Неточные совпадения
В качестве генеральского сына Николай Петрович — хотя не
только не отличался храбростью, но даже заслужил прозвище трусишки — должен был, подобно брату Павлу, поступить в военную службу; но он переломил себе ногу в самый тот день, когда уже прибыло известие об его определении,
и, пролежав два месяца в постели, на всю жизнь остался «хроменьким».
Он повез его в Петербург, как
только ему минул восемнадцатый год,
и поместил его в университет.
Он женился на ней, как
только минул срок траура,
и, покинув министерство уделов, куда по протекции отец его записал, блаженствовал со своею Машей сперва на даче около Лесного института, потом в городе, в маленькой
и хорошенькой квартире, с чистою лестницей
и холодноватою гостиной, наконец — в деревне, где он поселился окончательно
и где у него в скором времени родился сын Аркадий.
Николай Петрович быстро обернулся
и, подойдя к человеку высокого роста, в длинном балахоне с кистями,
только что вылезшему из тарантаса, крепко стиснул его обнаженную красную руку, которую тот не сразу ему подал.
— Я здесь с коляской, но
и для твоего тарантаса есть тройка, — хлопотливо говорил Николай Петрович, между тем как Аркадий пил воду из железного ковшика, принесенного хозяйкой постоялого двора, а Базаров закурил трубку
и подошел к ямщику, отпрягавшему лошадей, —
только коляска двухместная,
и вот я не знаю, как твой приятель…
Митюха
только шапкой тряхнул
и потащил вожжи с потной коренной.
Казалось, они
только что вырвались из чьих-то грозных, смертоносных когтей —
и, вызванный жалким видом обессиленных животных, среди весеннего красного дня, вставал белый призрак безотрадной, бесконечной зимы с ее метелями, морозами
и снегами…
— Теперь уж недалеко, — заметил Николай Петрович, — вот стоит
только на эту горку подняться,
и дом будет виден. Мы заживем с тобой на славу, Аркаша; ты мне помогать будешь по хозяйству, если
только это тебе не наскучит. Нам надобно теперь тесно сойтись друг с другом, узнать друг друга хорошенько, не правда ли?
Аркадий сообщил несколько петербургских новостей, но он ощущал небольшую неловкость, ту неловкость, которая обыкновенно овладевает молодым человеком, когда он
только что перестал быть ребенком
и возвратился в место, где привыкли видеть
и считать его ребенком.
Бог знает, где бродили его мысли, но не в одном
только прошедшем бродили они: выражение его лица было сосредоточенно
и угрюмо, чего не бывает, когда человек занят одними воспоминаниями.
Одна
только беседка из сиреней
и акаций порядочно разрослась; в ней иногда пили чай
и обедали.
— А вот на что, — отвечал ему Базаров, который владел особенным уменьем возбуждать к себе доверие в людях низших, хотя он никогда не потакал им
и обходился с ними небрежно, — я лягушку распластаю да посмотрю, что у нее там внутри делается; а так как мы с тобой те же лягушки,
только что на ногах ходим, я
и буду знать, что
и у нас внутри делается.
— Вы столь высокого мнения о немцах? — проговорил с изысканною учтивостью Павел Петрович. Он начинал чувствовать тайное раздражение. Его аристократическую натуру возмущала совершенная развязность Базарова. Этот лекарский сын не
только не робел, он даже отвечал отрывисто
и неохотно,
и в звуке его голоса было что-то грубое, почти дерзкое.
Она была удивительно сложена; ее коса золотого цвета
и тяжелая, как золото, падала ниже колен, но красавицей ее никто бы не назвал; во всем ее лице
только и было хорошего, что глаза,
и даже не самые глаза — они были невелики
и серы, — но взгляд их, быстрый
и глубокий, беспечный до удали
и задумчивый до уныния, — загадочный взгляд.
Он стал читать, все больше по-английски; он вообще всю жизнь свою устроил на английский вкус, редко видался с соседями
и выезжал
только на выборы, где он большею частию помалчивал, лишь изредка дразня
и пугая помещиков старого покроя либеральными выходками
и не сближаясь с представителями нового поколения.
— Может быть,
только у него сердце предоброе.
И он далеко не глуп. Какие он мне давал полезные советы… особенно… особенно насчет отношений к женщинам.
Николай Петрович в то время
только что переселился в новую свою усадьбу
и, не желая держать при себе крепостных людей, искал наемных; хозяйка, с своей стороны, жаловалась на малое число проезжающих в городе, на тяжелые времена; он предложил ей поступить к нему в дом в качестве экономки; она согласилась.
