Неточные совпадения
Уж не оттого
ли,
что в нем больше правды, нежели бы вы того желали?..
А уж какой был головорез, проворный на
что хочешь: шапку
ли поднять на всем скаку, из ружья
ли стрелять.
— А
что ж такое она пропела, не помните
ли?
Пробираюсь вдоль забора и вдруг слышу голоса; один голос я тотчас узнал: это был повеса Азамат, сын нашего хозяина; другой говорил реже и тише. «О
чем они тут толкуют? — подумал я. — Уж не о моей
ли лошадке?» Вот присел я у забора и стал прислушиваться, стараясь не пропустить ни одного слова. Иногда шум песен и говор голосов, вылетая из сакли, заглушали любопытный для меня разговор.
Вот они и сладили это дело… по правде сказать, нехорошее дело! Я после и говорил это Печорину, да только он мне отвечал,
что дикая черкешенка должна быть счастлива, имея такого милого мужа, как он, потому
что, по-ихнему, он все-таки ее муж, а
что Казбич — разбойник, которого надо было наказать. Сами посудите,
что ж я мог отвечать против этого?.. Но в то время я ничего не знал об их заговоре. Вот раз приехал Казбич и спрашивает, не нужно
ли баранов и меда; я велел ему привести на другой день.
— Да в том-то и штука,
что его Казбич не нашел: он куда-то уезжал дней на шесть, а то удалось
ли бы Азамату увезти сестру?
— А
что, — спросил я у Максима Максимыча, — в самом
ли деле он приучил ее к себе, или она зачахла в неволе, с тоски по родине?
Не слыша ответа, Печорин сделал несколько шагов к двери; он дрожал — и сказать
ли вам? я думаю, он в состоянии был исполнить в самом деле то, о
чем говорил шутя.
И точно, такую панораму вряд
ли где еще удастся мне видеть: под нами лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как двумя серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней, убегая в соседние теснины от теплых лучей утра; направо и налево гребни гор, один выше другого, пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником; вдали те же горы, но хоть бы две скалы, похожие одна на другую, — и все эти снега горели румяным блеском так весело, так ярко,
что кажется, тут бы и остаться жить навеки; солнце чуть показалось из-за темно-синей горы, которую только привычный глаз мог бы различить от грозовой тучи; но над солнцем была кровавая полоса, на которую мой товарищ обратил особенное внимание.
— Ваше благородие, — сказал наконец один, — ведь мы нынче до Коби не доедем; не прикажете
ли, покамест можно, своротить налево? Вон там что-то на косогоре чернеется — верно, сакли: там всегда-с проезжающие останавливаются в погоду; они говорят,
что проведут, если дадите на водку, — прибавил он, указывая на осетина.
— Уж не случилось
ли с ним
чего?
— Помилуйте, — говорил я, — ведь вот сейчас тут был за речкою Казбич, и мы по нем стреляли; ну, долго
ли вам на него наткнуться? Эти горцы народ мстительный: вы думаете,
что он не догадывается,
что вы частию помогли Азамату? А я бьюсь об заклад,
что нынче он узнал Бэлу. Я знаю,
что год тому назад она ему больно нравилась — он мне сам говорил, — и если б надеялся собрать порядочный калым, то, верно, бы посватался…
«Послушайте, Максим Максимыч, — отвечал он, — у меня несчастный характер: воспитание
ли меня сделало таким, Бог
ли так меня создал, не знаю; знаю только то,
что если я причиною несчастия других, то и сам не менее несчастлив; разумеется, это им плохое утешение — только дело в том,
что это так.
«Эй, не воротиться
ли? — говорил я, — к
чему упрямиться?
Он слушал ее молча, опустив голову на руки; но только я во все время не заметил ни одной слезы на ресницах его: в самом
ли деле он не мог плакать, или владел собою — не знаю;
что до меня, то я ничего жальче этого не видывал.
— А не слыхали
ли вы,
что сделалось с Казбичем? — спросил я.
— С Казбичем? А, право, не знаю… Слышал я,
что на правом фланге у шапсугов есть какой-то Казбич, удалец, который в красном бешмете разъезжает шажком под нашими выстрелами и превежливо раскланивается, когда пуля прожужжит близко; да вряд
ли это тот самый!..
—
Что ты?
что ты? Печорин?.. Ах, Боже мой!.. да не служил
ли он на Кавказе?.. — воскликнул Максим Максимыч, дернув меня за рукав. У него в глазах сверкала радость.
