Неточные совпадения
— Заметил
ли ты,
что он робеет?
— Ты мне даешь смелость спросить тебя… Не оттого
ли Фен… не оттого
ли она не приходит сюда чай разливать,
что я здесь?
— Напрасно ж она стыдится. Во-первых, тебе известен мой образ мыслей (Аркадию очень было приятно произнести эти слова), а во-вторых — захочу
ли я хоть на волос стеснять твою жизнь, твои привычки? Притом, я уверен, ты не мог сделать дурной выбор; если ты позволил ей жить с тобой под одною кровлей, стало быть она это заслуживает: во всяком случае, сын отцу не судья, и в особенности я, и в особенности такому отцу, который, как ты, никогда и ни в
чем не стеснял моей свободы.
Но Аркадий уже не слушал его и убежал с террасы. Николай Петрович посмотрел ему вслед и в смущенье опустился на стул. Сердце его забилось… Представилась
ли ему в это мгновение неизбежная странность будущих отношений между им и сыном, сознавал
ли он,
что едва
ли не большее бы уважение оказал ему Аркадий, если б он вовсе не касался этого дела, упрекал
ли он самого себя в слабости — сказать трудно; все эти чувства были в нем, но в виде ощущений — и то неясных; а с лица не сходила краска, и сердце билось.
— Я? — спросила она и медленно подняла на него свой загадочный взгляд. — Знаете
ли,
что это очень лестно? — прибавила она с незначительною усмешкой, а глаза глядели все так же странно.
— Вот видишь
ли, Евгений, — промолвил Аркадий, оканчивая свой рассказ, — как несправедливо ты судишь о дяде! Я уже не говорю о том,
что он не раз выручал отца из беды, отдавал ему все свои деньги, — имение, ты, может быть, не знаешь, у них не разделено, — но он всякому рад помочь и, между прочим, всегда вступается за крестьян; правда, говоря с ними, он морщится и нюхает одеколон…
Захотел
ли он скрыть от самых стен,
что у него происходило на лице, по другой
ли какой причине, только он встал, отстегнул тяжелые занавески окон и опять бросился на диван.
Зато Павел Петрович всеми силами души своей возненавидел Базарова: он считал его гордецом, нахалом, циником, плебеем; он подозревал,
что Базаров не уважает его,
что он едва
ли не презирает его — его, Павла Кирсанова!
— Это совершенно другой вопрос. Мне вовсе не приходится объяснять вам теперь, почему я сижу сложа руки, как вы изволите выражаться. Я хочу только сказать,
что аристократизм — принсип, а без принсипов жить в наше время могут одни безнравственные или пустые люди. Я говорил это Аркадию на другой день его приезда и повторяю теперь вам. Не так
ли, Николай?
— А потом мы догадались,
что болтать, все только болтать о наших язвах не стоит труда,
что это ведет только к пошлости и доктринерству; [Доктринерство — узкая, упрямая защита какого-либо учения (доктрины), даже если наука и жизнь противоречат ему.] мы увидали,
что и умники наши, так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся,
что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о
чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно оттого,
что оказывается недостаток в честных людях, когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва
ли пойдет нам впрок, потому
что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке.
— Так вот как! — промолвил он странно спокойным голосом. — Нигилизм всему горю помочь должен, и вы, вы наши избавители и герои. Но за
что же вы других-то, хоть бы тех же обличителей, честите? Не так же
ли вы болтаете, как и все?
Не в том
ли состоит это преимущество,
что в них меньше следов барства,
чем в нас?»
— Знаешь
ли что? — говорил в ту же ночь Базаров Аркадию. — Мне в голову пришла великолепная мысль. Твой отец сказывал сегодня,
что он получил приглашение от этого вашего знатного родственника. Твой отец не поедет; махнем-ка мы с тобой в ***; ведь этот господин и тебя зовет. Вишь, какая сделалась здесь погода; а мы прокатимся, город посмотрим. Поболтаемся дней пять-шесть, и баста!