Он начал с большим вниманием глядеть на нее в церкви, старался заговаривать с нею. Сначала она его дичилась
и однажды, перед вечером, встретив его на узкой тропинке, проложенной пешеходами через ржаное поле, зашла в высокую, густую рожь, поросшую полынью
и васильками, чтобы
только не попасться ему на глаза. Он увидал ее головку сквозь золотую сетку колосьев, откуда она высматривала, как зверок,
и ласково крикнул ей...
Захотел ли он скрыть от самых стен, что у него происходило на лице, по другой ли какой причине,
только он встал, отстегнул тяжелые занавески окон
и опять бросился на диван.
Дуняша, девушка очень строгая в хоромах
и хохотунья за воротами,
только фыркнула ему в ответ.
— Эка важность! Русский человек
только тем
и хорош, что он сам о себе прескверного мнения. Важно то, что дважды два четыре, а остальное все пустяки.
Петр, человек до крайности самолюбивый
и глупый, вечно с напряженными морщинами на лбу, человек, которого все достоинство состояло в том, что он глядел учтиво, читал по складам
и часто чистил щеточкой свой сюртучок, —
и тот ухмылялся
и светлел, как
только Базаров обращал на него внимание; дворовые мальчишки бегали за «дохтуром», как собачонки.
Схватка произошла в тот же день за вечерним чаем. Павел Петрович сошел в гостиную уже готовый к бою, раздраженный
и решительный. Он ждал
только предлога, чтобы накинуться на врага; но предлог долго не представлялся. Базаров вообще говорил мало в присутствии «старичков Кирсановых» (так он называл обоих братьев), а в тот вечер он чувствовал себя не в духе
и молча выпивал чашку за чашкой. Павел Петрович весь горел нетерпением; его желания сбылись наконец.
— Это совершенно другой вопрос. Мне вовсе не приходится объяснять вам теперь, почему я сижу сложа руки, как вы изволите выражаться. Я хочу
только сказать, что аристократизм — принсип, а без принсипов жить в наше время могут одни безнравственные или пустые люди. Я говорил это Аркадию на другой день его приезда
и повторяю теперь вам. Не так ли, Николай?
— Как? не
только искусство, поэзию… но
и… страшно вымолвить…
— А потом мы догадались, что болтать, все
только болтать о наших язвах не стоит труда, что это ведет
только к пошлости
и доктринерству; [Доктринерство — узкая, упрямая защита какого-либо учения (доктрины), даже если наука
и жизнь противоречат ему.] мы увидали, что
и умники наши, так называемые передовые люди
и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре
и черт знает о чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно оттого, что оказывается недостаток в честных людях, когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы
только напиться дурману в кабаке.
— Коли раздавят, туда
и дорога, — промолвил Базаров. —
Только бабушка еще надвое сказала. Нас не так мало, как вы полагаете.
Оба приятеля вышли. Братья остались наедине
и сперва
только посматривали друг на друга.
Он, в течение первого года своего управления, успел перессориться не
только с губернским предводителем, [Губернский предводитель — предводитель дворянства, выборный из дворян, глава дворянства всей губернии.] отставным гвардии штабс-ротмистром, конным заводчиком
и хлебосолом, но
и с собственными чиновниками.
(Возможность презирать
и выражать свое презрение было самым приятным ощущением для Ситникова; он в особенности нападал на женщин, не подозревая того, что ему предстояло несколько месяцев спустя пресмыкаться перед своей женой потому
только, что она была урожденная княжна Дурдолеосова.)
Он потрепал по спине Аркадия
и громко назвал его «племянничком», удостоил Базарова, облеченного в староватый фрак, рассеянного, но снисходительного взгляда вскользь, через щеку,
и неясного, но приветливого мычанья, в котором
только и можно было разобрать, что «я…» да «ссьма»; подал палец Ситникову
и улыбнулся ему, но уже отвернув голову; даже самой Кукшиной, явившейся на бал безо всякой кринолины
и в грязных перчатках, но с райскою птицею в волосах, даже Кукшиной он сказал: «Enchanté».
Аркадий ощущал на сердце некоторую робость, когда при первых звуках мазурки он усаживался возле своей дамы
и, готовясь вступить в разговор,
только проводил рукой по волосам
и не находил ни единого слова.
Анна Сергеевна около года после его смерти не выезжала из деревни; потом отправилась вместе с сестрой за границу, но побывала
только в Германии; соскучилась
и вернулась на жительство в свое любезное Никольское, отстоявшее верст сорок от города ***.
Базаров
только поклонился —
и Аркадию в последний раз пришлось удивиться: он заметил, что приятель его покраснел.
— А кто ее знает! Вишь, как она себя заморозила! — возразил Базаров
и, помолчав немного, прибавил: — Герцогиня, владетельная особа. Ей бы
только шлейф сзади носить да корону на голове.
Аркадий
только плечом пожал… но
и он чувствовал небольшое смущение.