— Да не зайдет
ли он вечером сюда? — сказал Максим Максимыч, — или ты, любезный, не пойдешь
ли к нему за чем-нибудь?.. Коли пойдешь, так скажи,
что здесь Максим Максимыч; так и скажи… уж он знает… Я тебе дам восьмигривенный на водку…
— Ну полно, полно! — сказал Печорин, обняв его дружески, — неужели я не тот же?..
Что делать?.. всякому своя дорога… Удастся
ли еще встретиться, — Бог знает!.. — Говоря это, он уже сидел в коляске, и ямщик уже начал подбирать вожжи.
— Хоть в газетах печатайте. Какое мне дело?..
Что, я разве друг его какой?.. или родственник? Правда, мы жили долго под одной кровлей… А мало
ли с кем я не жил?..
Перечитывая эти записки, я убедился в искренности того, кто так беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки. История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва
ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она — следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление. Исповедь Руссо имеет уже недостаток,
что он читал ее своим друзьям.
— Да
что ж? по крайней мере показалась
ли хозяйка?
И не смешно
ли было бы жаловаться начальству,
что слепой мальчик меня обокрал, а восьмнадцатилетняя девушка чуть-чуть не утопила?
Приезд его на Кавказ — также следствие его романтического фанатизма: я уверен,
что накануне отъезда из отцовской деревни он говорил с мрачным видом какой-нибудь хорошенькой соседке,
что он едет не так, просто, служить, но
что ищет смерти, потому
что… тут, он, верно, закрыл глаза рукою и продолжал так: «Нет, вы (или ты) этого не должны знать! Ваша чистая душа содрогнется! Да и к
чему?
Что я для вас! Поймете
ли вы меня?..» — и так далее.
Признаюсь еще, чувство неприятное, но знакомое пробежало слегка в это мгновение по моему сердцу; это чувство — было зависть; я говорю смело «зависть», потому
что привык себе во всем признаваться; и вряд
ли найдется молодой человек, который, встретив хорошенькую женщину, приковавшую его праздное внимание и вдруг явно при нем отличившую другого, ей равно незнакомого, вряд
ли, говорю, найдется такой молодой человек (разумеется, живший в большом свете и привыкший баловать свое самолюбие), который бы не был этим поражен неприятно.
Когда он ушел, ужасная грусть стеснила мое сердце. Судьба
ли нас свела опять на Кавказе, или она нарочно сюда приехала, зная,
что меня встретит?.. и как мы встретимся?.. и потом, она
ли это?.. Мои предчувствия меня никогда не обманывали. Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мною. Всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все те же звуки… Я глупо создан: ничего не забываю, — ничего!
—
Что он вам рассказывал? — спросила она у одного из молодых людей, возвратившихся к ней из вежливости, — верно, очень занимательную историю — свои подвиги в сражениях?.. — Она сказала это довольно громко и, вероятно, с намерением кольнуть меня. «А-га! — подумал я, — вы не на шутку сердитесь, милая княжна; погодите, то
ли еще будет!»
— Да я вовсе не имею претензии ей нравиться: я просто хочу познакомиться с приятным домом, и было бы очень смешно, если б я имел какие-нибудь надежды… Вот вы, например, другое дело! — вы, победители петербургские: только посмотрите, так женщины тают… А знаешь
ли, Печорин,
что княжна о тебе говорила?
Однако мне всегда было странно: я никогда не делался рабом любимой женщины; напротив, я всегда приобретал над их волей и сердцем непобедимую власть, вовсе об этом не стараясь. Отчего это? — оттого
ли что я никогда ничем очень не дорожу и
что они ежеминутно боялись выпустить меня из рук? или это — магнетическое влияние сильного организма? или мне просто не удавалось встретить женщину с упорным характером?
Надо признаться,
что я точно не люблю женщин с характером: их
ли это дело!..
Наконец мы расстались; я долго следил за нею взором, пока ее шляпка не скрылась за кустарниками и скалами. Сердце мое болезненно сжалось, как после первого расставания. О, как я обрадовался этому чувству! Уж не молодость
ли с своими благотворными бурями хочет вернуться ко мне опять, или это только ее прощальный взгляд, последний подарок — на память?.. А смешно подумать,
что на вид я еще мальчик: лицо хотя бледно, но еще свежо; члены гибки и стройны; густые кудри вьются, глаза горят, кровь кипит…
— Знаешь
ли что? — сказал я ему, — я пари держу,
что она не знает,
что ты юнкер; она думает,
что ты разжалованный…
— А знаешь
ли,
что ты нынче ее ужасно рассердил? Она нашла,
что это неслыханная дерзость; я насилу мог ее уверить,
что ты так хорошо воспитан и так хорошо знаешь свет,
что не мог иметь намерение ее оскорбить; она говорит,
что у тебя наглый взгляд,
что ты, верно, о себе самого высокого мнения.