— Поверите
ли, — продолжал он, —
что, когда при мне Евгений Васильевич в первый раз сказал,
что не должно признавать авторитетов, я почувствовал такой восторг… словно прозрел! «Вот, — подумал я, — наконец нашел я человека!» Кстати, Евгений Васильевич, вам непременно надобно сходить к одной здешней даме, которая совершенно в состоянии понять вас и для которой ваше посещение будет настоящим праздником; вы, я думаю, слыхали о ней?
— Кукшина, Eudoxie, Евдоксия Кукшина. Это замечательная натура, émancipée [Свободная от предрассудков (фр.).] в истинном смысле слова, передовая женщина. Знаете
ли что? Пойдемте теперь к ней все вместе. Она живет отсюда в двух шагах. Мы там позавтракаем. Ведь вы еще не завтракали?
Небольшой дворянский домик на московский манер, в котором проживала Авдотья Никитишна (или Евдоксия) Кукшина, находился в одной из нововыгоревших улиц города ***; известно,
что наши губернские города горят через каждые пять лет. У дверей, над криво прибитою визитною карточкой, виднелась ручка колокольчика, и в передней встретила пришедших какая-то не то служанка, не то компаньонка в чепце — явные признаки прогрессивных стремлений хозяйки. Ситников спросил, дома
ли Авдотья Никитишна?
— Да, я. И знаете
ли, с какою целью? Куклы делать, головки, чтобы не ломались. Я ведь тоже практическая. Но все еще не готово. Нужно еще Либиха почитать. Кстати, читали вы статью Кислякова о женском труде в «Московских ведомостях»? Прочтите, пожалуйста. Ведь вас интересует женский вопрос? И школы тоже?
Чем ваш приятель занимается? Как его зовут?
— Экой ты чудак! — небрежно перебил Базаров. — Разве ты не знаешь,
что на нашем наречии и для нашего брата «неладно» значит «ладно»? Пожива есть, значит. Не сам
ли ты сегодня говорил,
что она странно вышла замуж, хотя, по мнению моему, выйти за богатого старика — дело ничуть не странное, а, напротив, благоразумное. Я городским толкам не верю; но люблю думать, как говорит наш образованный губернатор,
что они справедливы.
Кончив сонату, Катя, не принимая рук с клавишей, спросила: «Довольно?» Аркадии объявил,
что не смеет утруждать ее более, и заговорил с ней о Моцарте; спросил ее — сама
ли она выбрала эту сонату или кто ей ее отрекомендовал?
— Перестаньте! Возможно
ли, чтобы вы удовольствовались такою скромною деятельностью, и не сами
ли вы всегда утверждаете,
что для вас медицина не существует. Вы — с вашим самолюбием — уездный лекарь! Вы мне отвечаете так, чтобы отделаться от меня, потому
что вы не имеете никакого доверия ко мне. А знаете
ли, Евгений Васильич,
что я умела бы понять вас: я сама была бедна и самолюбива, как вы; я прошла, может быть, через такие же испытания, как и вы.
Она спрашивала себя,
что заставляло ее «добиваться», по выражению Базарова, его откровенности, и не подозревала
ли она чего-нибудь… «Я виновата, — промолвила она вслух, — но я это не могла предвидеть».
— Знаешь
ли ты, о
чем я думаю? — промолвил он наконец, закидывая руки за голову.
— Ага! родственное чувство заговорило, — спокойно промолвил Базаров. — Я заметил: оно очень упорно держится в людях. От всего готов отказаться человек, со всяким предрассудком расстанется; но сознаться,
что, например, брат, который чужие платки крадет, вор, — это свыше его сил. Да и в самом деле: мой брат, мой — и не гений… возможно
ли это?
— Ну, выдерется как-нибудь!» Зато Петр расчувствовался до того,
что плакал у него на плече, пока Базаров не охладил его вопросом: «Не на мокром
ли месте у него глаза?», а Дуняша принуждена была убежать в рощу, чтобы скрыть свое волнение.