Тетушка Анны Сергеевны, княжна Х……я, худенькая
и маленькая женщина с сжатым в кулачок лицом
и неподвижными злыми глазами под седою накладкой, вошла
и, едва поклонившись гостям, опустилась в широкое бархатное кресло, на которое никто, кроме ее, не имел права садиться. Катя поставила ей скамейку под ноги: старуха не поблагодарила ее, даже не взглянула на нее,
только пошевелила руками под желтою шалью, покрывавшею почти все ее тщедушное тело. Княжна любила желтый цвет: у ней
и на чепце были ярко-желтые ленты.
Аркадия в особенности поразила последняя часть сонаты, та часть, в которой, посреди пленительной веселости беспечного напева, внезапно возникают порывы такой горестной, почти трагической скорби… Но мысли, возбужденные в нем звуками Моцарта, относились не к Кате. Глядя на нее, он
только подумал: «А ведь недурно играет эта барышня,
и сама она недурна».
— Слушаю-с, — со вздохом отвечал Тимофеич. Выйдя из дома, он обеими руками нахлобучил себе картуз на голову, взобрался на убогие беговые дрожки, оставленные им у ворот,
и поплелся рысцой,
только не в направлении города.
Вечером того же дня Одинцова сидела у себя в комнате с Базаровым, а Аркадий расхаживал по зале
и слушал игру Кати. Княжна ушла к себе наверх; она вообще терпеть не могла гостей,
и в особенности этих «новых оголтелых», как она их называла. В парадных комнатах она
только дулась; зато у себя, перед своею горничной, она разражалась иногда такою бранью, что чепец прыгал у ней на голове вместе с накладкой. Одинцова все это знала.
Она скоро ушла к себе в комнату
и появилась
только к завтраку.
Полчаса спустя служанка подала Анне Сергеевне записку от Базарова; она состояла из одной
только строчки: «Должен ли я сегодня уехать — или могу остаться до завтра?» — «Зачем уезжать? Я вас не понимала — вы меня не поняли», — ответила ему Анна Сергеевна, а сама подумала: «Я
и себя не понимала».
Ее спокойствие не было потрясено; но она опечалилась
и даже всплакнула раз, сама не зная отчего,
только не от нанесенного оскорбления. Она не чувствовала себя оскорбленною: она скорее чувствовала себя виноватою. Под влиянием различных смутных чувств, сознания уходящей жизни, желания новизны она заставила себя дойти до известной черты, заставила себя заглянуть за нее —
и увидала за ней даже не бездну, а пустоту… или безобразие.
— Прошедшего не воротишь, Анна Сергеевна… а рано или поздно это должно было случиться, следовательно, мне надобно уехать. Я понимаю
только одно условие, при котором я бы мог остаться; но этому условию не бывать никогда, ведь вы, извините мою дерзость, не любите меня
и не полюбите никогда?
—
Только я домой поеду, — продолжал Аркадий. — Мы вместе отправимся до Хохловских выселков, а там ты возьмешь у Федота лошадей. Я бы с удовольствием познакомился с твоими, да я боюсь
и их стеснить
и тебя. Ведь ты потом опять приедешь к нам?
«Эге-ге!.. — подумал про себя Аркадий,
и тут
только открылась ему на миг вся бездонная пропасть базаровского самолюбия. — Мы, стало быть, с тобою боги? то есть — ты бог, а олух уж не я ли?»
Он
только что сошел к завтраку в новом щегольском, на этот раз не славянофильском, наряде; накануне он удивил приставленного к нему человека множеством навезенного им белья,
и вдруг его товарищи его покидают!
Ситников, который расхаживал, бойко посвистывая, вокруг колес своего экипажа,
только рот разинул, услышав эти слова, а Аркадий хладнокровно вынул свои вещи из его коляски, сел возле Базарова —
и, учтиво поклонившись своему бывшему спутнику, крикнул: «Трогай!» Тарантас покатил
и скоро исчез из вида…
Он стал обнимать сына… «Енюша, Енюша», — раздался трепещущий женский голос. Дверь распахнулась,
и на пороге показалась кругленькая, низенькая старушка в белом чепце
и короткой пестрой кофточке. Она ахнула, пошатнулась
и наверно бы упала, если бы Базаров не поддержал ее. Пухлые ее ручки мгновенно обвились вокруг его шеи, голова прижалась к его груди,
и все замолкло.
Только слышались ее прерывистые всхлипыванья.
— Ну да, конечно, это все в натуре вещей, — промолвил Василий Иваныч, —
только лучше уж в комнату пойдем. С Евгением вот гость приехал. Извините, — прибавил он, обращаясь к Аркадию,
и шаркнул слегка ногой, — вы понимаете, женская слабость; ну,
и сердце матери…