,
была повязана лента Зинаиды, и я закричал от радости, когда мне удалось поймать ее за талию. Она делала со мной все, что хотела.
Вернувшись однажды к обеду с довольно продолжительной прогулки, я с удивлением узнал, что
буду обедать один, что отец уехал, а матушка нездорова,
не желает кушать и заперлась
у себя в спальне.
Расспрашивать их я
не смел, но
у меня
был приятель, молодой буфетчик Филипп, страстный охотник до стихов и артист на гитаре — я к нему обратился.
Мы переехали в город.
Не скоро я отделался от прошедшего,
не скоро принялся за работу. Рана моя медленно заживала; но собственно против отца
у меня
не было никакого дурного чувства. Напротив: он как будто еще вырос в моих глазах… пускай психологи объяснят это противоречие, как знают. Однажды я шел по бульвару и, к неописанной моей радости, столкнулся с Лушиным. Я его любил за его прямой и нелицемерный нрав, да притом он
был мне дорог по воспоминаниям, которые он во мне возбуждал. Я бросился к нему.
Отец мой каждый день выезжал верхом;
у него
была славная рыже-чалая английская лошадь, с длинной тонкой шеей и длинными ногами, неутомимая и злая. Ее звали Электрик. Кроме отца, на ней никто ездить
не мог. Однажды он пришел ко мне в добром расположении духа, чего с ним давно
не бывало; он собирался выехать и уже надел шпоры. Я стал просить его взять меня с собою.
У меня
был вороненький, косматый конек, крепкий на ноги и довольно резвый: правда, ему приходилось скакать во все лопатки, когда Электрик шел полной рысью, но я все-таки
не отставал.
Я
не отвечал ему; он попросил
у меня табаку. Чтобы отвязаться от него (к тому же нетерпение меня мучило), я сделал несколько шагов к тому направлению, куда удалился отец; потом прошел переулочек до конца, повернул за угол и остановился. На улице, в сорока шагах от меня, пред раскрытым окном деревянного домика, спиной ко мне стоял мой отец; он опирался грудью на оконницу, а в домике, до половины скрытая занавеской, сидела женщина в темном платье и разговаривала с отцом; эта женщина
была Зинаида.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему всё бы только рыбки! Я
не иначе хочу, чтоб наш дом
был первый в столице и чтоб
у меня в комнате такое
было амбре, чтоб нельзя
было войти и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза и нюхает.)Ах, как хорошо!
Городничий. Я бы дерзнул…
У меня в доме
есть прекрасная для вас комната, светлая, покойная… Но нет, чувствую сам, это уж слишком большая честь…
Не рассердитесь — ей-богу, от простоты души предложил.
Наскучило идти — берешь извозчика и сидишь себе как барин, а
не хочешь заплатить ему — изволь:
у каждого дома
есть сквозные ворота, и ты так шмыгнешь, что тебя никакой дьявол
не сыщет.
Анна Андреевна.
У тебя вечно какой-то сквозной ветер разгуливает в голове; ты берешь пример с дочерей Ляпкина-Тяпкина. Что тебе глядеть на них?
не нужно тебе глядеть на них. Тебе
есть примеры другие — перед тобою мать твоя. Вот каким примерам ты должна следовать.
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к тебе в дом целый полк на постой. А если что, велит запереть двери. «Я тебя, — говорит, —
не буду, — говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это, говорит, запрещено законом, а вот ты
у меня, любезный,
поешь селедки!»