— Я не знаю, как случилось,
что мы до сих пор с вами незнакомы, — прибавила она, — но признайтесь, вы этому одни виною: вы дичитесь всех так,
что ни на
что не похоже. Я надеюсь,
что воздух моей гостиной разгонит ваш сплин… Не правда
ли?
Сам я больше неспособен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не
что иное, как жажда власти, а первое мое удовольствие — подчинять моей воле все,
что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха — не есть
ли первый признак и величайшее торжество власти?
— Оттого,
что солдатская шинель к вам очень идет, и признайтесь,
что армейский пехотный мундир, сшитый здесь, на водах, не придаст вам ничего интересного… Видите
ли, вы до сих пор были исключением, а теперь подойдете под общее правило.
— Не правда
ли, мсье Печорин,
что серая шинель гораздо больше идет к мсье Грушницкому?..
Возвратясь домой, я заметил,
что мне чего-то недостает. Я не видал ее! Она больна! Уж не влюбился
ли я в самом деле?.. Какой вздор!
— Правда
ли, — спросил он, —
что вы женитесь на княжне Лиговской?
О нет! не правда
ли, — прибавила она голосом нежной доверенности, — не правда
ли, во мне нет ничего такого,
что бы исключало уважение?
— А вот слушайте: Грушницкий на него особенно сердит — ему первая роль! Он придерется к какой-нибудь глупости и вызовет Печорина на дуэль… Погодите; вот в этом-то и штука… Вызовет на дуэль: хорошо! Все это — вызов, приготовления, условия — будет как можно торжественнее и ужаснее, — я за это берусь; я буду твоим секундантом, мой бедный друг! Хорошо! Только вот где закорючка: в пистолеты мы не положим пуль. Уж я вам отвечаю,
что Печорин струсит, — на шести шагах их поставлю, черт возьми! Согласны
ли, господа?
— Все… только говорите правду… только скорее… Видите
ли, я много думала, стараясь объяснить, оправдать ваше поведение; может быть, вы боитесь препятствий со стороны моих родных… это ничего; когда они узнают… (ее голос задрожал) я их упрошу. Или ваше собственное положение… но знайте,
что я всем могу пожертвовать для того, которого люблю… О, отвечайте скорее, сжальтесь… Вы меня не презираете, не правда
ли?
— Теперь ты веришь
ли,
что я тебя люблю? О, я долго колебалась, долго мучилась… но ты из меня делаешь все,
что хочешь.
Должны
ли мы показать им,
что догадались?
И, может быть, я завтра умру!.. и не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже, другие лучше,
чем я в самом деле… Одни скажут: он был добрый малый, другие — мерзавец. И то и другое будет ложно. После этого стоит
ли труда жить? а все живешь — из любопытства: ожидаешь чего-то нового… Смешно и досадно!
Когда ночная роса и горный ветер освежили мою горячую голову и мысли пришли в обычный порядок, то я понял,
что гнаться за погибшим счастием бесполезно и безрассудно.
Чего мне еще надобно? — ее видеть? — зачем? не все
ли кончено между нами? Один горький прощальный поцелуй не обогатит моих воспоминаний, а после него нам только труднее будет расставаться.
Она была удивлена, когда на вопрос ее: имею
ли я ей сказать что-нибудь особенно важное? — я отвечал,
что желаю ей быть счастливой и прочее.
— Господа! — сказал он (голос его был спокоен, хотя тоном ниже обыкновенного), — господа! к
чему пустые споры? Вы хотите доказательств: я вам предлагаю испробовать на себе, может
ли человек своевольно располагать своею жизнию, или каждому из нас заранее назначена роковая минута… Кому угодно?
Происшествие этого вечера произвело на меня довольно глубокое впечатление и раздражило мои нервы; не знаю наверное, верю
ли я теперь предопределению или нет, но в этот вечер я ему твердо верил: доказательство было разительно, и я, несмотря на то
что посмеялся над нашими предками и их услужливой астрологией, попал невольно в их колею; но я остановил себя вовремя на этом опасном пути и, имея правило ничего не отвергать решительно и ничему не вверяться слепо, отбросил метафизику в сторону и стал смотреть под ноги.