— Мало
ли на кого! Да вот хоть бы на этого господина,
что отсюда уехал.
— Не находите
ли вы, — начал Аркадий, —
что ясень по-русски очень хорошо назван: ни одно дерево так легко и ясно не сквозит на воздухе, как он.
— Знаете
ли что, Катерина Сергеевна? Всякий раз, когда я слышу этот ответ, я ему не верю… Нет такого человека, о котором каждый из нас не мог бы судить! Это просто отговорка.
—
Чем я мог заслужить благоволение Анны Сергеевны? Уж не тем
ли,
что привез ей письма вашей матушки?
— Вот неожиданно! Какими судьбами! — твердил он, суетясь по комнате, как человек, который и сам воображает и желает показать,
что радуется. — Ведь у нас все в доме благополучно, все здоровы, не правда
ли?
Аркадий притих, а Базаров рассказал ему свою дуэль с Павлом Петровичем. Аркадий очень удивился и даже опечалился; но не почел нужным это выказать; он только спросил, действительно
ли не опасна рана его дяди? И, получив ответ,
что она — самая интересная, только не в медицинском отношении, принужденно улыбнулся, а на сердце ему и жутко сделалось, и как-то стыдно. Базаров как будто его понял.
— Кто старое помянет, тому глаз вон, — сказала она, — тем более
что, говоря по совести, и я согрешила тогда если не кокетством, так чем-то другим. Одно слово: будемте приятелями по-прежнему. То был сон, не правда
ли? А кто же сны помнит?
Так выражалась Анна Сергеевна, и так выражался Базаров; они оба думали,
что говорили правду. Была
ли правда, полная правда, в их словах? Они сами этого не знали, а автор и подавно. Но беседа у них завязалась такая, как будто они совершенно поверили друг другу.
— Роль тетки, наставницы, матери, как хотите назовите. Кстати, знаете
ли,
что я прежде хорошенько не понимала вашей тесной дружбы с Аркадием Николаичем; я находила его довольно незначительным. Но теперь я его лучше узнала и убедилась,
что он умен… А главное, он молод, молод… не то,
что мы с вами, Евгений Васильич.
— Вот видите
ли, — продолжала Анна Сергеевна, — мы с вами ошиблись; мы оба уже не первой молодости, особенно я; мы пожили, устали; мы оба, — к
чему церемониться? — умны: сначала мы заинтересовали друг друга, любопытство было возбуждено… а потом…
— Разумеется… Но
что же мы стоим? Пойдемте. Какой странный разговор у нас, не правда
ли? И могла
ли я ожидать,
что буду говорить так с вами? Вы знаете,
что я вас боюсь… и в то же время я вам доверяю, потому
что в сущности вы очень добры.
— Да! Вы сказали: да, Катерина Сергеевна!
Что значит это слово? То
ли,
что я вас люблю,
что вы мне верите… Или… или… я не смею докончить…
Старики Базаровы тем больше обрадовались внезапному приезду сына,
чем меньше они его ожидали. Арина Власьевна до того переполошилась и взбегалась по дому,
что Василий Иванович сравнил ее с «куропатицей»: куцый хвостик ее коротенькой кофточки действительно придавал ей нечто птичье. А сам он только мычал да покусывал сбоку янтарчик своего чубука да, прихватив шею пальцами, вертел головою, точно пробовал, хорошо
ли она у него привинчена, и вдруг разевал широкий рот и хохотал безо всякого шума.
— «Ты мне растолкуй,
что такое есть ваш мир? — перебивал его Базаров, — и тот
ли это самый мир,
что на трех рыбах стоит?»
«Да, да, — говорил он какой-нибудь бабе в мужском армяке и рогатой кичке, вручая ей стклянку гулярдовой воды или банку беленной мази, — ты, голубушка, должна ежеминутно бога благодарить за то,
что сын мой у меня гостит: по самой научной и новейшей методе тебя лечат теперь, понимаешь
ли ты это?